32.
- Ну что, внучила? – спросил дед, когда читать закончили. – Все понятно?..
- Элементарно, Ватсон! – нахально ответил я. – Пуля попала в прибор! Получился колебательный контур! Он наплодил кучу твоих психоклонов!..
- Ну, ты даешь, внучарик!.. Уважаю!..
- Значит, ты “взял” этого… в шубе… у банка и заставил отдать…
- Ровно столько, сколько нам не хватало! – подхватил дед. – Судя по его машине, из-за таких денег он не заплачет!
- Но ведь это нечестно! – сказал я не совсем уверенно. – Мы ограбили мужика!
- Слушай, внук! – рявкнул дед. – Не впадай в демагогию!.. Ты дал задание, - я его выполнил!.. Нас так учили: задание надо выполнить любой ценой!..
- А этот… подполковник Петров?.. И генерал?.. И Трис?.. Где они?..
- Триса увидим завтра!... Про остальных не знаю!..
Дед хохотнул…
И вдруг…
Что-то с ним произошло!..
Вмиг посерел…
Затем побледнел…
И глаза жутко глянули расплывшимися зрачками…
Глянули и закатились вверх…
- Все!.. – прошептал дед…
И стал сползать по диванной спинке…
Стал заваливаться набок…
Я, увидев это, перетрусил, как заяц перед волком…
- Батя! – заорал дурным голосом. – Мама!..
Они прибежали буквально через секунду… Так мне показалось… Смешные в своих стареньких ночных пижамах… Всклокоченные…
- Вызывай “Скорую”! – приказал батя.
Мама послушно кивнула и выкатилась в коридор.
А батя…
Вдруг обмяк…
(Что с ним?!)
И распластался рядом с диваном…
“Что вы со мной делаете? – взвыл я мысленно. – Подохнуть мне, что ли?..”
Я смел дедовы листки на пол… Вскочил… Заметался…
Ну где там эта чертова “Скорая?”
А потом словно молния в меня ударила…
Я все понял!..
Батя “взял” деда!.. Вот что произошло!..
Батя?.. “Взял”?.. Значит, он тоже?..
Но почему он так долго возится?.. Почему не помогает?..
Что-то с ним не так!.. Он побледнел больше, чем дед!..
Умирает, что ли?..
Батя умирает!..
Я в единый миг промчался от “точки” и “обруча” к “сфере”…
И… вышел наружу!.. Просочился каким-то образом!..
Но раздумывать, как да что, да почему было некогда!
Я “надвинул” себя на бледное батино лицо.
И вдруг очутился словно бы в тюремной камере.
Она была тесная… Земляной пол и гранитные стены… А посредине камеры – колодец… И возле колодца распластался батя… Он двумя руками держит деда… А дед висит над колодцем… Стоит бате разжать руки, - и деду хана!..
Я подскочил и шлепнулся рядом…
- Давай помогу! – сказал быстро.
- На! – вышепнул батя и шевельнул дедову левую руку, как бы передавая ее мне.
Я протянул обе свои и крепко-накрепко вцепился в дедову пониже кисти.
Батя, облегченно вздохнув, тоже вцепился двумя своими.
- Тащим! – шепнул.
И попятился от колодезного края.
И я попятился тоже…
Дед был тяжелый… Словно стопудовый…
Вытаскивали мы его медленно… По сантиметрику… Один сантиметрик… Другой… Еще один… И еще…
Вот когда я понял, что значит держаться на одной только воле…
На ней, не вещественной, неощутимой, я и держался… И дедову руку держал…
Когда его голова поднялась над колодцем, я не выдержал и всхлипнул… Когда плечи появились, - тоже… А когда дед перевалился через край и весь – до кончиков ног – оказался на земле, я не выдержал и разревелся… Ужасно стыдно было, но я никак не мог остановиться…
А потом вдруг мы все оказались в дедовой комнате… И мама склонилась надо мной, подкладывая под голову маленькую подушечку… И глаза ее влажно блестели…
Возле деда был врач в белом халате… Батя был уже на ногах…
Я побарахтался секунду-другую и тоже встал, хотя мама пыталась меня удержать в лежачем положении…
Врач сделал уколы и объявил, что увезет деда в больницу…
33.
Остаток суммы мы так же вручали Ирке Машниной всем классом. Все было, вроде бы, то же. И вел последний урок опять Александр Львович. И все наши, как тогда, были по-доброму, по-сочувственному настроены.
Но вот сама Ирка была не такой.
Кризис миновал. Острота переживаний отхлынула. Ирка стала спокойнее.
И еще – вот странно – я заметил в ней какую-то, вроде бы, надменность. То она ходила, опустив глаза долу, будто монашенка. То вскидывала их и поглядывала на всех словно бы свысока.
Хотя, не знаю… Может, мне это почудилось… Померещилось… Поблазнилось (если я правильно употребляю это древнее словцо)…
Когда я вручил ей сумку, добытую дедом, она ее открыла, глянула внутрь и – ахнула…
А потом одарила меня таким лучистым взглядом, какого я до конца дней своих не забуду.
И не заплакала, что меня удивило. Ведь по законам стандартного мышления она должна была разразиться потоком благодарственных слез…
Хотя, с другой стороны, ей, вроде бы, как раз надо торжествовать! Ведь все последствия злополучного контакта с цыганкой устранены. И деньги у них с мамой снова на руках…
- Кому и сколько я должна? – спросила Ирка. – Дайте мне список!
- Никому! – сказал я.
- Так не бывает! – сказала Ирка. – Или дайте мне список, или я не смогу принять эти деньги!
- Список маленький! – сказал я. – Ты должна в этот раз одному мне!..
- Спасибо тебе! – сказала Ирка и поклонилась, вогнав меня своим поклоном в краску.
И одноклассники еще подбавили стыдобушки: зааплодировали дружно и с энтузиазмом…
У меня после этого осталось впечатление, будто мы с Иркой выступили перед ними на сцене…
Дед лечится в больнице, батя пишет очередную книгу, мама каждый день бегает в церковь, а я…
Я не знаю, что сказать… И не знаю, что подумать…
Это из-за Ирки Машниной!.. Она меня озадачила… И продолжает озадачивать…
Во-первых, она, конечно, ожила и расцвела, получив деньги… Смеется звонко. Говорит громко. Носится туда-сюда, как первоклашка.
А во-вторых, то и дело на меня поглядывает. И не скрывается, не маскируется, если видит, что я – заметил.
Я ее взгляды улавливаю. И недоумеваю: чего это она?..
Может, с моей внешностью что-то не так?..
Да нет, вроде бы!.. Каким я был, таким остался…
Может, с одеждой или обувью непорядок?..
Пиджак да брюки чистые… Ботинки, конечно, тускловаты… Но уж не настолько, чтобы их разглядывать!.. Просто я их чистить не люблю!..
Или она в меня влюбилась?..
Эта мысль – как ожог!.. Удар плетью!.. Хук правой в скулу!..
Любовь – это, конечно, супертема!.. Все про нее знают… Нет, не так!.. Все про нее слышали, но никто реально не изведал…
Мне кажется, любовь – это такая высота чувств, такой восторг, такой полет, что говорить о ней, находить про нее слова можно лишь до тех пор, пока ее нет у тебя, пока ты ее не встретил. А когда ее обретешь, обычные слова теряют смысл, и ты немеешь. Но эта немота не от беспомощности, а от наступившего всесилия, всеведения. Обычные слова отпадают, а необычных – звездных, космических – нет в человечьем языке. Так что немота любви спасительна для любящих. В ней и только в ней умещается необъятность их чувств…
Я это, конечно, придумал прямо сейчас, пока писал свои “обычные” слова. Так я представляю, так я воображаю любовь. Так мне хочется ее воображать…
Хотя, конечно, можно изобрести и “обходной” вариант со словами о любви. Это я тоже придумал только что. Можно взять слово “нормальное” и в него влить высшее значение, высший смысл, который будет понятен только двоим любящим…
Хотя это, конечно, паллиатив, и, видимо, немота все-таки лучше…
Ах, как я хочу полюбить по настоящему!
Хочу и сомневаюсь: а есть ли она вообще, любовь настоящая?
Мелькает порой подозрение, что это просто сказка, придуманная для прикрытия, для оправдания примитивного животного секса, который и есть главная суть отношений мужчины и женщины…
Ведь про секс мы знаем почти все к своему восьмому классу. Я уже говорил, что начитан в этом вопросе сверх всякой меры. Лекции могу читать! Беседы проводить!..
Но все равно в первую очередь хочется настоящей любви, а не секса!..
Хотя я – подросток не типичный… “Ботаник”, интеллектуй… И с этим уже ничего не поделаешь… В такой среде вырос… И не собираюсь изменяться…
Мне нравится Тамарка Морозова. А я, в свою очередь, понравился Ирке Машниной. Такой вот получился треугольник.
Возникает сложный вопрос: можно ли любить сразу двоих?.. Ирка и Томка – обе симпатичные. С Томкой мы уже целовались, а с Иркой еще нет.
Но Ирка, в силу своей талантливости, ярче, экзотичней, чем Томка.
И, значит, интересней?.. Притягательней?..
Не знаю… В отношениях с девчонками все так неопределенно, так туманно… Ни в чем нельзя быть уверенным однозначно…
Значит, наилучший выход: пока что гулять с ними с обеими… И с Иркой попробовать поцеловаться…
А там посмотрим!..
34.
После уроков побывал у деда в больнице. А когда вернулся домой, то вдруг задумался о “корнях”…
Земной шар существует только потому, что весь – насквозь – пронизан корнями. Эти “Корни Мира” – мы, люди! Прожив свои жизни, мы уходим туда, вниз, и каждый атом нашего распавшегося тела несет на себе частицу нашей душевности, частицу нашей личности.
Год за годом, век за веком, начиная от смерти первых библейских людей, идет накопление в планете этих “частиц душевности”, которые можно условно обозначить как “эмоционы”.
То есть, наши истинные души, - те, что Богом созданы, - сбросив бренное тело, возвращаются к Высшим силам, и Высшие Силы определяют их либо в Рай, либо в ад. “Эмоционы” же – как слепки наших личностей, созданные нами, - имеют один вектор движения: вниз, - в пространство между Раем и адом, - чтобы накапливаться, собираться.
Беспредельным такое накопление быть не может. Оно продолжается до “критической отметки”, до “критической массы”.
Когда же “критическая масса” достигнута, происходит качественный скачок. В результате разрозненные “эмоционы” сливаются в единую новую сущность, которая может быть обозначена как “эмоциональ” или “душа Земли”.
Думается, к настоящему времени “эмоциональ” уже появилась, уже есть, уже существует.
Поскольку она создана не Богом, а отжившими людьми, то вечной она не является. Ее обиталище - глубины земного шара, и жить она будет столько, сколько будет жить наша планета. Когда же Земля умрет и распадется, то каждая ее пылинка, в свою очередь, понесет на себе частичку планетной душевности, частичку “эмоционали”. И такие частички, разлетаясь по космосу, станут настоящими “семенами новой жизни”, каковые семена с неизбежностью произрастут когда-то и где-то в невообразимых глубинах вселенной, на немыслимо далеких мирах…
Но… мои мысли все-таки, главным образом, касаются времен сегодняшних, настоящих. И сегодня для меня важным или даже важнейшим является поиск и сбережение своих корней. То есть, своих кровных предшественников на Земле. Деда, например, если говорить конкретно…
Почему?
Да потому что, когда образуется “эмоциональ” или “душа Земли”, она оформляется в яви как некое единство, как некая структурность. Эта общая структурность - базис, основа, как бы “материнская плата”, для объединения, структурирования хаотично разрозненных “эмоционов”.
“Эмоционы”, то есть частицы наших переживаний и мыслей, как уже говорилось, порождают, сливаясь, наши полные энергетические “копии”, “клоны”, обладающие собственным бытием внутри земной “души”. (Это я придумал под влиянием тех “психоклонов”, о которых вычитал у деда).
Интенсивность этого собственного бытия, его полноценность напрямую зависит от моей памяти и от памяти всех ныне живущих. Ибо наша память либо сохраняет ту цепь родства, которая до нас дотянулась из прошлого и в нас воплотилась, либо обрывает эту цепь, прекращает ее существование, если мы являемся “Иванами, не помнящими родства”.
Хороший образ дал Метерлинк в “Синей птице”: там умершие старики оживают на время, на которое их внуки о них вспоминают. А поскольку мыслеобразы, мыслеформы – это тоже некие энергетические или тонкоматериальные сущности, то, получается, что, вспоминая о своих предках, мы как бы отсылаем, отдаем им некую мысленную энергию, которая может поддержать, подпитать их “слепки”, “копии”, “клоны”, находящиеся в “душе Земли.”
Вот и выходит, что наши воспоминания о родичах, наши поиски своих корней не только помогают нам самим стать глубже, значимей, душевно богаче, как личности, но также реально поддерживают наших ближних родичей в их посмертном бытовании. А от них наша поддержка передается, распределяется в глубину времен по всем линиям нашего родства. Поэтому надо почаще вспоминать своих родичей, думать о них, благодарить их! Тогда, глядя на нас, и потомки наши будут поступать так же!..
Наразмышлялся я про “корни” не без удовольствия. А потом вдруг впал в испуг: не приближу ли я ненароком дедову смерть своими “размышлизмами”?..
А еще “потом” мелькнула мерзкая мыслишка: не желаю ли я подсознательно дедовой смерти?.. Не свободнее ли нам всем будет без деда?..
Я ее прогнал, конечно. И опечалился: какими же мы все сволочами бываем внутри себя!..
35.
Вспоминаю о том, как мы с батей вытаскивали деда.
Что это было?.. Как это было?.. Как получилось?.. Ведь я до этого не мог ни разу!..
Думаю, не мог, потому что боялся. Потому что все мы привыкли жить “внутри” своего тела, и выход из него до недавних пор ассоциировался только со смертью.
А тут, понимаете ли, какие-то секретные псиды запросто выскакивают из себя и “берут” других людей для своего обитания!.. Не слабые приколы!..
Но их-то, псидов, небось, тренировали специально на психическую или там психологическую устойчивость! А меня-то ведь никто!..
Хотя тут я, кажется, заврался… Мало что ли дед со мной возился и гонял меня по кругам своих тренингов!..
То есть, видимо, можно сказать, что он как раз и повышал мою психическую устойчивость…
А если и повысил недостаточно, то виноват в том я сам и никто иной… Вспомнить, как я на дыбы вставал, когда он пытался выпихнуть меня из той сверкающей сферы, до коей дотащил меня и в которую-таки впихнул своей железной волей!..
Может, не рыпайся я, и страх был бы навсегда преодолен в процессе упражнений!.. И, может, был бы я сейчас псидом не худшим, чем сам дед!.. Или хотя бы батяню переплюнул!.. Ведь его тоже дед обучил, как я убедился!.. Хотя уж батяню-то он мог бы не трогать! Обучать моего отца агрессивным действиям – все равно, что обучать дракам и убийствам Вини-Пуха!..
Тем не менее, именно отец вытащил деда, а я только помогал ему!..
Что я чувствовал тогда?.. Если вспомню, то смогу повторить!..
Я несколько дней возвращался к мыслям о дедовом “помирании.” Но вспоминалось как-то вяло и без настроения что ли…
А тут Ирка Машнина позвала к себе. И вот там, у нее в гостях, все, что было в “день деда”, вдруг ожило, и у меня все получилось снова…
Собственно говоря, Ирка тут была не при чем… Просто мы с ней стояли у окна и смотрели друг на друга. И я понимал, что сейчас мы неизбежно начнем целоваться…
Но тут за окном послышался визг. Я поглядел туда и увидел, что пьяный мужик тащит на веревке жалкую собачонку и при этом пинает ее ногами.
Собачонка визжит, мужик открывает рот и что-то “выражает”. Наверное, матерится…
Вот тогда-то во мне вдруг все и вскипело. И внутренний огонь словно бы вытолкнул меня из себя и бросил вниз.
Я “надвинул” мужика на себя… “Взял” его, как говорят псиды…
Хорошего в этом не было и не могло быть ничего… Потому что внутри двуногого существа была помойка, и больше ничего там не было… Пространство было пропитано густым алкогольным духом… Повсюду плавали колечки табачного дыма… Их было так много, что сосчитать их не смог бы никакой бухгалтер… Наверное, пускать дым колечками было пределом мечтаний для мужика…
Тут и там на земле высились кучи пустых бутылок и сигаретных упаковок…
Я передернулся от отвращения и велел мужику испытать жгучий стыд перед собакой и другими людьми за свою никчемную житуху…
Мужик остановился, завертел головой, ничего не понимая, затем нагнулся и отвязал веревку от собачьей шеи…
Собачонка взвизгнула – на этот раз радостно – и, поджав хвост, ринулась прочь от мучителя. А тот проводил ее тоскливым взглядом, и видно было, как ему сейчас нехорошо, как ему сейчас не по себе…
А я вдруг снова оказался у Ирки Машниной в комнате, и теперь уже было не до поцелуев. Потому что, бросившись спасать собаку, я забыл предупредить, что мое тело надо поберечь, ибо оно обмякнет.
В результате я приложился фейсом о подоконник и разбил нос до крови. Правильно говорят: добрые дела наказуемы…
- Ты что, - сознание потерял? – участливо спросила Ирка, протягивая мне свой маленький носовой платочек, обшитый кружевами.
- Наверное!.. – пробормотал я, промакивая кровавый пузырь, повисший под левой ноздрей.
После этого быть у Ирки я не мог, ибо застеснялся. И ничего другого не оставалось, как срочно уйти, негодуя на превратности судьбы.
На улице я стоял, задрав голову, до тех пор, пока кровь в носу не засохла твердыми крупинками…
Стоял, переполненный ликованием…
Я освоил это!.. Я смогу снова!.. Потому что так хотел дед!.. Потому что он будет рад!.. И обязательно похвалит меня!.. И назовет просто внуком, а не каким-нибудь там “внучарой”!..
36.
- Риторика, - говорит Александр Львович. - это филологическая дисциплина, изучающая искусство речи, правила построения художественной речи, ораторское искусство, красноречие .
Он делает паузу, чтобы мы успели записать, а потом продолжает:
- Первоначально это наука об ораторском искусстве, впоследствии она иногда понималась шире, как теория прозы, или теория аргументации…
Все старательно шелестят авторучками по бумаге. Я тоже делаю вид, что пишу а сам поглядываю то на Томку Морозову, то на Ирку Машнину, благо обе сидят впереди.
У Ирки пышные длинные соломенные волосы свободно лежат на плечах и спине. Настолько свободно, что кажется, будто она и не причесывает их вовсе.
А Томкины волосы черные и не длинные. Они собраны в хвостик на затылке и выглядят менее красиво, чем у Ирки.
Но зато волосы у Тамары мягкие-премягкие. Приятно скользить по ним ладошкой. Или перебирать их пальцами.
А у Ирки Машниной волосы пожестче – при всей их пышности. Проведешь по ним, и кажется, что под ладонью засушенный гербарный букет.
- Классическая риторика делилась на пять частей – говорит Александр Львович. – Первая часть: Нахождение (в латинской терминологии — инвенция) — систематизация содержания речей и используемых в них доказательств.
Вторая часть: Расположение (в латинской терминологии — диспозиция) — деление речи на вступление, изложение, разработку (доказательства своего взгляда и опровержение противного) и заключение.
Третья часть: Словесное выражение (в латинской терминологии — элокуция) — учение об отборе слов, о сочетании слов, о тропах и риторических фигурах, с помощью чего формируется стиль речи.
Четвертая часть: Запоминание (в латинской терминологии — мемория).
И пятая часть: Произнесение (в латинской терминологии — пронунциацио).
Я смотрю на него, слушаю вполуха и думаю о том, что мужик он – видный, жена у него наверняка есть, и лучше бы он рассказал нам о том, как ее нашел, чем об этих древних занудствах…
Вот я, предположим, решил жениться, - и что?.. Имеются две кандидатки… Обе симпатичные… Обе нравятся мне… Но как определить, с которой из них семейная жизнь будет лучше, а с которой – хуже?..
Я этого не знаю… Да, наверное, и девчонки сами тоже не ведают, какие из них могут получиться жены…
Ирке – актрисе – явно будет не до семьи, не до домашнего очага. Спектакли… Гастроли… Съемки в кино… Вот ее судьба…
А Томка будет старательной чиновницей, сделает скромную карьеру. Может быть, даже станет замом (вернее, “замшей”) какого-нибудь начальничка. И семье своей – в отличие от Ирки Машниной – она будет придавать первостепенное значение, будет от души заботиться о муже и детях…
Так мне кажется… Но эти мои прогнозы могут быть полнейшей ерундой… Тамарка, например, в личной жизни может оказаться распустехой и лентяйкой. А Ирка Машнина ради больного ребенка или заболевшего мужа (тьфу-тьфу-тьфу) может отказаться от карьеры и навсегда уйти со сцены…
Вся наша жизнь подростковая дурацкая – сплошное гаданье на кофейной гуще!..
Создание произведения – бубнит Александр Львович, - подразделялось на три части или ступени (три главных элемента из пяти в античном списке). Первая часть: Инвенция ( лат. inventio ), есть собственно нахождение идей как творческий процесс. Она извлекает из предмета весь его идейный потенциал. Она предполагает наличие у автора соответствующего таланта, но сама по себе является чисто техническим приемом. Её законы определяют отношение писателя к своему материалу; они подразумевают, что всякий объект, всякая мысль может быть ясно выражена в слове, и исключают все невыразимое, как и чистую импрессионистичность формы. В своем главном аспекте, называвшемся «амплификация» ( лат. amplificatio ), она описывает способы переходить от имплицитного к эксплицитному. Вначале амплификация понималась как качественный сдвиг, но в средневековой теории и практике она обычно обозначала количественное расширение; обычно так назывались разнообразные приемы варьирования: наиболее разработанный из них, описание ( лат. descriptio ), не раз подвергавшийся кодификации и занимавший центральное место в латинской литературной эстетике, в XIII веке без каких-либо изменений перешёл в жанр романа, сделавшись одной из главных его черт.
- Кто же из вас, девчонки, - героиня моего романа? – думаю я. – Может быть, мне учиться спокойно и забыть про эту самую любовь?.. Нет, шалишь, природа не позволит! Она – через мое тело – требует своего!.. Умолчать ли про эротические сны?.. Про постыдные поллюции?.. Хотя, в общем-то, что в них постыдного?.. Обычная возрастная физиология, и не более того!..
- Вторая часть – бубнит Александр Львович, - Диспозиция ( лат. dispositio ), предписывала порядок расположения структурных единиц. Здесь общие тенденции системы обозначались с трудом. Средневековая риторика никогда всерьез не занималась проблемой органичного сочетания частей. Она ограничивается несколькими эмпирическими и самыми общими предписаниями, определяя скорее некий эстетический идеал, нежели способы его достижения. На практике от средневекового поэта требуется незаурядная творческая мощь, чтобы преодолеть это препятствие и достичь гармонии и равновесия в длинном тексте. Зачастую он выходит из положения, выстраивая имеющиеся в наличии элементы в соответствии с определенными числовыми пропорциями: такая практика не вписывается в античную риторику, однако в глазах средневекового клирика её оправдывало существование числовых «искусств», особенно музыки.
- Целуются обе – и Томка, и Ирка – одинаково вкусно! – думаю я. – У Томки получается нежнее. Прикасаясь к тебе губами, она словно дарит свою нежность, свою мягкую сущность. А Ирка действует смелее: она не дает, а берет. Но берет не безвозвратно, а как бы намекает своим напором, что потом, попозже вернет сторицей то, что взяла. Томка проще и понятней. А в Ирке какая-то чертовщинка, сумасшедшинка!..
- Третья часть - Элокуция ( лат. elocutio ), - вещает Александр Львович, - облекает «идеи», найденные и эксплицированные посредством инвенции и организованные посредством диспозиции, в языковую форму. Она служила чем-то вроде нормативной стилистики и подразделялась на целый ряд частей; наиболее разработана из них та, что посвящена , украшению, украшенному слогу ( лат. ornatus ), то есть преимущественно теории риторических фигур…
- Может быть, мне слетать в подсознание “моих” девчонок? – вдруг осеняет меня. – Ведь я же теперь это могу: после случая с той жалкой собачонкой!.. Надо будет обстоятельно и неторопливо подумать о себе, о своей приобретенной силе: как ее можно использовать?..
- Интерес к риторикам – вроде бы, закругляется Александр Львович, - начинает угасать в последней четверти восемнадцатого века, в связи с переосмыслением роли автора в процессе создания художественного произведения и ростом индивидуального начала в литературе. В это время она уже утрачивает и былые функции, схожие с функциями литературной критики в последующий период.
…Меня начинает охватывать лихорадочное нетерпение. Идея проникнуть в подсознание девчонок меня увлекла, мне захотелось поскорее ее осуществить. Не рвануть ли мне в голову к Томке или к Ирке прямо сейчас?.. Ну, подумаешь, распластаюсь на своем месте, - будто заснул!.. Чего такого-то!.. Ну да, “чего такого”!.. А если Александр Львович подойдет, пока я буду в отсутствии, и приподнимет мою голову?.. Он же подумает, что я умер!.. Тут, наверное, шорох на всю школу начнется!..
- В девятнадцатом веке – завершая свою лекцию, частит наш “препод”, - формируется отношение к риторике как к занятию "пошлому" и "бездарному" (не без влияния Виссариона Григорьевича Белинского). Риторика приобретает репутацию предмета, достойного внимания школяров, однако в ряду примечательных работ в области ораторского искусства следует назвать работы И. И. Давыдова, Н. И. Греча, К. П. Зеленецкого и других. Интерес к древним риторикам, как и к риторике вообще, возрождается в России только в тысяча девятьсот восьмидесятые годы…
Тут, слава богу, звенит звонок, и наставник прекращает дозволенные речи. Я несусь вслед за остальными школярами домой и все думаю, думаю: нарушать или нет “мозговую неприкосновенность” Ирки и Томки?..
37.
Деда выписывают. Ему предложили путевку в санаторий, но он отказался. Батя на семейном совете осудил деда, мама – тоже, а я подумал, что дед правильно сделал. За каким ему хреном изводиться от скуки в санатории, где, небось, после обеда дрыхнуть надо, как в детском садике! Дома лучше, интересней, веселей!..
Поскольку выписка происходит в первой половине дня, а предки в это время заняты, - решено было, что я пропущу день в школе, а батяня напишет оправдательную записку.
Так мы и сделали. Я доехал на “тэшке” до больницы, собрал в два пакета из “Пятерочки” дедово барахло и вернул нашего патриарха в родное гнездо в лучшем виде…
Дед сразу повел себя, как боевой конь, застоявшийся на конюшне. Энергия из него выхлестывала, как из гейзера кипяток.
Он обошел квартиру, - словно бы поздоровался с ней, - а затем приказал мне:
- Собирайся, внучила!..
Я глаза от восхищения выпучил: ну, дед!.. ну, дает!.. Прямо-таки кавалерист с шашкой наголо!..
- Куда? – все-таки осмелился робко вякнуть.
- На кудыкину гору! – рявкнул дед, и я понял, что врачи в той больнице, где он был, очень хорошие и лечат на совесть…
Делать нечего, пришлось тащиться вместе с неугомонным дедом по метельному февралю на ту самую “гору”.
Конечным нашим пунктом оказалась квартира на первом этаже высотной “точки”. Обитали там двое: безногий старикан и толстая бабка.
У старикана обе ноги были оттяпаны чуть ниже колен, а у бабки было три подбородка, и вся она колыхалась при ходьбе, словно состояла из студня…
Старикан был одет в коричневую шерстяную безрукавку и серые шорты. Старушка была в необъятном черном платье, делавшем ее похожей на монашенку.
Открыла нам бабка. А безногий сидел в своей мотоколяске тут же, в коридоре, и улыбался, раздвинув рот до ушей.
Коляска у него была клевая: узкая, обтекаемая, блистающая никелем, с какими-то рычажками и кнопочками. Прямо-таки “Харлей Дэвидсон”, а не “инвалидка”.
Мой дед чмокнул старушенцию в отвислую щеку и промчался по коридору. Обнял безногого за плечи и прижался щекой к щеке.
- Трис!.. Трис!.. – только и сказал. Но в этих двух словах были и “здравствуй” и “как я рад тебя видеть” и еще много того, что не высказать вслух…
Когда они разлепились и отодвинулись друг от друга, выяснилось, что старушка прослезилась. Торчит столбом у закрытой входной двери и даже не думает вытирать лицо…
Я на нее посмотрел с неодобрением, - чего, мол, разнюнилась?
Она, похоже, мой взгляд уловила: на лице появилась виноватость, бабулька задергалась, будто собиралась танцевать и не решалась.
Трис-инвалид кивнул ей, и она, кивнув ответно, уплыла на кухню, сотрясаясь при каждом шаге.
А двое старых друзей отправились в комнату. Меня они не вспомнили, потому что ни дед, ни Трис не позвали за собой.
Ну, Триса можно понять: я для него никто!.. Но дед-то что же так себя ведет?.. Или я вдруг, в сей миг, и для него стал никем?.. Ни мама, ни батя так бы не поступили!..
Ну, дед, погоди!..
Едва я так подумал, из комнаты послышался вопль деда:
- Витька!.. Внучонок!.. Ты где?..
Ишь ты!.. Вспомнил!..
Мне стало радостно, и я помчался на зов…
Ну, а дальше ничего интересного для меня не было. Друзья вспоминали минувшие дни. Говорили о каких-то людях: об одних с теплотой и любовью, о других брезгливо, словно о жабах и пиявках…
Для меня их разговоры были “белым шумом”… Я быстро перестал их слушать и начал маяться…
Хорошо, что старушка – ее звали Зина – быстро принесла первые тарелки со съестными припасами. Я, как эти тарелки увидел, сразу слюнки проглотил, бросил в рот маринованный огурчик и, чтобы не соблазняться больше, помчался на кухню предлагать свою помощь.
Так мы и поделили наш труд: баба Зина готовила еду и наполняла тарелки, а я оттаскивал все это в комнату и ставил на раздвижной обеденный стол.
Потом из холодильника появилась запотевшая бутылка “Столичной”.
Бабуля Зина обтерла ее фартуком и спросила озабоченно:
- Твой дед потребляет ли, Витек?..
Я плечами пожал… Потом вспомнил:
- Он же только из больницы!.. Ему нельзя!..
- Ну, и слава богу! – сказала бабуля с облегчением и убрала бутылку обратно в холодильник. – Моему тоже не больно-то!.. Пусть чайком греются!..
Заставив весь стол жратвой, баба Зина успокоилась и сама присела к старикам. Ну, и я, конечно, тут же умостился. Насчет покушать я не дурак!..
Ох, и потрудился же я своим челюстно-лицевым аппаратом!.. Чревоугодие, конечно, грех, но зато какой приятный!..
Когда дошли до чая, за окном уже было темным-темно. Хотя зимой “темно” не значит “поздно”.
Вот тут – за печеньем, пряниками, бисквитом да рулетом, - и начался главный разговор.
- Ты шелом-то поправил? – спросил дед.
- Да уж сто лет назад! – ответил Трис.
- И как?
- Что “как”?
- Действует?
- А откуда, по-твоему, всё?.. – Трис рукой повел вокруг.
Квартирка у него, действительно, что надо! Полы теплые. Потолки подвесные. Стеклопакеты с наворотами. И техники дорогой хватает…
- И никто ничего? – спросил дед.
- Бог миловал!
- А ранец и пульт?..
- В порядке!..
- Ты же ведь могешь и без него?
- Без шлема, что ли?
- Без него!
- Могу, конечно!
- Ну, вот и моги на здоровье!
- Никак, взять его хочешь?
- Хочу!.. Внучку передам навык!
- А ему это надо?
- Слышь, внучок, тебе это надо? – спросил дед.
- Да! – коротко ответил я. На риторические вопросы надо всегда отвечать полным согласием.
- Вишь? – сказал дед. – Ну, так я того?..
- Да забирай! – согласился Трис.
После этого дед прекратил разговор “главный” и перешел к обычным мемориям.
А потом, спустя час или два, воспоминания иссякли, Трис увел деда вглубь квартиры, и дед вернулся из “глубинки” с объемистой красной дорожной сумкой.
Дед поставил сумку в прихожей, вызвал такси по мобильнику, и, спустя полчаса, мы уехали домой, увозя с собой дедову добычу…
38.
Батя и мама встретили нас спокойно, поскольку мы по телефончику предупредили их об отлучке.
Ужинать мы не стали, - сразу ушли в комнату деда.
- Ну, показывай, что у тебя там! – сказал я.
- Будто бы ты не слышал, внуктик, о чем говорили! – проворчал дед, расстегнул молнию и бережно вытащил из сумки… мотоциклетный шлем.
- Уу-у! – разочарованно протянул я. – Всего-то!..
- Дурачок ты, внучишка! – рассердился дед. – В этом – силища!..
Он ласково погладил шлем.
- Дай посмотреть! – попросил я.
- Держи! – дед протянул шлем, и я принял его в руки.
Он был тяжелый и уже поэтому – не обычный. В таком гонять на “мотике” не будешь: башка быстро устанет и заболит. Значит, надевают его ненадолго. И я знаю, - зачем…Затем, чтобы псид не возился со всякими там сферами, а мог запросто “выходить из себя”…
Красный… Гладкий… Изнутри выложен мягкой серой тканью… Под ней чувствуются какие-то бугорки… Их очень много…
Слева, в самом низу, – черная кнопка… Видимо, она включает аппарат. И она же отключает, поскольку других кнопок нет…
- Надевай! – приказал дед.
- Зачем?..
- Покомандуй мной!.. Только без хулиганства!..
Я хмыкнул и надел шлем.
Было такое впечатление, что он как бы слегка сжался и плотно облег мою голову.
Дед нажал на кнопку слева. И… ничего не произошло.
- Поломатый!.. – дурашливо сказал я.
- Сам ты такой, внучя! – ответил дед в том же ключе. – Давай, действуй!..
Тогда я подумал: “Подними правую руку!”
И… снова не произошло ничего.
“Ах да! – вспомнил я. – сперва “надеть”!..
И я “взял” деда. Надвинул его голову на себя.
Затем выждал миг-другой. И повторил приказ.
Теперь дед послушался. Поднял правую руку и застыл в таком положении.
Тут я, не скрою, стал резвиться. Заставил деда помахать мне. Затем – почесать в затылке. Затем – взять себя за кончик носа. Затем – шлепнуть себя по лбу…
На этом мои забавы закончились. Потому что нечто вдруг налетело и вышвырнуло меня наружу, будто шкодливого котенка…
- Ты чего дерешься? – выкрикнул я обиженно.
Дед в ответ захохотал. Да так заливисто, что я тут же к нему присоединился.
Когда мы отсмеялись, дед сказал:
- Если захочешь чужого псида прогнать из головы, представь, что на него хлынуло цунами! Или налетел ураган! Или поезд на полной скорости!.. Понял?..
- Вроде бы! – сказал я.
- Тогда действуй! – велел дед.
И я тут же почувствовал, что одеревенел. Руки, ноги, голова, - всё словно свинцом налилось.
Ах ты хитрюга старая!.. Профи тренированный!.. Тебе и шлем-то вовсе не нужен!..
Думал меня сковать?.. А вот фиг тебе!..
Я представил, как за моей головой взметнулась огромная волна, и как она ринулась вперед сквозь меня, выметая из сознания весь мусор и все то лишнее, чуждое, что там есть… Вернее, вышвыривая того “чуждого элемента”, каким был сейчас дед…
И ведь получилось у меня!.. Получилось практически сразу, потому что дед, вроде бы, даже отшатнулся слегка.
И потер озабоченно или озадаченно свой широкий лобешник…
- Да, внучатина, теперь твое время! – сказал печально.
И мне стало жалко его…
39.
Батя и мама на “ мотоциклетный шлем” особого внимания не обратили. Видимо, решили, что я осваиваю байк или кто-то меня возит…
Дед, похоже, был разочарован. Он, наверное, ожидал, что я наброшусь на подарок его разлюбезного Триса, как голодный волк.
А я вот не набросился… Положил шлем на дно платяного шкафа и почти не думал о нем.
Думал я, честно сказать, только о себе. И даже стишок сочинил… Вернее, не стишок, а только первые четыре строчки… Дальше дело почему-то не пошло…
“Как жить?.. Каков я есть?.. Что я могу?..
Что взять за человечности критерий?..
Быть может, замолчать, и ни гу-гу?..
Быть может, я – последний мегатерий?..”
Я, действительно, вдруг понял, что, как личность, я катастрофически никакой… Во мне нет оригинальности, своеобразности, “лица не общего выражения”… Я такой же, как большинство подростков моего возраста…
Во-первых, сексуально озабоченный… Чем иным объяснить мои душевные метания между Иркой Машниной и Томкой Ивановой!..
Во-вторых, огорченный своей безликостью… Понять, что в тебе нет ничего своего, - это досадно, обидно, унизительно…
Многое во мне – от бати… Многое – от деда… Кое-что – от мамы… И даже от школы, от учителей, от одноклассников кое-что есть…
Но меня-то самого – как бы нет вовсе!..
Есть оболочка, или, по-другому, биологическая копилка, в которую окружающий мир что-то по крупице складывает…
Зачем?..
Затем, чтобы набрав того-сего и пятого-десятого, возомнить о себе, как о величине, оставаясь, по сути, мыльным пузырем?..
Тогда единственным “только моим” будет гордыня, которая будет подчеркивать и обозначать для всех мое ничтожество, мою никчемность…
Неужели гордыня и вытекающий из нее эгоцентризм – это фундамент, становой хребет любого человека?..
Неужели всякий есть всего лишь тень, или, вернее, интерференция всяческих теней, упавших в биокопилку?..
Единственный выход мне видится… Единственный возможный ответ на все вопросы…
Он заключается в том, что множественно интерферирующие тени, взаимодействуя, со временем образуют внутри пустой биокопилки своеобразную, неповторимую голограмму. И вот эта голограмма как раз и является моей оригинальной личностью…
Успокоившись на этом, я снова возвращаюсь к своей первой, то бишь, сексуальной, закавыке.
Кого предпочесть: Ирку или Томку?.. На кого обрушить весь свой мужской шарм?..
Вот тут-то, казалось бы, и может пригодиться дедов “мотоциклетный шлем”!..
Но нет, нет и еще раз нет!..
Я эту мысль упорно от себя отгонял, потому что она казалась неестественной, фальшивой, могущей скрывать в себе ложь…
Может быть, я неясно выражаюсь… Может быть, надо как-то по-другому сказать… Но влезать к девчонкам в душу с помощью приборов или механизмов представлялось мне делом не честным, стыдным…
А вот самому, одному, своими силами, - ведь я же понял, что могу сам , - это совсем другое дело!..
Решив так, я не откладывал дело в долгий ящик… И прямо на уроке нашего Александра Львовича осуществил опыт…
40.
Начал с Томки Морозовой, потому что посчитал, что с ней будет проще разобраться…
Положил на стол руки полукольцом… “Взвинтил” себя… “Надвинул” на себя Томкин затылок…
Проделывая это, опускал свою голову все ниже, не будучи в силах ее удержать. В тот миг, когда оказался внутри Томкиного сознания и увидел класс ее глазами, моя голова перестала видеть, слышать, чувствовать и мягко опустилась на подставленные руки… Со стороны это выглядело, будто я задремал…
Цветущий сад… Множество деревьев, увешанных крупными бело-розовыми цветами…
Наверное, это яблони…
Небо ослепительно синее… Солнце – ослепительно желтое… Время от времени веет ветерок – мягкий, приятно прохладный…
В глубине сада виднеется дом… Трехэтажный, ярко-фиолетовый, с плоскими псевдоколоннами по фасаду…
Иду туда, к дому… Чтобы постучаться в дверь… Чтобы посмотреть что там, внутри…
Вот я уже недалеко… Вот я уже совсем рядом…
И вдруг оттуда выходит она… Томка Морозова… Царевна Тамара…
В длинном белом платье, переливчатом, как пена морская…
Платье прекрасно… Словно Тамара – невеста, ждущая жениха…
Сквозь волшебную невесомость ее одеянья просвечивает юное тело… Гибкое округлое девичье тело…
Не могу оторвать глаз… Гляжу, окаменев, будто скованный заклятьем…
Вдруг понимаю: передо мной – сияющая чистота… И дрожь восторга пробегает от затылка до пяток… И хочется умиленно плакать… Упиваться, умываться слезами…
А Тамара… Тамара видит меня… И улыбается приветливо и, вроде бы, слегка смущенно…
И я тоже… Подойдя совсем близко, я тоже вижу себя в ее большущих глазах – маленького, скорченного, как запятая…
И внезапный стыд за самого себя, - вот такого жалкого, несимпатичного, - выталкивает меня наружу…
Я “отпускаю” Томку и поднимаю голову… Словно выныриваю в реальность…
Мне кажется: вот сейчас мы встретимся с Томкой глаза в глаза…
И будет презрение… И будет пренебрежение…
Но нет… Ничего не происходит… Ничего не меняется в классе…
Томка все так же сидит впереди… И затылок ее безмятежно неподвижен…
Я чувствую, что разочарован… Огорчен, раздосадован, сердит…
Как же так?.. Ведь мы только что были непредставимо близко друг от друга!.. Это наверняка должно было в нас оставить какой-то след… Какую-то душевную связь!..
Я поворачиваю голову и вперяюсь в Ирку Машнину… И та, чуткая, как и положено артистке, сразу реагирует…
Смотрит на меня, и в ее взгляде – вопрос…
Я реагирую мгновенно…Я, как истинный псид , “беру” ее…Надвигаю себя…Набрасываю себя на ее голову, как некое покрывало, как некую паранджу…
Произвожу это настолько быстро, что голова не опускается на мои руки, а с размаху падает на них, и я успеваю почувствовать, как больно сделал самому себе…
В Иркином сознании царит хаос… Свободного пространства нет… Повсюду – там и сям, так и сяк, - то ли бархатные шторы, то ли театральные занавесы…
Я брожу среди них наугад… Не знаю, куда идти, и надо ли вообще…
Беспорядочно валяются какие-то маски… Какие-то платья… Какие-то коробки с театральной косметикой…
В каждом – почти что в каждом – выгороженном закутке - Ирка в каком-либо образе…
Здесь она – блистательная Джульетта, уже знакомая мне в реальности…
Здесь – умоляющая Дездемона… Там – зловещая леди Макбет… Там – Бьянка, дочь короля Лира… Там – строптивая Катарина…
И еще… И еще женские типажи, которые мне вот так – навскидку – не знакомы…
И вдруг… Вот те на!.. Я себя вижу!.. Точно!.. Себя!.. Себя – среди буйного Иркиного “театральства”…
Вот уж неожиданность!.. Зачем я тут?.. Да еще в таком виде!..
Я стою на подмостках в тесно облегающем синем трико, из которого предельно откровенно выпирают мои мужские признаки…
За спиной у меня – черная мантия, разрисованная золотистыми звездами.
При каждом моем движении мантия шевелится, и звезды переливаются, мерцают, как живые…
В правой руке у меня палочка – то ли дирижерская, то ли волшебная…
На левом боку в широких ножнах висит меч… Может, бутафорский… Может, настоящий…
На голове широкий синий берет блином с ярко-красным – наверное, павлиньим, - пером, воткнутым в него…
Ну, и что, скажите на милость, я должен о себе вот таком подумать?..
Ведь это не пустяк!.. Это мой образ, представление обо мне в чужом – то бишь, Иркином - сознании!..
Таким я ей представляюсь!.. Таким кажусь !..
И что я могу сказать об этой кажимости ?..
Ну, во-первых, это представление не отрицательное, а положительное, что уже неплохо!..
Мантия, палочка, меч говорят о том, что Ирка видит меня сильным, героическим и, может быть, даже суперменским !..
В принципе, этим можно гордиться!..
Сделав такой вывод, я Ирку покинул и вернулся в себя, ощущая, что солидный шишак на лбу у меня будет наверняка…
Ну, и что мне дала эта эскапада?.. Понял одно: в глазах обеих девчонок я – хороший, я – подходящий…
Самоуважение мое, конечно же, увеличилось, возросло… Можно даже сказать, стремительно подпрыгнуло…
Чувствовать себя с ними я могу значительно свободней, раскованней…
Может быть, сказать деду, чтобы он вернул “мотоциклетный шлем” своему незабвенному и ненаглядному Трису?..
Похоже, Трис, при всей его гениальности, - без шлема, как без рук!.. Ну, вот и пусть забирает!..
Хотя…
Я ведь до конца не знаю, на что способен шлем!.. На что он еще способен!..
41.
А на что способен я?..
Только лишь на фокусы “псидов”?.. То бишь, на ковыряние в чужих мозгах?..
Но ведь у псидов задачи были чисто прикладные: что-то разведать, что-то вынюхать, - и точка!.. Они до этого дошли и остановились…
Им не нужно было думать о том, можно ли пойти дальше ?..
А мне – думать и думать во что бы то ни стало!.. Пытаться и пытаться понять !..
Потому что я чувствую: это необходимо!.. Ибо здесь бескрайнее не распаханное поле!.. Не поднятая вековечная целина!..
Что такое “я”?.. Тело плюс мышление?.. А если убрать мышление и оставить одно тело?.. Это буду я или не я?..
Смешно даже спрашивать!..
Значит, - что?.. Значит, бесспорно, мышление – главное!.. Именно в нем и только в нем спрятано “я”!..
“ Cogito , ergo sum !”..
Может быть, мое “я” – это просто-напросто сгусток, сумма всех моих мыслей?..
Но, в таком случае, - что есть мысль?.. Что она из себя представляет?..
Каково ее место в мироздании?.. Какова ее роль?..
И что есть сознание?.. В каких отношениях находятся сознание и мысль?..
Я полагаю, что мое сознание – есть совокупность моих мыслей. Не количественная механическая совокупность, а качественно иное образование, в коем мысли могут сохраняться по отдельности и в то же время являются составными частями более высокой структуры…
Я полагаю, что прав был Платон, и наряду с миром плотным, грубым существует мир тонкий, бесплотный: мир бесчисленных вечных идей . Или по-простому говоря, - вероятностей, возможностей.
Для удобства рассуждений я, пожалуй, назову этот мир Эйдосом… Так вот: Эйдос всеобъемлющ, вечен, несотворим и неуничтожим.
(Его характеристики сродни характеристикам Бога. Поэтому можно предположить, что Эйдос и Бог – синонимы.)
А что такое идея, вероятность, возможность ?..
По-моему, это некая информация, находящаяся в Эйдосе в неактивном состоянии, в “режиме ожидания”.
Активировать, разбудить ее можно только с помощью сознания. А поскольку сознание – это сгусток мыслей, то, значит, - с помощью мышления.
Мышление – как ветер, колеблющий ветви дерева. Если ветер слабый, он сможет шевельнуть лишь самый тоненький прутик. Если же ветер сильный, он может качать самые толстые сучья…
Мысль – не что иное, как “трепет намерения”… Откликнуться на такой трепет способен лишь тот участок Эйдоса, который находится с ним в резонансе.
Но может ли мысль воздействовать на Эйдос, находясь внутри черепа?..
Не может, если воспринимать череп, как непреодолимую преграду.
Может: a ) если череп не является для нее преградой;
б) если она сама осуществляется, происходит вне черепа!..
Современная физика, - я недавно вычитал, - считает, что мышление – “лептонный поток”, “лептонный ветер', струящийся в пространстве; то бишь, в космосе…
Это значит, что мысли мои зарождаются там, между звездами… И сам я – истинный, настоящий, подлинный – тоже там. И я, в каком-то смысле, в каком-то плане равнозначен вселенной, ибо мыслю не оторванно от нее, а мыслю вместе с ней…
И мысли мои – фундамент, краеугольный камень мироустройства, ибо реально созидают то, что мы можем видеть и ощущать…
Удали из вселенной все мысли всех живших людей – эти бесчисленные лептонные ручейки, и самой вселенной больше не будет. Она вмиг перестанет существовать. Исчезнет, словно ее и не было…
Но зачем тогда тело, и зачем тогда телесное бытие?..
Наверное, затем, чтобы держать мысли на привязи и не позволять им покидать наш материальный континуум…
Тело – якорь, при помощи которого мы остаемся внутри нашего мира. Мы – то есть, наши “я”, наши сознания…
К тому же тела необходимы, ибо лишь они способны испытывать эмоции, ощущения,
благодаря которым мы перестраиваем, изменяем, подпитываем себя “космических”. Попросту говоря, - улучшаем, гармонизируем…
А когда тело отомрет, человек, освобожденный от него, тут же одухотворяет какой-нибудь зародыш и таким образом находит для себя новый “якорь”…
Акция псида – акция проникновения – по-моему, в чем-то сродни хакерской атаке… Ты сознательно ослабляешь связь со своим телом и концентрируешь, собираешь в комок себя “мыслимого”…
Затем ты внедряешься в чужой “поток”, познаёшь его сокровенность, навязываешь ему свою волю и тем самым, в какой-то степени, изменяешь его, делаешь не совсем таким, каким он был до твоего вторжения… Вполне может быть, что и сам ты при этом тоже не остаешься неизменным и расплачиваешься за агрессию какими-то своими структурными сдвигами…
