***

Сперва туда заходит отец и опускает деревянный стульчак… Потом отец деликатно удаляется, а я на своей коляске разворачиваюсь и въезжаю в туалет спиной вперед…

Поочередно опираясь о сиденье с одной стороны и с другой стороны, стягиваю с себя физкультурные треники. Затем нажимаю на рычажок, что под сиденьем справа, и спинка коляски опускается…

Теперь под руками оказываются никелированные стержни, приделанные к стене… Я накладываю на них руки и подтягиваюсь, как на брусьях. То есть, практически “взмываю” над коляской. Затем, перебирая левой- правой, левой-правой, повисаю над унитазом.

Ну, и, в конце концов, опускаюсь на стульчак и делаю свои дела – маленькие и большие…

Окончание процедуры, то есть, нажатие на рычажок смыва, - это вообще настолько легкая ерундовина, что о ней можно не вспоминать…

 

Меня покалечили при родах…Как это получилось, не хочу вдаваться. Потому что важен не процесс, - важен результат. А результат прост, как дважды два, - скрюченные стебельки, которые у других называются ногами…

Конечно, поскольку это у меня с первых дней жизни, то я привык. И мое уродство не печалит меня и не бесит. И моя неестественность кажется естественной.

Мне пятнадцать лет. По годам подросток, по уму – старик. Так мне кажется…

Я прочел уйму книг. А что мне еще оставалось?.. В телевизор да в компьютер пялиться – это процесс пассивный. А чтение – дело творческое, активное. Читая, ты там, среди героев, - переживаешь, соучаствуешь. Книги – самое реальное, что есть на свете. Реальнее самой реальности…

Хотя, пожалуй, на компьютер я наехал не совсем справедливо. Когда я стал писать стихи, компьютер тоже превратился в активное жизненное дело…

Вот мое стихотворение, которое можно назвать программным …

 

* * *

Да, я в коляске. Да, моя нога

Не движется. Другая, кстати, тоже.

Прошу тебя, Всемилостивый Боже,

Позволь мне встать. Позволь уйти в бега!

 

Ах, я бы с ветром наперегонки

Помчался бы, счастливый, по России,

И ноги бы мои то грязь месили,

То снег, а то - пустынные пески.

 

К любому подошел бы старику

И улыбнулся. И к любой девчонке.

Мои слова и речи были б звонки,

Как петушиное "кукареку"...

 

А впрочем, я и так - и без "ходилок"-

Весь на виду, живу не между строк.

Мой ум глубок, и мой характер - пылок,

И в звездном свете скрыт мой эпилог...

 

Я инвалид. Но что это такое?

Короткий звук. Я, как любой, зарю

Встречаю и не ведаю покоя -

Люблю, пою, безумствую, творю...

____________________________

 

Программное стихотворение, - это, конечно, не есть отражение голой правды и суровой реальности… Это, скорее, набор пожеланий самому себе… Набор мечтаний и надежд…

Во всяком случае, я понимаю так!..

Ну, и чтобы покончить с моими поэзами или поэтизмами , приведу еще один свой опус. На этот раз не рифмованный. То есть, верлибр. (Или написанный верлибром ? .. Как правильно ? ..)

 

* * *

Кто такой инвалид детства?

Видимо, это ребенок,

Что родился ершистым, как ежик.

Детство ему что-то нашептывало

Или командовало громким голосом,

Но он поступал наоборот.

Он поступал по-своему.

Он не мог допустить,

Чтобы какое-то там детство

Ограничивало его свободу.

В самом деле, что такое детство?

Выдумка досужих взрослых,

Которым не хочется умирать?

Умственная забава,

Которую ни потрогать,

Ни попробовать на вкус нельзя?

Вокруг детства такой частокол из "нельзя",

Что можно твердо решить:

Кроме "нельзя" в детстве вообще ничего нет,

И вся прелесть детства,

Весь его так называемый смысл

Состоит в соблюдении этого самого "нельзя"!..

Ну, так вот! Ребенок взбунтовался,

Стал взбрыкивать,

Как будто он не ребенок, а жеребенок.

И поскольку он пытался лягаться,

Он ненароком задел детство

И поставил ему на личике

Несколько хороших синяков...

И тогда детство рассердилось

Или даже разозлилось, не шутя,

И раздался ответный шлепок,

Или, может быть, оплеуха,

Или, может быть, хук, свинг

Или как там еще

Называются удары в боксе...

(Тут следует грохот падения,

Не передаваемый словами).

И вот он лежит, оглушенный,

И не может двинуться совсем,

Или может, но совсем чуть-чуть...

Он лежит и ничего не понимает...

За что?.. За что?.. За что?..

За что его так сильно?..

Неужели за щенячью шалость,

Которая была проста и безобидна?..

И ему не хочется верить!

Но он очень хочет понять!..

_______________________

 

В этом опусе, конечно, больше правды, чем в предыдущем… Ну, и всё!.. На этом закончим с поэзией и перейдем к жизненной прозе…

Читать я начал с пяти лет и с тех пор читаю непрерывно. Заканчивая одну книгу, тут же хватаюсь за другую. Это, конечно, неправильно. Любую скушанную пищу нужно посмаковать хотя бы минутку-другую. А книги – пища самая изысканная, самая гурманская. Но я не могу задерживаться в прочитанном. “Междукнижие” невыносимо. Оно порождает болезненное внутреннее напряжение. Думаю, причина в том, что, если не читаешь, начинаешь инстинктивно, на уровне рефлексов, биться о реальность и ушибаться об нее: ах, я урод!.. ах, я неполноценный!.. ах, как самого себя жалко!.. Впору восплакать, - хотя бы мысленно!.. И чем дольше “междукнижие”, тем больше слюняво-сопливой бредятины лезет в башку… Поэтому, вынырнув из одной книги, - сразу нырок в другую… Оп ля!.. И глубже, глубже!.. Прямо-таки Мартин Иден в моем самодеятельном исполнении!..

В детстве я восхищался нормальными людьми. Считал их чуть ли не богами. Ах, как ловко, красиво, быстро двигают они своими ногами!.. Ах, как легко, безо всякого напряжения!.. Но, в то же время, и я не плох!.. Потому что в них, в нормальных, Бог влил весомую , тяжелую силу, и она опустилась сверху вниз, до самых подошв. А в меня Бог влил силу невесомую , и она поднялась вверх и накопилась, и сконцентрировалась там, и поэтому, вследствие ее летучести, нижняя часть моего тела, осталась без нее… Одно время мне казалось, что, стоит ее поднакопить волевыми усилиями, и я смогу летать, как птица… Потом, увлеченный книгами, я от этой иллюзии отказался. Зачем напрягаться и копить силу, может быть, всю жизнь, если я и так летаю и в глубины космоса, и в глубины истории. Стоит только открыть обложку и прочитать первую страницу!..

Семья у меня, по нынешним временам, можно сказать, большая. Есть мама и папа. Есть дед. Есть два брата: старший и средний… Если рассказывать о них обо всех по порядку, то первая по очереди, конечно, мама. Я ее люблю. Но странностей она не лишена, как, впрочем, и все другие. И первая странность: она очень медлительна. Она просто не способна хоть что-нибудь сделать быстро. Ум у нее нормальный, соображает здраво. То есть, она не заторможенная, не тупая, - она действительно медлительна. Такова ее индивидуальная особенность… А вторая ее странность поистине удивительна: она не стареет лицом. Ну, или почти не стареет… Тело ее подчиняется времени: потихоньку расплывается, набирает избыточный вес. А в лице навсегда осталось что-то девичье или даже девчоночье… Третья странность: она метеозависима. Если солнца не было, но оно собирается выглядывать, у мамы в голове начинается “шурум-бурум”. В такие минуты ее лучше не беспокоить, ничем не напрягать… И после еды у нее в обязательном порядке тот же самый “шурум-бурум” и общее расслабление организма, и она должна какое-то время посидеть за столом, чтобы придти в себя… Четвертая ее особенность, - ее тревожность. При ее-то медлительности она, казалось бы, должна быть невозмутимой, пуленепробиваемой. Но куда там!.. Опасения и страхи одолевают ее по любому, даже самому мизерному, поводу… Дед не звонит или кто-то из братьев, - она вся в напряге… Что-то в международной обстановке “не так”, и она в полном миноре… Вот такая она есть, и ничего тут не поделаешь… Но как она улыбается!.. Какой мир проливает на душу!.. В ее улыбке сдержанная таинственность мадонны… И молчаливая загадочность космоса… Спокойная вечность вселенной… В общем, какое-то волшебство… Нечто не называемое и непонятное… И все-таки, все-таки, все-таки!... Все-таки, кое-что мне в ней не нравится!.. Например, то, что другим, чужим, она готова отдавать больше своего времени, своих сил, своей души, чем нам, ее близким… Если, не дай бог, пьяную женщину встретит на улице, идущую или лежащую, она ее поднимет, попытается выспросить и доставить до ее жилища во что бы то ни стало… Если кто-то на улице спросит маму, как пройти туда-то, - а ее почему-то часто спрашивают, - она пустится в подробный рассказ, да еще и проводить будет не прочь… Еще мне не нравится, что говорить по телефону мама может часами… Ну, может, и не часами, но, по крайней мере, очень долго… Хотя, после того, как мама мне объяснила это пристрастие, я перестал считать его недостатком… Мама сказала: у любой женщины есть физиологическая потребность время от времени выговориться… Выговориться, что называется, до самого донышка, до самой глубины… Если этого не делать, женщина будет в состоянии дискомфорта… А поскольку мамино окружение – одни мужики, - то выговариваться ей практически не с кем… Вот она и облегчает душу по телефону со своей подругой или со своей родственницей из другого города… Я иногда думаю, что маме не хватает жизненной энергии для нормального бытования. Поэтому она существует на неком “подпороговом” уровне. И все ее странности, исходя из этого, легко объяснимы…

Мы живем на первом этаже. Но это не просто так получилось. Не само собой… Сперва у нас была трехкомнатная “распашонка” на четвертом этаже. Потом ее сменяли на такую же на втором. И, наконец, пережив еще один обмен и переезд, мы оказались там, где мы сегодня… Все эти перескоки – все ниже и ниже – совершались из-за меня. И я поначалу стеснялся и переживал, - вот, мол, ухудшаю условия жизни “нормальных” членов семейства… А потом подумал: зачем комплексовать?.. Надо не стесняться, а гордиться произошедшим!.. Значит, родные меня любят и уважают, если ради меня идут на жертвы!.. А если меня любят и уважают, значит, я достоин и того, и другого!.. Ай, да я!.. Впрочем, вся эта бравада яйца выеденного не стоит. Подозреваю, она просто прикрывает отчаянье… Ведь гордиться тем, что ты урод, - это тоже уродство, в своем роде… Второе уродство, - психическое… “Верхний этаж…” Сумасшедший выверт сознания…

От порога квартиры до выхода из парадной пять ступенек… Непреодолимый барьер… Джомолунгма наоборот… В инвалидной коляске по ним, как ни старайся, без посторонней помощи не спуститься… Хорошо, что мама и папа – “молодые” пенсионеры. То есть, люди, в основном, домашние… Это меня выручает… Сейчас, по теплой майской погоде, все происходит просто. После завтрака я одеваюсь для улицы, и папа меня, сидящего в коляске, осторожно – со ступеньки на ступеньку – доставляет к выходу из парадной… Дверь за нами хлопает, и мы на улице… Справа от парадной ниша в стене. В нише стоит скамейка. На скамейке вечно тусуются какие-то бабульки. Некоторые из нашего дома, некоторые – пришлые… Папа ставит коляску у стены, рядом с нишей. Здоровается со старушками, и я тоже бурчу приветствие… Нам охотно отвечают и облизывают меня и коляску глазами, будто видят в первый раз. Мне это, в общем-то, по фигу, а вот папу это сердит, - он сдвигает брови. Чтобы не выдавать эмоции, он суховато кидает мне: “Ну, пока!”, легонько хлопает себя по карману джинсов, в котором у него лежит мобильник, намекая, - мол, если что, звони, - и возвращается домой. А я остаюсь на улице… Бабульки после его ухода замолкают на несколько секунд, как бы ожидая от меня звуковой активности. Но поскольку я ни о чем с ними не говорю, они обо мне “забывают” и продолжают свои бесконечные тары-бары… Я их не слушаю. Их голоса для меня такой же фон, как шелест шин проезжающих машин… Я смотрю во все глаза, потому что смотрение для меня – самая доступная активность … Машины, как живые хищные существа, фырчат и рявкают друг на дружку. Каждая считает себя самой лучшей, то есть, самой сильной. Каждая хотела бы очистить дорогу от всех остальных. И каждая, в принципе, не прочь всех остальных растоптать, разорвать на куски… Я смотрю на них и думаю, что в движении – соблазн, гордыня, ибо движение сопряжено с разрушением, и любое движение – балансировка на лезвии бритвы… И те, кто эту гордыню тешит, - сухие листья, отпавшие от древа жизни и от Бога… “Мельницы богов мелют медленно” – есть такая поговорка. Мельницы людей , по-моему, действуют так же. Жизнь настоящая, истинная должна быть неторопливой, - с остановками, оглядкой и раздумьями. А мы про это забыли. Нашим обществом, - я имею в виду, нашим взрослым обществом – владеет лихорадка: надо подняться , надо достичь … А поскольку лихорадка – болезнь, постольку общество наше нездорово. Больше ничего не скажу, поскольку не знаю, что тут можно сказать. Рецептов излечения общества у меня нет…

Когда надоедает глядеть на машины, я глазею на дома напротив и на небо… На небо можно глядеть часами, и оно не надоест… Сейчас, в мае, оно высокое и, как мне кажется, прозрачное. Его нежная голубизна проницаема для глаз, но ее так много, ее слой так велик, такой большой толщины, что взгляд, проходя сквозь него, теряется в весенней голубизне, забывает о том, что нужно идти вперед и вперед, идти насквозь, чтобы увидать, что там, за ней… Сумасшедшая мысль: может быть, вся Земля – страница какой-то суперкниги?.. А там, сверху, находится читатель, для которого эта книга предназначена?.. И если взять сильный бинокль, или, того лучше, - телескоп… То что?.. Увидишь, как зрачки бегают по людям, как по строчкам?.. Что за бред… Замечу лучше, что облаков сейчас нет. Разве что кое-где разбросаны обрывки этакой марлевой белесой дымки, которая висит неподвижно и словно сама себя стесняется… Дома же, в противовес небу, настолько тяжелы и топорны, настолько привычны своими громоздкими очертаниями, что в силу своей привычности даже кажутся симпатичными… Но главное в них, конечно, не стены, а окна. Потому что окна оживляют дома. Когда в них солнце, дома похожи на гигантских насекомых с фасеточными глазами. А если солнца нет, дома – словно морские лайнеры или железнодорожные вагоны со спящими внутри пассажирами… У меня острое зрение, и я много раз пытался хоть что-то разглядеть хоть в каком-то окне. Иногда казалось, что я вижу, как за стеклами промелькивают людские тени, человеческие призраки. И представлялось, что там, за прозрачным прямоугольником, пока я сижу и пялюсь, прошла целая жизнь от рождения до смерти. И отразилась она в моих глазах быстрым промельком, замеченным сквозь стекло…

Но самое интересное, конечно, - глядеть на прохожих. Они проходят мимо. Я для них никто. Я невидим для большинства из них. Зато они для меня открыты , потому что не подозревают о наблюдении и не защищаются … У меня, к сожалению, не хватает ни разума, ни аналитических способностей, чтобы разложить по полочкам, по пунктикам и четко обозначить, чем отличается индивид защищенный от индивида не защищенного … Я просто вижу, просто знаю: этот в броне, а этот – без брони… Может быть, у одних в глазах есть занавес, а у других – нет… Или напряжение мышц да искажение черт лица выдают защиту… Или характер движений – резких или плавных… Не буду гадать… Не знаю – это и значит, не знаю… Прохожие пролетают, проплывают, проползают… А я, человек-невидимка, слежу за ними, как сыщик, и вижу многое в них. Но зачем это мне?.. В общем-то, незачем! Просто интересно!.. И, конечно, интереснее всего глядеть на девчонок и на девушек-сверстниц…

Цветы жизни – это, по-моему, девчонки и есть, а уж никак не все дети. Как у любого цветка его основные характеристики – свежесть и красота, так и у любой девчонки основные характеристики – те же самые. У малышек, к тому же, - чистота и наивность. Правда, некоторые девчонки старательно открещиваются от своего призвания быть цветами и украшать мир. Сколько раз я слышал, как пигалицы, коим лет по тринадцать от силы, проходя мимо невидимого меня, спокойными голосами матерятся так, что, услышав их, матерые морские волки покраснели бы, как помидоры… Мне так хотелось им что-нибудь сказать по этому поводу. Пристыдить, что ли… Один раз я даже попробовал. Но на меня глянули, как на пустое место, и прошли мимо, не удостоив… Чувствовать себя никем и ничем, дыркой от бублика очень неприятно. Короче, в тот раз мне стыдно было. Мне, а не этим мелким… А девушки, - ну что о них скажешь!.. Их фигуры, - как древние амфоры, как вазы династии Цинь… Все они – как ожившие картины великого художника. Видеть их – удовольствие. Хотя некоторые лишают других этого удовольствия. То есть, не умеют одеваться. Что за нелепая затея – надевать обтягивающие рейтузы (или как там еще называются их штаны) при тонких ножках и объемистых ягодицах!.. Пусть я рассуждаю старомодно, как старик, но, по-моему, нет ничего женственнее юбки. Юбка скрывает , придает таинственность и очарование. А современная одежка – выставляет напоказ … В девушках должна быть недосказанность, загадка, должен быть намек на что-то иное, не здешнее …

Между прочим, воспринимать девчонок поэтически научил нас отец. Я его зову “папа”. Гошка – средний брат – величает его “батяня”. А Пашка – наш старшой – именует “батькой” или просто “батей”… Братья рассказали, что до сих пор не могут воспринимать его как патриарха или там главу семейства. Причина проста: с их ранних лет он всегда был с ними – гулял, играл, читал вслух книги. И не просто был, а был на равных . Бегал в пятнашки , хохоча. Водил в прятки , то есть, искал притаившихся игроков. Или сам прятался, когда водил кто-то из ребят. Увлеченно играл в штандер . Участвовал в любых развлечениях с мячом, начиная с примитивных выбивалок и кончая волейболом и футболом. Сражался с ними в пинг-понг и в дартс . В общем, скорее был сверстником, чем взрослым… Поэтому Пашка и Гошка и сейчас общаются с ним как с неким однокашником - однокурсником или одноклассником. Хотя, конечно, уважают и любят его не меньше, чем я… Думается мне, что отец внутри себя, в душе остается подростком, и я даже докопался – почему… Дело в том, что он вырос в неполной семье – только с матерью. Его собственный папаша был алкоголиком, поэтому из семьи был изгнан. А если ребенок мужеска пола вырастает без отца, то он не может до конца повзрослеть, до конца созреть душевно. Об этом я прочитал в какой-то научной книжке. Не помню, в какой… Тем не менее, феномен папиной подростковости она мне объяснила… Братьям я не стал говорить об этом. Решил, что таким рассказом принизил бы значение отца в их глазах. Дискредитировал бы его… В своей профессии папа ничего этакого не совершил. Ну, и ладно! Тем более, что профессия у него, в общем-то не серьезная: журналист. Вышло так, что в свои лучшие годы он сам отказался от профессиональной карьеры, потому что тяжело заболела его мать, моя бабушка. Ей сделали калечащую операцию, после которой она стала инвалидом первой группы. А потом ее разбил паралич… Меня тогда еще не было, а Пашка с Гошкой были совсем малолетками. Папа ухаживал за ней пятнадцать лет, бросив всякие надежды на карьеру. Его мама, моя бабушка жила в Ленинградской области, в маленьком поселке, где у нее была своя квартирка. Первые годы папа был с ней безвылазно, а потом по выходным к нему стала приезжать мама и отпускать его к нам в город. Как мне сказали, бабушка умерла за полтора года до моего рождения. После ее смерти папа какое-то время был не в себе, никак не мог вернуться. Но тут появился я, и то горе заменилось новым – рождением безногого уродца… Я уверен, папа себя винил в моем уродстве. Думал о том, что в нем за пятнадцать последних лет что-то сломалось, потому и я получился такой поломатый …

У любого в нашей семье - и у папы тоже – есть свои странности. Папин бзик обозначается одним словом: библиомания. Он маниакально любит книги и читает каждую свободную минуту. Я сам видел, как отложив только что законченную книгу, он ненадолго задумывался – видимо, о ней, прочитанной, - и сразу утыкал нос в первую страницу следующей… Я читаю не меньше его, но только потому, что я – лишь половинка человека. И книги дают мне видимость движения – причем, не только в пространстве, но и во времени. А если бы ноги мои могли , я бы, может, в год по одной книжке прочитывал и не больше… Ах, как я бы тогда бегал!.. Бегал бы так же, как папа с Гошкой и Пашкой!.. Хотя, что уж там нюниться!.. Скакать глазами по страницам гораздо интереснее, чем топотать копытами!.. Папа рассказывал, что заболел книгами еще в начальной школе. Те деньги, что ему давали на школьные обеды, он экономил и на них приобретал желанные томики. Тогда они стоили копейки по сравнению с нынешними ценами. Он записан был в две библиотеки – детскую и взрослую – и читал чуть ли не по книжке в день. От природы у него были хорошие глаза, но он их капитально испортил неумеренным чтением и навсегда водрузил себе на нос очки. Всю жизнь он копил, копил книги, - так же, неистово, как другие копят деньги. И если бы он, действительно, умножал тугрики, он бы, к моему рождению, наточняк был бы миллионером… Книги у нас везде. В любом уголке, куда можно их втиснуть. А бабулину квартирку в Ленобласти папа вообще превратил в склад, в котором жить невозможно. Там книги сложены не только внутри любой мебели, на подоконниках, в прихожей, но и в комнатах – грудами – от пола до потолка. Я подозреваю, что процесс охоты за ними интереснее для папы, чем сами книги. Придти в “Старую книгу”. Порыться там, покопаться. Уже от этого процесса захватывает дух. Все перелопатить. И вдруг увидеть в этих кучах жемчужное зерно , алмаз … Остолбенеть от восторга. И взять его, схватить его дрожащими руками, и победным взором отвечать на завистливые взгляды других книголюбов… Это ли не восторг! Это ли не райская жизнь!.. Однако, папа не только почитывать горазд, он и пописывать смеет… В молодые годы мечтал стать писателем. И даже у него что-то стало складываться. Послал по почте рукопись в Москву, в “Молодую гвардию”. Это называлось тогда самотеком . И у него эту рукопись приняли, и книжку издали. Папа говорил, что в советское время из самотека быть изданным – это очень похоже на чудо… Такой вот у него старт получился. А потом, вскоре после его первой книжки, тяжело заболела его мама, моя бабуля. И он все бросил – работу в журнале и свои писательские амбиции – и стал ухаживать за своей мамой. И все это растянулось на долгих пятнадцать лет. За это время Гошка с Пашкой выросли практически без отца. А когда бабуля Зина умерла, - появился я, недоделанный урод…

Пашка – старший брат – тоже имеет свои странности. Он – парень симпатичный, но почему-то не уверенный в себе. Может быть, из-за этого у него нет подруги, и он не женат. А может, по его работе все так сложилось, что, кроме женщин в летах, у него никаких других бабских контактов нет. Зато уж эти его облизывают вовсю – сторожихи, кладовщицы да привратницы. Если же он привык к обхождению зрелых женщин, то, как мне кажется, он подсознательно будет и от девушек ожидать того же самого… К минусам его можно, прежде всего, отнести медлительность. Он ничего не делает быстро, он все делает по принципу “семь раз отмерь.” Мне кажется, его медлительность передалась ему от мамы. Вариант первый: по наследству, генетически… Вариант второй: впечатывание, имбридинг. Не осознанное копирование маминых ухваток. Что касается переделки, перестройки характера, то, учитывая его упрямство и несговорчивость, любые попытки таковой – пустая трата времени. Воистину, “посеешь характер, - пожнешь судьбу!” Папа с мамой ему все уши прожужжали: ступай в клубы знакомств. Раньше свахи на помощь приходили, а теперь эти самые клубы. Но у Пашки в ответ лишь одна песня: такие клубы для неудачников, ни за что в них не пойду, все мои приятели нашли жен в своем окружении, мне тоже когда-нибудь повезет… Вот и сидит себе на месте, как тот лежачий камень… Что же касается других его странностей, то он – чудо чудное, диво дивное – совершенно не читает книг. Я бы сказал, что в нашей семье это в принципе невозможно, если бы… Если бы не Пашкин пример перед глазами. Он сам объясняет это тем, что в детстве натаскался с книгами и теперь видеть их не может. То есть, получается, что в Пашкином неприятии виноват папа, - главный, по-моему, библиоман России. Я уже говорил, что мама приезжала к нему за город по выходным и отпускала его к нам от больной бабули. Он же, чтобы время зря не терять, организовал передвижной торговый пункт, сотрудниками коего стали Пашка и Гошка. Гошка, кстати, сделал отличный штампик: вырезал в обычной стирательной резинке буквы ПТП. Стоило их подкрасить авторучкой, и можно было на любой бумажке ставить четкий оттиск. Механизм работы был прост. Приехав, папа мчался в “Старую книгу” и закупал там недорогие томики. Потом – дома – загружал товар в коляску, в большой рюкзак и в два детских рюкзачка. Первое и второе он волок сам. А маленькие рюкзачки навешивал на Гошку и Пашку, которые тогда тоже были маленькими. Они втроем выезжали к большому “Детскому миру”, что был в двух остановках от нас. Там папа разворачивал складной столик, сделанный дедом, и раскладывал на нем товар. Торговля, по семейным преданиям, шла хорошо, хотя папа, конечно, продавал дороже, чем покупал в “Старой книге”. Видимо, в те годы у людей еще была сильна потребность в книгах. Со временем папа усложнил работу: стал принимать книги у населения. Люди их приносили, папа отбирал то, что можно принять, составлял список принятых книг и возле каждой проставлял продажную цену. Вот когда вовсю пригодился Гошкин штампик. Затем, когда сдатчики приходили снова, папа при них проверял список, в котором проданные книги были отмечены, и расплачивался. То есть, отдавал стоимость, удерживая только тридцать процентов, кои предназначались ему… Насколько я понимаю, он вертелся, как белка в колесе, и это было ему на пользу, поскольку нарушало монотонность его существования возле больной бабули. Ведь ему надо было не только закупкой и продажей заниматься. Надо было еще регулярно оформлять и продлевать разрешительные бумаги в районной инстанции. А это, как он вспоминает, было самым нервотрепным, поскольку делалось неторопливо – при его-то острейшем временном дефиците… Удивительно, что Гошка, несмотря на папины напряги , остался завзятым книголюбом и книгочеем, в отличие от Пашки. Вот тебе и братья кровные!.. Вот тебе и в одной семье росли, бок-о-бок!.. Они и внешне-то не больно похожи, и мечтания у них с детства были разные. Пашка любил автомобили и хотел быть грузовистом … Гошка был страстным рисовальщиком, и нет числа альбомам и блокнотам, изукрашенным его наивными картинками… Если вернуться в сегодня, финал их увлечений таков. Пашка приобрел в кредит грузовой автобус и зарегистрировался как ИП по грузоперевозкам… А Гошка закончил художественное училище и стал вольным живописцем… Но сейчас я пишу про Пашку и хочу докончить о нем. А про Гошку как-нибудь потом, позже… Так вот: Пашка стал перевозчиком на заводе “Русские машины”. Поначалу был эксклюзивным перевозчиком, что позволило ему выкупить у банка свой грузовой автобус и приобрести себе однокомнатную квартиру. Затем завод нанял второго перевозчика, и заработки Пашки резко упали, и между ними, двумя шоферами, даже началась вражда и грызня… Тот, второй, был из дальнобойщиков – старый, матерый, зубастый. Он всегда и везде вел себя агрессивно, и поэтому трусливая офисная плесень на заводе, а также сотрудничающие конторы перед ним пригибались…Вежливый интеллигентный Пашка на его фоне терялся и, конечно, ни у кого страха не вызывал. Ну, и поскольку дальнобойщик стал доминировать, и ездил по всем точкам он быстрее, то оффисники угодливо стали его превозносить и ставить в пример. А для Пашки это, конечно, показалось кислым, и он уже собрался увольняться. Но тут какая-то приезжая менеджерша, чтобы выделиться, сочинила новую систему оплаты шоферов – не по фактически затраченному времени, а по твердым расценкам, которые от времени поездки не зависели. И, естественно, твердые расценки были придуманы в пользу администрации, а не в пользу шоферов. Наверное, молодая офис-ведьмочка получила хорошую премию за свою систему оплаты. Но дальнобойщика эта система взбесила, и он отборным матом выложил офисным микробам все, что о них думает. И после этого то ли сам ушел, то ли его ушли … А Пашка остался. Тут и обнаружилась вся его нерешительность. С одной стороны, он понимает, что и ему надо оттуда отваливать. А с другой, не знает, что делать, потому что перевозчиков – перепроизводство, и ему будет никуда не устроиться…

Сижу на своем месте, справа от той ниши, что возле парадной… И вдруг мимо, очень близко от меня, проходят четыре девушки. Настоящие красавицы. Но старательно это скрывают. Под глазами нарисованы черные полукружия. На ресницах тоже навешано по килограмму этой черноты. В волосах у каждой прядь, покрашенная в синий цвет… Но это бы еще ничего. Главное, от чего меня стало мутить: сильнейший табачный запах от них. Он так не вяжется с их юными свежими лицами, хоть и нарочито запачканными, что хочется заплакать. Услышишь запах и подумаешь: насквозь прокуренные припортовые оторвы… А глаза уставишь: да какие же вы славные!.. да зачем же вы так!.. Вы же всех обижаете таким своим несоответствием! И себя в первую очередь!.. Вы – золото в грязи. Жемчужины в навозе… Выбирайтесь оттуда! Отмойтесь! Засверкайте!.. Но девушки не слышали моих мысленных призывов… Девушки еле шли. То ли устали, то ли некуда было торопиться… -Фу, какая гадость! – сказал я вслух. И вдруг они остановились… - Ты чего? – спросила одна. – Ты про что?.. – Не про что, а про кого! – сказал я с вызовом. – Я про вас!.. – И что в нас не так? – спросила другая. – Табачищем несет! – вымолвил я, стремительно теряя смелость… - А, ты у нас пай-мальчик, - не куришь и не пьешь! – с издевкой сказала третья… - Он же инвалид! Не обижай его! – сказала четвертая, и я посмотрел на нее с благодарностью… - Девки, а давайте его опрокинем! Чтоб не выеживался! – с мрачным азартом предложила первая. Вторая и третья вульгарно и злорадно захохотали. Четвертая сказала: “Да бросьте вы, девчонки!.. Кто его обидит, того Бог накажет!..” Остальные затихли и посмотрели на меня презрительно. Но опрокидывать коляску, видимо, раздумали. Пошли своей дорогой. А я смотрел им вслед, и почему-то мне казалось, что они очень несчастны, и мне было очень жалко их… Четвертая девушка оглянулась раз и другой до того, как они свернули за угол… И я ей улыбнулся. Но не уверен, что она мою улыбку заметила…

В школу я, естественно, не хожу. Хотя в ней числюсь… Мы с папой договорились, что раз в год будем сдавать экстерном всё, что надо… При моей начитанности спихнуть годовой курс, - в общем-то, не велика проблема… В прошлые разы, по крайней мере, это было так. Учителя мне, конечно, подыгрывают, и это мне не нравится. Я все по программе знаю неплохо, но мне, бедненькому, даже если я буду вякать невнятицу, все равно поставят зачет… А зачем мне такие милости?.. Не хочу, чтобы жалели!.. Не хочу снисходительного потворства!.. Но, поди-ка это объясни тем же учителям. Мы ему навстречу идем, а он еще чванится, неблагодарный!.. Примерно так они думают или могут думать… Я их люблю. Я всех люблю за то, что они – люди… Ведь я-то сам – только обрубок человека… Почти что ровная половинка…

Время от времени к нам приходит Виталий Сергеевич Орлец. Кто он такой, я не понял. Когда спросил у папы, тот ответил коротко: “Куратор!” И больше ни слова. Поэтому я решил, что это куратор его литературных трудов – может быть, журналистских; может быть, литераторских… Виталий Сергеевич – сухой и замкнутый. Лишнего слова не вымолвит. Не пошутит, не улыбнется… Невольно приходит на память “человек в футляре”. Мне кажется, что, сам не знаю почему, я питаю к нему антипатию. И еще мне кажется, что на меня он обращает больше внимания, чем на папу. Хотя, вроде бы, зачем я могу быть ему нужен?.. Возможно, это просто болезненное любопытство, которое многие питают к уродам – кто скрытно, кто – явно…Конечно, он, как человек, все-таки воспитанный, старается маскировать свои приглядки . Но я же не дурак, хоть и урод. Я чувствую его непонятный интерес…

Мой средний братец – Гошка – панически боится стать толстым. Он похож на балетного танцора – изящен и пластичен. Пашка похож на папу, а Гошка – ни на кого, только на самого себя. Родители воспитали его добродеем , то есть, человеком, настроенным на то, чтобы помогать другим прежде всего, отказываясь от своих интересов и забывая о себе. Гошка таким и был – поначалу. А потом – за пределами детства – взбунтовался. Заявил, что свои дела отныне будет считать первоочередными, а про человечество будет думать во вторую и в третью очередь. А его дела – это рисование. Или более серьезно – живопись. Он извел бесчисленное количество альбомов для рисования и всяческих блокнотов. (Мама, кстати, до сих пор хранит многие из них и не дает папе выбрасывать). Повзрослев, он не перестал читать, подобно Пашке, но резко изменил направленность чтения. Стал предпочитать книги по искусству и книги, кои учат, как добиться успеха в делах. А дальнейшее развитие книжной темы, - он купил букридер и стал ориентироваться только на электронные издания, выкачанные из Интернета. Самые лучшие альбомы репродукций все-таки оставил себе, потому что цвета в них лучше, чем на мониторе. Все остальные книжки, которые считал своими, снес в магазин, а на вырученные деньги сходил с Пашкой в пивной ресторан… В принципе, Гошка очень веселый. Любит вышучивать всех подряд и меня в том числе. К любому слову может придраться и “объюморить” его. Или ударение перенесет, или перевернет его вверх ногами . У него это как-то автоматически и играючи получается. Слово вылетело, и он, вопреки пословице, и поймает этого воробья , и все перышки ему пообщиплет… Хотя, при всем своем юморизме он легко может разгневаться и превратиться в “Ерша Ершовича”, вздыбив свои колючие плавники. Чаще всего он сталкивается лбами с Пашкой, потому что оба самолюбивы, и Пашке то и дело кажется, что Гошка его поучает и что-то свое пытается ему навязать. Они оба вспыхивают, как порох, но папа или мама тут же вмешиваются и гасят их огонь… А через минуту они уже снова не-разлей-вода и хохмят как ни в чем не бывало… Гошка по своему пути идет прямо, никуда не сворачивая. Его первая персональная выставка состоялась, когда он учился еще в девятом классе. В том коридоре, где кабинет директора, стены увешали Гошкиными работами. Все, кто видел выставку, хвалили художника, и это, видимо, помогло ему поверить в себя. После этой выставки он бросил школу и поступил в училище имени Пластова. Правда, поступил не совсем автоматически. Творческий экзамен сдал с блеском. Но после этого одна дама из приемной комиссии шепнула папе: “Надо бы дать взяточку директору!” И сумму назвала. Пришлось папе напрячься и вручить ей двести долларов. Для папы с его грошовой книжной торговлей по выходным это была не маленькая сумма… Так Гошка, не получив школьного аттестата, стал художественным студентом… Учился он хорошо. По вечерам у них с папой часто затевались долгие философические разговоры. О сингулярности, о теории струн и бог знает о чем еще… Пашку эти разговоры сердили, и он обращался к Гошке так: “Эй, птица-говорун, ты еще не натрещался?..” На что Гошка никогда не обижался, помня непреложную истину: yedem das seine … То бишь, каждому – свое…

Что же касается нашего деда, я про него мало что могу сказать, потому что с ним общаюсь меньше всех прочих… Он работает, несмотря на возраст, ибо в работе – его счастье, его основная жизненная потребность. Сам про себя он уверен, что без работы давно бы помер. А сейчас на его зарплату и пенсию живем мы все, - и та, и другая у него высокие, поскольку он и ветеран, и блокадник, и еще обладатель каких-то выслуг, заслуг и льгот… Папа говорит, что дед – из тех железных людей с богатырским здоровьем, что жили еще при нормальной экологии, чистых воде, земле и воздухе… Годы, конечно, совсем уж бесследно для него не прошли: присогнули спину, подарили боли в суставах, тугоухость и шаркающую походку. И склероз, как пожар, прополз по мозговым сосудам, оставив после себя пепел. Но работа!.. Работа – поистине дедова панацея!.. Когда он в сто первый раз рассказывает, как ему на заводе поручили наладить шлифовку деталей, он словно молодеет. Глаза начинают поблескивать, голос делается эмоциональным. Такое впечатление, - работа его действительно держит … Ну, и дай бог, как говорится!.. Я его люблю и уважаю. Хотя из-за того, что он часто повторяется, слушать его не интересно…

А Гошка-то наш – ай, да пострел! Попал в Президентскую программу поддержки молодых талантов!.. Его картины ездили в Москву, а одну из них даже оставили в Кремле, как я понял – навечно. Их, - целую толпу молодежи, - провезли по Европе. Германия, Франция, Италия… Одни названия стран – музыка да и только!.. Для Гошки этот вояж оказался судьбоносным трижды: в туристическом плане перенасытил информацией, в творческом плане позволил сделать кучу набросков, эскизов и этюдов; и в личном плане – в этом вояже он сдружился с девчонкой, с которой, похоже, у него все будет серьезно… Девчонку зовут Майка. Она тощая, но симпатичная, у нас бывает часто после Гошкиного приезда. Она веселая, любит шутить и смеяться, что вызывает симпатию к ней. В то же время она болезненная, что вызывает настороженность. Гошка говорит, - что-то не в порядке со щитовидкой и еще с чем-то эндокринным… Папа, как только Майка появилась в поле зрения, словно бы немножко помешался. Стал назойливо транслировать вслух свои мечты о внуках. Это нам-то, живущим на головах друг у друга, только о внуках и рассуждать!.. У нас трехкомнатная древняя распашонка . В одной комнате – я с Гошкой, в другой – папа с мамой, в третьей – дед с Пашкой. Еще бы парочку внуков для папы, и совсем бы стало хорошо!.. Впрочем, похоже, пугаться – преждевременно!.. Мама сказала, что при Майкиной эндокринологии она, возможно, вообще не сможет родить ни разу. Не знаю, как реагировать по этому поводу: радоваться или печалиться?.. Но Гошка, похоже, счастлив. И проблема наследников его нисколечки не волнует… Майка ведь тоже художница. И для них обоих главная задача сейчас – поиски и обретение себя в творчестве…

 

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. На бумаге эту запись от предыдущей отделяет ерундовый пробел, а по жизни времени прошло достаточно для совершения капитальных изменений. По сути дела, у нас произошла настоящая бытовая революция. Она заключается в том, что папа и Гошка купили двухкомнатную квартиру для молодых . Папа, оказывается, втихаря строчил любовные романчики, за которые ему неплохо платили. А Гошка успешно продавал свои картины… Мы, вся прочая семья, конечно, ахнули, когда узнали про эту суперновость. И дружно ринулись предлагать свои услуги при переезде. Но папа с Гошкой, оказывается, и об этом позаботились. Они заявили, что у них остался кое-какой резерв. И перевозить ничего старого в новую квартиру будет не нужно. В новой квартире все должно быть только новым… Так что две комнаты заполнились, как по волшебству, тем, что было доставлено из мебельных магазинов. Гошка, уходя от нас, взял только дорожную сумку, заполненную его бельишком. Ну, да еще то, что было на нем, - куртку, рубашку, штаны, кепку, кроссовки… А спустя неделю после переезда молодые устроили для нас смотрины. И мы к ним явились, и для нас был накрыт вкусный стол, и мы долго сидели за этим столом, рассуждая о жизни и о планах на будущее… Первая комната у них – мастерская и гостиная, в ней компьютер, мольберт, этюдники. Вторая же комната – спальня… Новая ванна и новая стиральная машина, цветной кафель на стенах, красивые обои – все радует глаза. Чувствуешь себя так, словно ты в каком-то музее…

Я стал жить в отдельной комнате. Гошкину раскладушку убрали. Остался только мой диванчик. Остальное без изменений: узенький компьютерный столик и детская мебельная стенка “Василек”. Дверь сто лет как снята. Дверной косяк широкий. Коляска проезжает свободно… Папа, конечно, меня одного надолго не оставляет. Сто раз на дню заглянет, чтобы убедиться, не нужна ли его подмога. Но она, действительно, практически не нужна. Работать с компом я могу, не вылезая из коляски. И перебраться на диванчик тоже, - когда спать ложусь… Постельное белье на день просто задирается на диванную спинку. А перед сном просто сдергивается с нее... Конечно, жалко, что не будет больше наших с Гошкой доверительных излияний. Они мне, кстати, очень нравились. Могу даже сказать патетически: они мне грели душу… Про Гошку и про Майку я знаю больше всех и лучше всех… Даже папа, наверное, знает не больше моего… Гошка даже поделился со мной впечатлениями от своего первого секса с Майкой, и это были очень хорошие впечатления… Я за него порадовался и даже слегка позавидовал… Мне такая благодать не грозит… Кому я нужен, увечный!..

Так же неожиданно, как известие о новой квартире, прозвучало сообщение о свадьбе Гошки и Майки… Я, видимо, неисправимый консерватор и зануда. Потому что моим первым впечатлением, когда услышал о предстоящем, было недоумение. В моем представлении, свадьба – гимн любви, торжество высокой романтики, блеск бриллиантовой чистоты… После свадьбы совершается первое интимное соприкосновение молодых… Это, наверное, наивно и глупо звучит в наше время, но именно так я считал, именно в это верил. А у Гошки с Майкой все уже было, они уже были по факту мужем и женой. Зачем им спрашивается эта формальная процедура?.. Именно что процедура , а не ликующая песнь любви, каковой она должна быть!.. Что-то в предстоящей свадьбе казалось мне не настоящим, какой-то фальшивинкой попахивало от нее, по моему мнению… Я, конечно, Гошке ничего такого не говорил, - зачем омрачать! – но мне кажется, он чувствовал мое настроение, потому что то и дело поглядывал на меня как-то странновато. Плохо, если догадывался о моих истинных мыслях!.. Хорошо, если думал, что я просто завидую, и ничего больше!.. В день свадьбы во мне тоже никакой особенной радости не возникло. Я, конечно, приоделся. Папа мне, конечно, приготовил букетик цветов для вручения невесте. Хотя, какая она невеста , если давно уже, по существу, жена. Папа в этот день сиял, как начищенный пятак. Наличие собственной квартиры означало, в его представлении, что отныне есть место для появления внука или внуков. И он предвкушал. Подозреваю, что только из-за надежды на внуков он и напрягался с квартирой. Потому что, если по справедливости, то эта квартира должна бы достаться Пашке, старшему брату, но у Пашки нет подруги, поэтому квартира досталась Гошке… А Гошка и Майка, похоже, были счастливы в свой день !.. Смотреть на них было приятно, - как приятно видеть, в общем-то, любых молодоженов… Мы с ними пили шампанское на свежем воздухе. Майкины подруги осыпали молодых лепестками роз. А уж сфотографирован был каждый их шаг и едва ли не каждое телодвижение… И все-таки какую-то непонятную, смутную, необъяснимую жалость я чувствовал к ним. И не мог понять, откуда она, и почему она… А дома после Дворца бракосочетаний было застолье, были всякие веселые игры, шуточные тосты. Танцев, правда, не было, потому что не было для них места, чересчур тесно заполненного гостями…

Через три дня после свадьбы снова явился Виталий Орлец, которого папа называет куратором … Он уже был в курсе того, что Гошка от нас отделился. И, как я почувствовал, ему это было безразлично. Он пристально оглядел мою комнату, будто впервые увидел ее, и спросил: “Не хотел бы ты переехать отсюда?.. Я могу тебя устроить в очень хороший интернат!..” Я мысленно послал его подальше, но врожденная воспитанность не позволила сделать это вслух. И все-таки, голосом от его дурацкого предложения я отказался достаточно неприязненно, что, по-моему, было для него неожиданным, и похоже озадачило его. Он как-то непонятно хмыкнул в ответ на мой неприязненный тон и вдруг… улыбнулся, чем, в свою очередь озадачил меня, - чего это он?.. Все-таки, взрослые порой бывают офигенно непонятными… Папа проводил его до дверей, и они там, на выходе, о чем-то и зачем-то шептались… Я напрягал слух, но ничего из их шепота разобрать не удалось…

Плохо быть человеком старым. Это я про деда говорю. Хоть он от природы и силен, словно кряжистый дуб, но умственно он тоже становится дуб дубом. Сегодня абсолютно не помнит того, что было вчера. Завтра накрепко забывает то, что было сегодня. Каждый день после ужина обязательно спрашивает: “Ну, во сколько тебя завтра разбудить?..” Хотя за все последние годы ни разу меня утром не поднимал… И что ему, спрашивается, взбрело?.. Какая мозга за какую мозгу зацепилась?.. Но похоже при этом, что такие зацепки у него только в быту. А на работе он пашет, как вол, по-прежнему. Ну, как тут не восхищаться старой гвардией!.. Как тут не выразить лишний раз респект и уважуху !..

Сижу на улице. Смотрю на облака. Сегодня их много, и они движутся неторопливо, как льдины по весенней реке. А солнце скачет между ними, как испуганный заяц, который хочет выбраться на берег… И вдруг замечаю краем глаза: кто-то остановился рядом. Опускаю голову. Ба!.. Гошка!.. – “Привет!” – я улыбаюсь от уха до уха… - “Здорово! – Гошка тоже лучист, как солнышко. – Ну, как? Не скучно одному в комнате? Так хорошо болтали по ночам!..” - “А ты возвращайся! – предлагаю шутливо. – Место для твоей раскладухи свободно!..” - Нет уж! Я теперь отрезанный ломоть! – у Гошки извиняющийся голос… - “Ты домой? Или пробегая мимо?” – осведомляюсь дружелюбно… - “Домой! – говорит Гошка. – С батяней нужно встретиться!..” - “Ну вот! А говоришь “отрезанный ломоть”! – подлавливаю его с ехидством… Гошка хохочет заразительно. Я присоединяюсь… Но досмеяться нам не дают… - “Ну ты, чмо!” – говорит кто-то грубо, и чья-то лапища ложится на Гошкино правое плечо. Ложится и разворачивает Гошку. И я вижу: за его спиной – двое. Один – здоровенный битюг. Другой пожиже, но тоже не хиляк… - “Давай на водку! Поправиться надо!” – нагло приказывает первый… - “С какой это стати?” – резко возражает Гошка… Но ответом его не удостаивают… Первый, все так же за плечо, подтягивает Гошку одной рукой к себе, а второй начинает обшаривать его карманы. Гошка пытается дернуться, но попытки эти явно бесполезны… Битюг не просто обшаривает, - он еще выворачивает карманы наизнанку. Такое впечатление, что он легко может их выдрать с мясом… В одном он находит полусотенную бумажку. В других – несколько десятирублевых монет… Глянув на добычу и презрительно скривив губы, он прячет деньги в свой карман и собирается уходить… Но тут покрасневший Гошка молча кидается на него. Я знаю, Гошка не трус. Он может на амбразуру броситься или на танк, если в нем разбудить бойцовскую злость. Сейчас в нем этой злости – выше макушки… Но его атаку битюг отбивает до обидного легко. Взмах его руки, - и Гошка распластывается на асфальте… Тут же три бабки, что сидят на скамейке у парадной, начинают визгливо проклинать битюга. И я ору громче всех: “Не тронь его, ты, гад!..” Битюг медленно поворачивает ко мне свою свинячью свекольного цвета харю. Я вижу его оловянные гляделки, и жуткий страх меня леденит… - “А тебе чё надо, крысеныш?” – тупо удивляется он и делает шаг в мою сторону… Я лихорадочно соображаю, как бы и чем бы его садануть, но ничего на ум не приходит… Но тут вмешивается судьба, или там, может быть, какие-то высшие силы… Второй шаг битюгу сделать не удается. Видимо, он достаточно резко рванулся и вложил большой двигательный импульс в свой наступательный шаг. И шаг его, действительно, оказался наступательным , ибо под его башмаками оказалась невесть откуда взявшаяся слизкая банановая кожура, которую я раньше не приметил, и битюг замечательно на ней поскользнулся и грохнулся с размаху спиной и затылком об асфальт… Я снова заорал – на этот раз, от радости… А попутчик битюга, похоже, ошалел от неожиданности. Смотрел, выпучив глаза и разинув рот. Потом ринулся к подельнику и присел возле него… - “Димон ты чё? – забормотал потерянно. – Ты чё?.. Ты помер, что ли?..” мне стало смешно от его жалкого лепета, и я расхохотался. Но, поглядев на Гошку, оборвал смех. Гошка резко побледнел и как-то странно винтообразно присогнулся. – “Гошка, что с тобой?” – выговорил я прыгающими губами… - “Ничего! – прошептал Гошка. – Сейчас пройдет!.. Отпустит!..” Тут вдруг одна из бабок резво вскочила со скамейки, подкатилась к брату, вытащила из кармана кофты аптечную упаковку и выдавила из нее белую таблетку… - “Возьми под язык!.. Быстро! – прикрикнула на Гошку. – И не ерепенься!..” И брат мой, обычно самолюбивый и своенравный, взял таблетку, сунул в рот и улыбнулся бабке, благодаря ее… Что же касается битюга, тот, слава богу, не помер… Открыл глаза и приподнял башку, мутно глянув вокруг. Увидев Гошку и меня, зарычал совсем, как зверь… Но тут бабки дружно выхватили из своих одежек мобильники и закричал на разные голоса: “Уходите немедленно!.. Мы зовем полицию!.. За решетку захотели?.. Там ваше место!..” Битюг очумело глянул на них, плюнул в их сторону, но плевок получился слабым и попал ему на кончик левого башмака. Потом битюг поднялся на ноги с помощью приятеля и побрел себе по улице, как ни в чем не бывало… - “Деньги надо было у него взять!” – сказал я. -- “Да пошел он к черту!” – выругался Гошка. Я поглядел на него, увидел на его глазах слезы и отвел поскорее взгляд, будто ничего не заметил. А все слова, что могли бы вырваться, остались внутри меня не рожденными… Гошка, не говоря больше ни слова, вошел в парадную, - говорить о чем-то с папой. А я остался догуливать… И мне тоже несколько минут хотелось плакать, но я сдерживался… Подумал: сказать бабулькам спасибо или не стоит?.. И застеснялся… И не сказал…

Он около меня остановился, молодой, спортивный, красивый, и закурил. Я поморщился… Он, видимо, это заметил, хотя стоял боком ко мне… - Ты чего?.. Дым не любишь?.. – спросил беззлобно… -“А чего его любить!?” – буркнул я не слишком приветливо… -“Да и правда!” – легко согласился он, бросил сигарету на асфальт и наступил на нее каблуком. – “Ты кто?” – спросил я… -“Вор!” – сказал он спокойно. Его спокойная обыденная интонация меня сразу убедила: не врет… -“Чего же треплешься?” – сказал я… - “Ты спросил, я ответил!” – пожал он плечами. – Хорошо, правда?..” Я понял, что он это про погоду, и согласно кивнул… -“Зачем тебе это?” – спросил я… Он помолчал, покосился на меня, как-то непонятно улыбнулся. Потом все-таки снизошел и ответил: “Да интересно мне! Понимаешь?” -“Чего интересного?” – удивился я… -“Для тебя ничего с твоей коляской! – сказал он небрежно. – А для меня нет преград! Куда хочу, - вхожу! Что хочу, - беру!..” - “А в тюрьму не боишься?” – спросил я с ехидством. –“А зачем попадаться? – удивился он. – Хочешь, для тебя чего-нибудь сопру?” -“Ничего не надо! – сказал я с иронией. – Благодетель нашелся!.. Или это такая у тебя благотворительность?.. –“Неужели ничего не хочешь?” – не мог он поверить… -“А ты что, прямо-таки знаешь, у кого что есть?” – удивился я… -“Запросто! – усмехнулся он. – Думаешь мы, воры, не следим за вами, лохами?” -“Крокодила тебе, может, заказать?” – насмешливо спросил я… -“Крокодила нет! – сказал он с сожалением. – А вот в третьей парадной, - он показал рукой, - в сорок девятой квартире есть удав небольшой – метра полтора!.. Хочешь?..” -“Да не надо мне! – испугался я; уж больно серьезный был у него тон. – Ты просто приходи, если хочешь!..” -“Принимается!” – согласился он и быстрым скользящим шагом удалился… А тут и папа появился из парадной, чтобы везти меня на обед… Все бабки давно разбрелись “снидать”… Один я торчал на улице…

Иногда мне кажется, что я сижу на берегу, а мимо течет полноводная река. Я на нее гляжу и не могу понять, почему, зачем и куда она течет… Ведь это можно сделать, лишь если окунешься в нее. А сидя в сторонке, можно лишь отметить факт ее движения, - не больше!.. Броситься бы в нее – с шумом, плеском, брызгами!.. Окунуться с головой!.. Да утонуть даже, - и то не страшно бы!.. Может быть, только утонув, поймешь, наконец, что такое человек, и что такое Жизнь… Очень меня занимают эти два вопроса… Определять Жизнь как способ существования белковых тел – нелепо и глупо… Если вдуматься, то из этого определения выходит, что жизнь есть способ жизни … Ахинея, абракадабра, тупизна… Мне думается, главная ошибка в этой дефиниции – концентрация внимания на “белковых телах…” Мы, люди, знаем только о существовании своего уровня и своего качества. А ведь любое белковое тело – это, грубо говоря, в основе своей, комок слизи. И что же?.. Комок слизи есть Жизнь как таковая в ее высшем проявлении?.. Только наша непомерная спесь и гордыня могли нам подсказать подобную точку зрения… Мы отгородились от вселенной своим самомнением, поэтому и не видим ничего и никого, кроме себя. И признавать готовы только того и такого живого , который будет хоть как-то, хоть немного похож на нас… А в то, что жизнь возможна не на основе белка или вообще в бестелесной форме не поверим ни за что!.. Или в то, что каждая планета и каждая звезда – живая сущность!.. Или в то, что на Солнце живут миллионы гелионцев со своими понятиями о вселенной!.. Или в то, что зримый космос построен на основе Всемирного Информационного Поля, в которое беспрерывно поступает информация от всех живущих и от всего живущего… Хотя, в последнем предложении я, пожалуй, сфальшивил. Потому что стоит в нем заменить Всемирное Информационное Поле – Богом, и сразу в него многие охотно поверят… Бог, конечно, есть, и я ему предан, потому что он есть доказательство универсальности, всеобщности Жизни… Любые живые сущности источают какие-то эманации в процессе своего бытования… Из этих-то эманаций и состоит Бог. Бог, что вечен, как вечна и неуничтожима сама Жизнь… А претензии человека к Богу – это несуразица, нелепица, продиктованная, опять же, гордыней и преувеличенным самомнением… “За что Ты меня мучаешь?.. Почему я так много страдаю?” – таковы обычные выклики de profundis … А то, что Богу нет никакого дела до отдельного человека, - это мы не хотим и не можем понять и принять, не можем смириться с этим…А ведь нам самим разве есть дело до какого-то муравьишки, коего мы случайно раздавим, даже не заметив?.. Почему мы ему не помогли?.. Почему не спасли?.. Почему обрекли на страдания?.. Здесь речь идет о принципиальной несопоставимости масштабов… И если умирающий муравьишка начнет сетовать на нашу несправедливость и немилость, то разве мы услышим его?.. Нет, не услышим!.. И не поймем!.. И не пожалеем!.. Для муравьишки мы – как боги… Для Бога мы – как муравьишки… Такова ступенчатость божественности в нашем континууме… Но продолжается ли она ввысь и дальше – вот в чем вопрос?.. Может ли, в свою очередь, быть Некто, для которого наш Бог будет не более, чем муравьишка ?.. Интересно бы об этом подумать, но любые самые смелые мысли в данном случае были бы беспочвенными и бесплодными… Поэтому и не буду соблазняться на умственные спекуляции… Поговорю лучше о Человеке. Ведь в священных текстах утверждают, что он создан по образу и подобию божьему. И вот этого я понять не могу… Если по образу , так это значит, по внешнему виду… И, значит, бог антропоморфен?.. Зачем это Ему?.. Или по образу воспринять с ударением на “а”?.. По обра-азу… То есть, бог был образован, как человек?.. То есть, тоже был создан ?.. Получается какая-то чепуха, и лучше уж тогда, на мой взгляд, остановиться на антропоморфности бога… Хотя это тоже несуразица… А если далее говорить о том, человек создан по божьему подобию , то ведь подобие может быть или полным, или частичным, или вообще имеющим место быть всего лишь по одному какому-то признаку… Вот это последнее – по одному признаку – и кажется мне самым возможным… Остается решить, по какому такому признаку человек подобен богу… И здесь, мне кажется, ответ прост: по разуму… То есть, разумны в полной мере только Бог и Человек… А у всех остальных божьих созданий имеются только начатки разумности… Но, конечно, разум человека и Разум Бога – явления, действительно, похожие, или, может, даже подобные, но потенции разума того и Разума другого весьма различны… То есть, мы опять возвращаемся к самомнению и гордыне человека, который от Бога отошел, но охотно продолжает себя с ним сравнивать… По сути, человек есть существо, обладающее самым сильным разумом в пределах Земли, и не более того… Но поскольку человек отошел от Бога, то смело можно сказать, что употребляет он свой разум весьма неразумно… Если он и был когда-то, в самом начале, любимым божьим созданием, то теперь, как мне кажется, он все более становится похожим на механическую или пускай даже электронную куклу, которой забавляется кто-то злобный… Таков результат моих раздумий…

А если придумать самому новую всеобъемлющую теорию?.. Эйнштейн когда-то смог, - почему бы и мне не попробовать!.. Мне так этого захотелось, что на другой день после предыдущих раздумий я навоображал довольно много чего про “электрон разума”… Сейчас постараюсь это связно записать… “Электрон разума” (электраз) проходит сквозь множество вселенных, сквозь множество мировых измерений, как пузырек воздуха – сквозь толщу воды. Пока окружающая среда стабильна, пока воздействие (“давление”) окружающей среды на электраз достаточно велико, он находится в свернутом, транзитном состоянии. Когда электраз попадает в нестабильную среду, в среду с недостаточной “плотностью”, он активируется, разворачивается, чтобы, прожив цикл (циклы), диктуемые средой, стать фактором устойчивости, фактором стабилизации данной среды. То есть, сфера действия, бытия электраза – зарождающиеся и умирающие космогонические пласты. В первом случае действие электраза продолжается до “затвердения” космогонического пласта. Это “затвердение” выдавливает из Всемирного Информационного Поля порцию новых электразов, пускающихся в путь. Так из речного дна вырываются вереницы пузырьков воздуха… Во втором случае (умирающий пласт) деятельность электраза длится либо до самоистощения Разума, либо до истощения среды (скачкообразного перехода ее к небытию). Всемирное же Информационное Поле – в случае “ухода” космогонического пласта – вынуждено порождать “новую реальность” и новые электразы, чтобы заполнить пустоту . Что касается нашей вселенной, она расположена в одном из мировых узлов. Каждый такой узел сложно устроен. Пройти мимо такого узла свободно движущиеся электразы не могут. Попасть же в такой узел, оставаясь в целости, они так же не могут. Вход в каждый мировой узел – это “мельница”, “дробилка”, “рассеиватель”, “распылитель”. Точных человеческих понятий не существует, поэтому приходится полагаться на грубые аналогии… Проникая сквозь “мельницу”, каждый электраз делится на столько альфаэзов (“электразиков”), сколько уровней, мерностей, измерений существует в данном мировом узле. Каждый альфаэз в каждом уровне бытия образует неразрушимое ядро самосознающей сущности. В нашем человечьем мире каждый альфаэз – нетленный субстрат отдельной личности. В иных измерениях альфаэзы могут существовать в виде различных самосознающих энергетических субстанций… Таким образом, человек, взятый только в своем материальном виде, - человек неполный. На иных уровнях бытийности существуют не просто его кровные братья, его “однояйцевые близнецы”, - существуют иные аспекты его самого, которым когда-нибудь предстоит объединиться, слиться и обрести полноту существования, непредставимую на отдельном, “дробном” уровне разумности… Мощность разумов, адекватных друг другу, как части единого электраза, может быть различной. Более сильные энергетические сущности могут иметь большие возможности подключения к Всемирному Информационному Полю, чем более слабые (и человек материальный). Более сильные сущности могут предвидеть, прозревать опасности, грозящие, например, человеку телесному в плане его грядущего окончательного слияния. Более сильные сущности могут предупреждать человека или даже являться в материальный мир, чтобы спасти свою “низшую” часть… Ибо если на каком-либо уровне какая-либо из частей (в плане единого электраза) не пройдет свой путь до конца, желанное слияние не состоится, электраз не сможет вырваться из пленившего его мирового узла… “Неудачливый” альфаэз запускает колесо перевоплощений , вырваться из которого очень трудно. Такое колесо существует на материальном уровне. На других уровнях бытийности также существуют механизмы, равноценные колесу … Таким образом, в случае незавершенного пути низшего материального человека, - другие сущности на иных уровнях также ввергаются в свои “колеса перевоплощений”. Как следствие, вероятность встречи всех частей одного электраза снижается, возможно даже становится равной нулю… Рассмотренная с этой точки зрения, жизнь “неудачливых” сущностей, ввергнутых в череду перевоплощений, - жизнь иллюзорная, видимость жизни… Выход для сущностей, не могущих достичь окончательного слияния, один – уйти в небытие, то есть, снова слиться с породившим их когда-то Всемирным Информационным Полем – в надежде на новое возрождение…

Три дня подряд я регулярно перечитывал свою “теорию электраза”, любовался ею и смаковал ее, как лакомое блюдо. Это же надо – чего я могу напридумывать!.. На четвертый день мое самовосхищение прошло, и я понял, что именно такие вот выверты и называются умственными спекуляциями… Поэтому я решил больше никаких теорий пока что не придумывать и вернуться к обычному размеренному быту…

Девушка шла мимо… И вдруг остановилась рядом со мной… -“Привет!” – сказала весело… Я был мрачен, - плохо спал ночью… Но вгляделся в нее, и мрачность улетучилась… -“Здравствуй!” – воскликнул, и губы невольно раздвинулись до ушей… Я узнал ее. она была из тех четверых девчонок, что меня обсуждали , стоя рядом с коляской. Она единственная говорила обо мне тогда по-доброму. А это дорогого стоит… - “Тебя как зовут?” – спросила она… - “Андрей! – ответил я. – А тебя?..” - “Наташа!” – сказала она. Я засмеялся от радости… - “Ты чего?” – удивилась она… И я с чувством процитировал, отделяя слова друг от дружки, смакуя каждое слово: “Не вечны времена /Монархий и царей! / Но вечны имена / Наташа и Андрей!..” - “Ой, как здорово! – она вся прямо-таки засветилась и в ладошки захлопала. – Это ты сам придумал?..” - “Нет! – сказал я. – Это стихи настоящего поэта!..” - “Пушкина, что ли?” – спросила она наивно… Я чуть было не заржал, но вовремя задавил в себе дурацкий хохот. Не сдержался бы, и в единый миг оттолкнул бы ее и обидел… - “Хочешь, еще тебе почитаю?” – спросил, замирая от страха: вдруг не согласится… Но она согласилась, и я читал ей еще и Андрея Вознесенского и Бориса Пастернака – двух своих любимых авторов… И она слушала… Ах, как доверчиво!.. Как внимательно!.. Казалось, я вижу, как произносимые слова впитываются в ее нежную кожу и насыщают Наташу новыми силами, новой энергией… Она не шелохнулась, ни звука не произнесла, пока я читал… В ее глазах были благодарность и удивление, - я это ясно видел… И поэтому чувствовал, что могу читать хоть сутки напролет… Хоть целую жизнь подряд!.. Но тут вдруг из парадной вышел папа и нас прервал… - “Папа, это Наташа! - Прокричал я, поскольку тихо говорить был не способен. – Наташа, это мой папа!..” Наташа словно бы очнулась и почему-то засмущалась, даже покраснела… - “Ну, я пойду!” – пробормотала поспешно и убежала. Я проводил ее глазами… И только потом разрешил папе себя увозить… И целый день потом страдал: почему не пригласил ее приходить еще…

На следующий день у меня все валилось из рук… Пробовал читать книгу, но книга не читалась, потому что там, за строчками, был ее образ… Образ Наташи… Она смотрела на меня, и в глазах ее, и на губах таилась чуть приметная улыбка… За столом я застывал с ложкой в руке и не мог понять, зачем здесь тарелка, зачем ложка, и что я должен делать… На улице на меня то и дело нападал беспричинный смех, и я не мог его сдерживать… А для прохожих это наверняка выглядело так: вот сидит идиотик и лыбится … А когда вечером папа забирал меня насовсем – на ночь, до утра, - я вдруг расплакался, как малыш, у которого отняли игрушку… И папа, когда вошли в квартиру, не стал меня утешать, а сказал задумчиво: “Парень, да ты влюбился! Поздравляю!..” И я понял, что он прав. И еще понял, что любовь – мучение… Потому что Наташа не пришла, и неизвестно, придет ли вообще…

А назавтра она появилась, она пришла… И я встретил ее приветливо… И прилагал героические усилия, чтобы та буря, что бушевала внутри, не выплеснулась наружу и Наташу не испугала… Вроде бы, она ничего не заметила… Мы читали стихи по очереди – то я, то она… Она совершенно, по-моему, блистательно исполнила “Завещание” Киплинга, и я не выдержал и стал ей аплодировать… А потом… Не хочется вспоминать, что было потом… Она вдруг словно погасла и поскучнела… И, не отводя взгляда, словно упираясь своими зрачками в мои, сказала медленно и ласково: “Ты очень хороший, Андрюша!.. Ты очень хороший!.. Но у нас с тобой ничего не выйдет!.. Не может выйти!.. Не может быть!.. Ты меня извини!.. Ты прости меня!.. Но я больше не приду!..” - “У тебя кто-то есть?” – пролепетал я дрожащим голосом… Еще бы миг, и я бы, наверное, позорно разрыдался… Но она пресекла мои слезы, сказав суровым голосом: “Да! У меня есть парень! Он тоже хороший!..” - “И ты его любишь?” – я нашел в себе силы и спросил, вроде бы, спокойно… - “Да!” – сказала она. И, помолчав, добавила: “Немножко!..” А потом повернулась и пошла прочь… Я хотел закричать ей вслед: “Постой!.. Вернись!.. Оглянись, хотя бы!..” Но из горла, схваченного судорогой, не могло выдавиться ни звука…

Следующие два дня я безвылазно торчал дома и писал в свою тетрадку всякую “философскую” чепуху, ахинею, рениксу…

“Любовь – пустой звук! – писал я. – Самообман, помешательство, болезнь!.. Ученые сообщают, что пусковым механизмом любви является запах. Подсознательно понравился тебе чей-то запах, и сознание твое трансформирует эту приязнь в стремление к объекту … Истинный, сокровенный смысл каждой любви, ее глубинная правда – это постель… Постель – венец каждой любви и ее завершение… Потому что на постели любовь переходит в привычку… Совокупиться и дать продолжение рода, - ради этого надежды, мучения, страдания, танцы, песни и стихи… “ Так я писал, вымещая на бумаге свою боль… Так я писал и не хотел верить в то, что пишу… Верил и не верил одновременно…

А после этого два с лишним месяца не трогал свою тетрадку… То, что было внутри, должно было оставаться там, внутри, безвылазно… Выплеснуть это наружу и выявить в словах было невозможно… Все это время Наташка жила во мне… Ее образ поначалу был рядом, как бы меня обволакивал… А затем стал в меня впитываться, углубляться, с током крови проник в сердце и в душу. Хотя говорят, что душа как раз в крови и находится… А теперь, по прошествии семидесяти восьми дней, главное, что во мне осталось, - это ее глаза… “Ее глаза – как два тумана…” Я в них гляжу, они же смотрят – не пойму – то ли в меня, то ли сквозь меня…

На семьдесят девятый день ко мне пришло фундаментальное понимание… Оно заключалось в том, что главное в жизни, - самое главное и самое важное! – не то, что происходит на улице или там в обществе, а то, что делается, совершается в семье… Ибо семья – единственная реальность. Все остальное – мираж, фикция, обман зрения. Да здравствует, да славится семья! Да живет семья вовеки!.. Папа, мама, братья – вот моя основа и опора!.. Папа!.. Мама!.. Пашка!.. Гошка!.. Родные и любимые, знакомые до последнего жеста!.. А ведь бывало так, что, привыкнув к ним, я как бы переставал их замечать, и они как бы становились невидимками… Какой же я слепец!.. Какие же слепцы все люди!..

Пашка мне рассказал, что в восьмом классе он серьезно влюбился. Ее звали Женя, и она сидела с ним за одной партой. Они подсказывали друг дружке, друг у дружки списывали, говорили “за жизнь”… В общем, вроде бы, дружили. А потом вдруг поняли, что влюблены. Ну, конечно, состоялось несколько свиданий и лирических прогулок. Ну, конечно, были первые робкие поцелуи… В общем, сплошная романтика. Дело даже дошло до того, что Женя пригласила Пашку к себе домой. И вот там все закончилось… Потому что Женькина мама наступила на горло их общей песне… Нет, она не подличала, она очень вежливо с Пашкой поговорила. Воззвала, так сказать, к его чести. Обрисовала, на какую жизнь он обречет Женьку, если с ней не расстанется. На какое прозябание… “Ведь у тебя, Паша, даже нет сотового телефона! А Женя привыкла жить в достатке! Рано или поздно она устанет от нищеты и разлюбит тебя!.. Не порти ей жизнь, пожалуйста! Я очень тебя прошу! Ты умный, ты все должен понять правильно!..” И Пашка проявил “благородство”. Он перевелся в параллельный класс. И Женя тоже проявила “разумность” Мамины доводы ее убедили, что Пашка – герой не ее романа… Вот так не романтично “порвалась дней связующая нить”… Пашка только сейчас, уже будучи взрослым, понял, какого дурака он свалял, поддавшись на уговоры Женькиной мамаши. Потому что теперь у него в личной жизни полный разлад. Он обнаружил, что никого не может полюбить. Всех сравнивает с Женькой, и никто не выдерживает конкуренции… Что же касается Женьки, она благополучно вышла замуж и родила двоих детей…

А Гошка женился не сразу, а с третьего захода. Первая его любовь была суперинтеллектуалкой. Они хорошо дружили и, возможно, поженились бы благополучно. И вдруг откуда-то нарисовался пожилой поэт и тоже суперинтеллектуал. Он своим разумом обаял Гошкину подругу, и она выскочила за него, пожилого… А вторая Гошкина девушка была хорошей, простой и красивой. И все у них ладилось. Но однажды они ехали на велосипедах, и девчонка неожиданно свалилась, и выглядело это как-то очень нелепо. Гошка, глядя на нее, чисто инстинктивно, ни о чем не думая, рассмеялся. И всё!.. Это их разлучило… Потому что девушка оскорбилась, впала в обиду… Ну, а третьей была нынешняя Гошкина жена. Она не глупая и симпатичная. Но настораживает ее болезненность. Мне кажется, она не сможет родить ни одного ребенка…

А маме с папой очень хочется внуков. Папе даже больше, чем маме… Зачем, почему, какой в этом смысл?.. Они троих детей произвели. Двое первых уже взрослые. Я – третий – тоже почти мужик… Пусть инвалид, но все же человек. И царь в башке у меня благополучно присутствует… Хотя, конечно, в смысле внуков на меня надежды никакой. Потому что “никакая греческая дура тело предо мной не обнажит…” Попросту говоря, кто на меня польстится, на безногого… Встреча с Наташей наглядно это подтвердила… “Тебе что, не хватает мороки со мной? – спросил я у папы. – Еще и внуков тебе подай!.. Может быть, ты мазохист?..” - “Нет, Андрюшка, я – просто эгоист! – улыбнулся папа. – вернее, мы оба с мамой эгоисты!.. Потому что дети – самое большое чудо, какое возможно в обычной человеческой жизни!.. Когда вы были маленькими, мы с мамой были молодыми! И всякий раз, вспоминая вас изначальных, мы как бы снова молодеем!.. А уж со внуками мы бы заново повторили свою молодость!..” - “На Пашку надеяться бесполезно с его разбитым сердцем! – сказал я. – На Гошку – тоже, потому как они с женой художники, и главное дитя для них – и самое желанное – это искусство!.. Исходя из этого, последняя “внуковая” надежда на меня?.. Так, что ли?.. – “Ну, конечно! – снова улыбнулся папа. – Только ты теперь можешь спасти и обрадовать своих родителей!.. Полюбил одну девушку, - полюбишь и другую, и третью… И какая-нибудь из них откликнется на твою любовь… Я в это верю! Я это знаю!.. “ - “Ну, спасибо, утешил! – сказал я. – Только не надо меня утешать!.. Я, чтоб ты знал, - сильный человек!.. И я справлюсь, выплыву, не утону! Не беспокойся!.. Может, и со внуками для вас подмогну!..” Я выпалил все это в темпе пулеметной очереди и хотел торжествующе захохотать… Но вдруг увидел, что глаза и папы странно блестят… Неужели это слезы их увлажнили?.. Неужели папа собрался заплакать?.. Меня это почему-то так испугало, что я весь потом покрылся… И поскорее отвел взгляд и стал упорно таращится в сторону, будто увидел там что-то жутко интересное… Чего это он?.. Мужчины ведь, как известно, не плачут… Особенно хорошие отцы хороших сыновей… У хороших отцов не может быть причины для слез, в принципе… Но все-таки меня это так взволновало, что я долго не мог успокоиться… И даже обрадовался, когда папа ушел, завершив разговор…

Мне кажется, мама живет в своем времени, а папа – в своем. Если сравнивать, то мама – это равнинная река – широкая и спокойная. А папа – быстрый горный поток. Недаром, видимо, говорят, что крайности, или там противоположности, сходятся. Хотя меня это много раз удивляло и удивляет до сих пор: как они сошлись, такие разные?.. Мама, как мне кажется, переполнена ощущением жизни как таковой … Она, по-моему, может целый день просидеть на месте и слушать, чувствовать жизнь внутри себя. Не беременность, не ребенка, а вот именно жизнь как ощущение… Не знаю, как выразить свою мысль яснее, но меня поражает и вызывает во мне прямо-таки благоговение то невозмутимое величие, та вневремённость, что исходит от мамы… Она словно как бы не совсем человек, а воплощение безымянной древней высшей силы… Потому она и кажется порой как бы не от мира сего, что в мире сем находится не полностью, не вся, а лишь какой-то своей частью. Этакая пограничница , обитающая сразу и там, и там… А если бы увидеть ее в целостности, в совокупности , - вот уж, наверное, было бы не забываемое зрелище!..

Опять объявился куратор . Он шел себе к нашей парадной, и мне, при виде его, захотелось съежиться, уменьшиться и спрятаться между подлокотников моей коляски. Хоть бы не заметил!.. Но он -таки заметил. Приблизился, кивнул и, ни слова не говоря, уставился, как голодный удав. Я же демонстративно смотрел в сторону, не желая встречаться с ним взглядом. – “А скажи-ка ты мне, - заговорил он, - нравятся ли тебе люди вообще, люди в принципе?” Вот те на! Что за вопрос?.. Получив такой вопрос, пришлось перестать игнорировать его. Я в него вперил свои гляделки. Но по его физиономии понять ничего было невозможно. Поэтому я, памятуя, что краткость – сестра таланта , буркнул ему в телеграфном стиле: “Вообще – да !” И замолк… И он молчал, будто ожидал чего-то еще… Так мы буравили друг друга некоторое время… Потом он тряхнул головой, будто сбрасывая сонное оцепенение, и вошел в нашу парадную…

Не помню, писал я или нет про Пашкин грузовой автобус и про его работу. А перечитывать старые записи не хочу, - боюсь, что зачеркну и выброшу… Пашка работает на заводике, производящем садовую технику. Менеджеров тамошних, кои руководят им, Пашка называет “офисным планктоном.” И, по-моему, называет правильно. Менеджеры эти молодые и преисполненные самомнения. Целыми днями они занимаются тем, что распивают чаи и сплетничают. А Пашкиного выезда ни одного правильно организовать не могут. Не могут, в основном, из-за собственной лени, - нежелания оторвать задницу от стула… Пашка должен приходить вовремя, - иначе оштрафуют. Но, придя, он еще полтора-два часа должен томиться и ждать, пока ему не оформят все бумаги, необходимые для рабочего выезда. А потом ему еще не забывают подкидывать новые адреса, - причем, как правило, в противоположном конце города по отношению к тому, в котором он сейчас… Он справлялся со всей работой неплохо, но эти “планктонцы” наняли еще одного водителя. Тот оказался пожилым дальнобойщиком уголовного склада. Наглым на язык и на кулак… Легко посылал всех в глаза очень далеко – и трехэтажным, и шестиэтажным матом… Начав работать, сразу стал выживать Пашку, что, конечно, Пашке не понравилось. Пашка стал с ним схлестываться, чем вызвал у того озлобление. А вся эта изнеженная офисная плесень перед “новым” стала ходить на задних лапках, - оказалась трусливой до неприличия… К счастью, завершилось все в пользу Пашки. Ибо новый шофер охамел настолько, что его просто вынуждены были уволить… Зато теперь, по поводу и без повода, Пашке колют глаза: а вот, мол, тот, новый шофер, ездил быстрее, чем ты, Пашка!..

Я понял простую и забавную вещь: Петербург – это множество деревень, тесно сросшихся друг с дружкой. Объясняют и подтверждают эту мысль мои ежедневные наблюдения. Сидя в своей коляске, я – наблюдатель, а не участник жизни. И что я вижу?.. Ежедневно по улице проходит множество одних и тех же людей… Я вижу их сегодня, видел вчера и позавчера, буду видеть завтра и послезавтра… Так чем же не деревня мое место обитания?.. Все лица знакомые… Вот этот пожилой импозантный – профессор, не иначе. Правда, если он профессор, то почему ходит пешком, а не ездит на машине?.. Видимо, тренирует свои ноги и свои сосуды… Вот этот молодой и с плешкой – или поэт, или наркоман. Глаза у него какие-то шальные, видящие не наше небо и не нашу землю… Вот эта бабушка вся в своих внуках. В каждой руке по сумке, а в сумках и еда, и детские игрушки… Вот эта молодая женщина деловита и скромно одета. Мне кажется, это мать-одиночка, которая тянет на свою небольшую зарплату одного, а, может, и нескольких детей… Галерея моих деревенских лиц весьма велика, и всю ее не охватить… Поэтому остановлюсь на нескольких названных и продолжать не буду… Нам остается всем узнать друг дружку по именам и отчествам и окликать при встрече: “Привет, Семеновна!.. Здорово, Петрович!.. ”

И все-таки, не бытовая наша жизнь является высшей правдой… Только книги – вот суть всего, вот мера всех вещей!.. Только в книгах – глубинная истина мироздания… Или глубинные истины… Так что же такое книга?.. Пачка бумажных листов, покрытых буквами?.. Да, раньше такое определение однозначно подходило… Но сейчас, из-за появления электронных книг, оно стало недостаточным… Ведь электронная книга – это просто собрание слов… И никаких бумажных страниц, и никаких обложек… Значит, книгу сегодня можно определить, как многоуровневую знаковую систему, которая, по сути, является альтернативной моделью нашего универсума… В ней есть уровни (этажи) звуков, букв, слогов, слов, словосочетаний, простых и сложных предложений, периодов, абзацев, глав и частей… То есть, внутри такой сложной конструкции с неизбежностью возникают свои пространство, время, энергия… И высшим этажом, высшим уровнем такого “ книгомирия” является уровень оживания, оживления книжных героев, появление сущностей этой альтернативной действительности… То есть, когда я читаю и сопереживаю, и словно бы нахожусь вместе с героями книги, я и на самом деле, незаметно для себя, бестелесно, душевно перехожу в иной космос, в космос данной книги, а здесь, в этой реальности, остается только мое тело… И как же мне его жалко, эту груду мускулов и костей, лишенную возможности побывать там, где, ликуя и торжествуя, живет, живет, живет моя душа!..

Пришел вор Володя и принес мне электронного крокодила. Крокодил карикатурный: пузатый, в очках, с галстуком-бабочкой и с сигаретой в зубах… Нажмешь кнопку на маленьком пультике, и он двигается вперевалку, и можно направлять его влево и вправо. А другая кнопка заставляет его курить : выпускать из сигареты слабенький, бледненький дымочек… Я взял земноводного и спросил: “Он ворованный?..” - “Нет, мне его подарил один богачок! – сказал Володя и подмигнул. – Ты же хотел крокодила!.. Бери и не рыпайся!..” Я сказал: “Спасибо, конечно!” и стал думать, как бы мне его поделикатней вернуть… Володя смотрел на меня приветливо, - симпатичный, изящный и… вор. Мне он тоже, чисто по человечески, нравился. Но принять такой подарок я не мог. Воспитание не позволяло… Так что я сидел и мучился. И не знал, как отказаться… Но тут мне помогли. Двое мужиков средних лет в джинсовых костюмах как-то так ловко возникли слева и справа от Володи. – “Привет! – сказал один из них. – Пойдем с нами!..” У Володи в лице ничто не дрогнуло. Но я-то видел, чувствовал, что ему не по себе. – А, Кеша! – сказал Володя спокойно. – Ну, пойдем, коли не шутишь!..” - “Какие уж тут шутки! – усмехнулся второй мужик. – Это ты у нас, Вова – весельчак! А мы – люди сурьезные!..” - “Кто это?” – спросил я у Володи. – “Это опера! – Володя вздохнул и покосился на крокодила, который стоял на подлокотнике моей коляски. – Чай пить зовут!..” Он отвернулся от меня и сделал шаг в сторону. – “Не торопись! – сказал первый мужик. – Возьми с собой крокодильчика! Он ведь такой приметный!..” -“Сам бери, если нужен! – лениво огрызнулся Володя. Потом он повернулся ко мне и сказал: “Извини, Андрей!..” Второй мужик протянул свою лапу и забрал игрушку с моего подлокотника… - А это кто? – спросил он у Володи про меня. – Скупщик, что ли?.. – “Ну, вы мозги-то не теряйте! – грубовато сказал Володя. – Просто мальчонка-инвалид!..” И они ушли втроем: Володя в центре, а опера – по бокам… А я рассердился на Володю за то, что он назвал меня, практически взрослого человека, мальчонкой, и не стал его жалеть…

Пашка обещал меня сегодня покатать на своем грузовом автобусе. Поэтому я не гляжу на небо и на облака. И на прохожих – тоже… Я гляжу только на автомобили. Ожидаю, когда вынырнет Пашка из их потока… У него кабина большая. У него сиденье мягкое, удобное. Пашка меня туда подсадит, и мы с ним прекрасно поездим… Жду… Жду… Томлюсь ожиданием… И вдруг… Наконец-то… Какой красивый, мощный, белый, появляется его “Фиат-Дукато”… Он останавливается у поребрика, и Сашка скалится за стеклом… Потом, выключив мотор, он выскакивает наружу и оказывается возле меня. – «Ну что? – спрашивает, лучась дружелюбием. – Может, сперва пожрем?..” - Нет! – говорю нетерпеливо. – Сперва поездим!..” Пашка звонит папе по мобильнику. Сообщает, что коляску мы оставим у парадной. И бережно закидывает меня в кабину, приземляя на правое сидение… Хорошо тут у него!.. Уютно… Удобно… Я поелозил так и сяк и, наконец, умостился… И пристегнулся… И мы поехали… Мы даже помчались, потому что поток машин был не густым… Ветер засвистел, обтекая наружное зеркало… В кровь хлынул адреналин… И вдруг из-за поворота, метрах в двухстах от нас, вывернул такой же белый “Фиат”… И стремительно понесся прямо на нас… Лоб в лоб… - “Что ты делаешь, козел?” – заорал Пашка. Будто тот, другой шофер мог его услышать… Я пригляделся и обомлел… И растерялся… И перетрусил… Потому что за рулем того “Фиата” сидел он – Виталий Сергеевич Орлец, которого папа называл куратором … - “Ну, кранты!” – пробормотал Пашка и стал лихорадочно нажимать на тормоз… Я глянул влево - вправо… Свернуть нельзя, - и там, и там машины… То ли тормоз у Пашки плохой, то ли так просто казалось, но скорость уменьшалась катастрофически медленно… Видно было, как в своей кабине куратор корчит зверские рожи, - то ли со страха, то ли стараясь напугать нас… - “Врежемся! Подохнем!” заорал Пашка. – Ну, блин, держись!..” Встречная машина стремительно надвигалась… Мы же замедлялись, - но почти неощутимо… “Это покушение! – вдруг подумал я. – Этот куратор нарочно хочет нас убить!.. Нет, не нас , а меня!.. Но я не хочу умирать!.. Я жить хочу, - пускай даже таким, какой есть!..” И дикая злость во мне вспыхнула, какой раньше я никогда не знавал… И злость эта словно что-то сдвинула в моей голове… Словно открыла какую-то дверцу… И вырвалась наружу из этой дверцы… И, свободно пронизав стекло нашей машины, упала под колеса встречного “Фиата”… Будто некая “бегущая дорожка”… И встречная машина после этого словно бы споткнулась обо что-то… Остановилась, как останавливается быстро работающий ногами бегун на такой вот дорожке… Колеса бешено вращались, из-под них вывихривался дым… И ни с места… А потом дым исчез… И обе машины остановились реально… И будь у меня ноги, я бы сейчас побежал драться с куратором …

 

. . . . .

 

Сейчас я на подлете к Сириусу… Он висит в середине экрана, блистающий, как бриллиант, весь в лохмотьях протуберанцев. Похожий на растрепанную голову дерзкого подростка… Такого же, каким я был когда-то… Воспоминания той поры – моя опора, моя поддержка, источник моей силы…

Куратор выскочил из своей машины и помчался к нам… Казалось, он прилагает неимоверные усилия, и все-таки двигается еле-еле. Словно муха в киселе… - “Напасть, что ли, хочет? – выкрикнул я. – Пусть попробует!.. Эх, если бы ноги!..” Пашка не ответил. Только улыбнулся. И мне увиделась насмешка в его улыбке. – “Ты что?.. Не будешь сопротивляться?.. - удивился я. – Ведь он же, наверное, террорист!..” - “Вся надежда на тебя! – сказал Пашка серьезно. Никакой насмешки в его голосе я не услышал… Окинув взглядом кабину, я убедился, что ничего, похожего на оружие, в ней нет… Блокнотик, авторучка, парочка рекламных листовок. И все… - “Я буду драться! – выкрикнул я. – А ты?.. Чего ты молчишь?..” - “Ну, если надо!..” – сказал Пашка неопределенно. И я решил, что он струсил… Тут в дверь стукнул кулак куратора, и она распахнулась… В руках у куратора была какая-то коробочка. Я понял сразу, что это – переносной пульт. Но не понял, зачем он нужен… Лицо нападающего было потным и бледным. Он нажал на какие-то кнопочки несколько раз. Потом заорал на меня: “Вставай!..” - “Чего издеваешься?” – зарычал я ответно. – “Вставай! – снова заорал он. – Теперь ты можешь!.. Теперь ты все можешь!..” Я дернулся в его сторону… Раз… Другой… И вдруг почувствовал, что ноги дви-жут-ся… Движутся!.. Движутся!.. Ноги!.. Мои ноги!.. Куратор протянул мне руку, и я ее принял… И он меня буквально выдернул из кабины… Я стоял на своих двоих и даже не покачивался… Потому что сразу возникло чувство, что я давным-давно, весь свой век с ногами … И удивительным это не казалось… Удивительным было как раз то, что я так долго был без ног …

Объяснение было простым… Оказывается, я был первым сингомом… То есть, человеком, сделанным искусственно… Чтобы напитать меня человечностью , меня отдали в семью, которую выбрали среди многих и многих других, пожелавших меня принять… Безногим меня сделали нарочно, - не знаю уж, с какой целью… Время шло, и всё, вроде, было нормально… А затем ученые забеспокоились, ибо те качества сверхчеловечности, что должны были автоматически включиться в определенном возрасте, - не включались… Положение исправил куратор : он решил активировать их, эти качества, экстремально … И у него все получилось…

Здесь, в космосе, мне не нужна материальная пища… Здесь я могу питаться звездным светом, лучистой энергией… И еще, конечно, воспоминаниями, - пищей моей души… Впереди висит Сирус, похожий на растрепанную голову дерзкого подростка… Я лечу к нему, чтобы познакомиться и подружиться… Я лечу к нему…