Глава 27.
Вот они все, наконец-то, вместе: Ленка, Гришка, Серёжка, Петька, Степан Игнатьевич. Все вместе на своём уютном, только им по ночам принадлежащем чердаке…
Правда, Генюшки с ними нет. Но Генюшка не исчез бесследно. Он отправился далеко-далеко.
Ленка знает, чувствует: действительно, не исчез малыш. Он где-то там, за пределом видимого мира, куда пока что не позволяют заглянуть даже её «шаманские» способности…
Когда-нибудь – лучше бы поскорее, конечно, – она станет так сильна, что сможет к нему проникнуть, его приободрить…
А сейчас, вот здесь, на этой бредовой Земле, у неё есть близкие люди, которым нужна её неотложная забота.
Вот Гришка… Он сидит рядом. Время от времени как бы случайно касается её рукой…
После всего того, что пережили там, на болоте, они сблизились душевно так, что отныне их ни водой не разлить, ни пилой не разрезать…
Ленка прекрасно понимает: будь они постарше, они бы обязательно стали мужем и женой… Была бы свадьба… На ней – белое платье… Она, Ленка, – невеста… Не весталка значит… Не богине Весте принадлежащая, а своему мужу…
Простая истина: природа сильна. Но Ленка только сейчас её ощутила реально – на собственной шкуре… Природа цепко держит её в своих когтях… Природа – через её девчоночье тело – диктует ей свои законы…
Даже Безжалостный Бог пойман был Природой в её сети… Что уж тогда говорить о такой малой величине, как Ленка!.. И никакой обряд очищения ей теперь не поможет… Гришка рядом с ней навсегда. И не избежать ей ни фаты, ни свадьбы…
Нет, не так… Она врёт самой себе… Обряд очищения как раз ей необходим… Обряд очищения даст ей возможность продержаться до взрослости… Даст ей возможность пресечь в самой себе поспешность, суету…
Ведь «взрослая» любовь признаёт лишь одну реальность, – реальность плотскую, телесную. «Взрослая» любовь не оставляет места в мире ни для Древнего Божества, ни для Безжалостного Бога. «Взрослая» любовь – сама для себя божество…
Вот Серёжка сидит рядом с Гришкой. Сидит с прямой спиной, с гордо вскинутой головой. Красивый, как всегда. И как всегда полуприсутствующий…
Не понять, стихи ли сочиняет… Вспоминает ли о своих «уличных» и «кухонных» приключениях… Мечтает ли о чём-то…
Rara avis … Редкая птица… Вот как Серёжку можно обозначить, вспоминая школярское знание латыни… Ему бы не здесь быть… Ему бы в башню из слоновой кости… Чтобы ветры веяли за окном, да звёзды сверкали… А вся несправедливость мира осталась бы там, внизу, неразличимая и необидная…
Он бы время проводил в долгих беседах с мудрым наставником… С утра и до вечера они бы обсуждали слова и созвучия, ритмы и смыслы… Наставник бы с Серёжки пылинки сдувал, готовясь – когда-то, через много лет – передать ему Башню в полное владение…
Вот Петька… У него вид победителя… Как же, выследил Клеща и Шалого. Был свидетелем их встречи с Чифирём. Свидетелем их ссоры и побоища. Проследил за Шалым и теперь знает, где Шалый живёт… Ай да сыщик!..
Ленке его жалко. В нём чувствуется обречённость. Мир изначально – в лице его матери – отвернулся от него, его не принял. Его появление на свет было издевательством. Его ненужность была катастрофичной… Можно было бы ожидать, что погибнет он сразу. Сразу будет раздавлен и сметён с оскаленного или перекошенного в идиотской ухмылке лица земли…
Но дожил ведь он до своих подростковых годин!.. Дожил несломленным… Значит, прочный… Значит, настоящий… Не трухлявый изнутри…
Кто бы с ним не распорядился, – Природа ли, Боги ли, – с ним, с Петькой, распорядились умно. Сам никому не нужный, он вскорости обретёт своё место среди таких же никому не нужных людей. То есть, среди монахов…
Монах – это ведь и есть нагляднейший образец того, кто никому, кроме Бога, не нужен…
И вот, наконец, взрослый, но «свой» взрослый – Степан Игнатьевич.
Ленка легко читает в его душе. Потому что внутри себя никакой он не пожилой. Внутри себя он благополучно остался тем подростком, каким отбыл когда-то свой срок в образе «наружном»…
Он считает, что жизнь его растоптала. И он, в общем-то, прав. У него в начале пути были блестящие возможности для блестящей карьеры. Диссертацию написал. Издавал книгу за книгой. Не однажды становился лауреатом…
И вдруг – тяжело заболела мать. К его чести, он не раздумывал: бросил всё «своё», карьерное; стал сиделкой при матери…
Пятнадцать лет… Это больше, чем Ленка живёт на свете… Когда думаешь об огромности этого срока, мурашки бегут по коже…
Если бы её мама так же тяжело заболела, как бы она, Ленка, себя повела?.. Ну, конечно, она бы маму не бросила… Но хватило бы у неё силы вот так вот – пятнадцать лет подряд, изо дня в день?..
Этого Ленка не знала…
Давайте думать, господа-братцы! – сказала Ленка. – У нас положение фиговое!..
– Давайте сначала жратву разделим? – предложил Степан Игнатьевич…
– Это потом! – отмахнулась Ленка. – Что будем делать с деньгами?.. Может, отдадим?..
– На нас идёт охота! – сказал Серёжка. – Нас всех убьют!..
– Два выхода, – сказал Гришка. – Или отдать, или смыться!..
– Но как они вышли на нас? – подумал вслух Степан Игнатьевич. – Как догадались, что деньги у нас?
– Примерно понятно, – сообщил Петька. – Когда я нашёл в машине трупака этого, жмурика этого с сумками, то рядом оставил пакет из полиэтилена с двумя грибами…
– Ну и что?.. – сказала Ленка.
– Взрослые с таким пакетиком не ходят… Да ещё, может, кто-то меня видел там, на дороге…
– Наследил ты, конечно! – мрачно сказал Гришка.
– Так что будем делать? – спросила Ленка. – Отдавать или ноги уносить?
– Лучше отдать! – предложил Сергей Иванович. – Авось, отвяжутся!..
– Ни за что! – возмутился Серёжка. – Теперь эти баксы – наши!
– Ни за что! – поддержал его Гришка.
– Не отдавать! – сказал и Петька, хотя некоторое сомнение в его голосе было.
– Ясно! – сказала Ленка. – Когда линяем? И, главное, куда?..
– На юга! – мечтательно сказал Петька. – Там море!..
– Тебе тут жары не хватает! – возмутился Серёжка. – Вонь потнючая от прохожих! Болото под мышками! Жуть!
– Может, во Владик? – предложил Гришка.
– Куда? – не понял Петька.
– Во Владивосток. Он далеко! И море там тоже!
– Тогда уж в тайгу! – сказала Ленка. – Там моя мама! Она защитит!
– А деньги? – спросил Степан Игнатьевич. – На какие шиши поедем? Баксы трогать нельзя. У бандюганов наверняка глаза на всех обменных пунктах…
– Недалеко уехали! – сказал Серёжка разочарованно. – Может, зайцами?..
– Зайцами нельзя! – сказал Степан Игнатьевич. – Поезда тоже наверняка под контролем!
– Тогда надо к другим ребятам! – сказал Петька. – Я знаю, где у метро тусуется целая куча!
– Может, и впрямь? – вопросила Ленка.
– А что! Клёво! – поддержал Серёжка.
– Нельзя! – сказал Гришка. – Тут и менты, и бандиты будут искать! И найдут!
–Что же тогда? – вопросила Ленка.
– Я знаю! – вдруг решительно сказал Степан Игнатьевич.
– Что? – хором вырвалось у всех.
Тут же они расхохотались, поскольку смешным показался этот неотрепетированный дружный выкрик.
– Поедем ко мне! – сказал Степан Игнатьевич. – У меня квартира осталась… Двухкомнатная… В области… Мамина…
– Та, где вы пятнадцать лет?.. – ахнула Ленка.
– Та самая…
– Решено! – утвердила Ленка, и никто не возразил.
– Тогда поделим жратву! И в путь! – Степан Игнатьевич дёрнулся к туго набитой холщовой сумке, что стояла у стены.
В вечерней полутьме сумка выглядела внушительно. Она казалась полноправным членом их бесприютной компашки. Слушала разговоры, гордо выпятив живот…
– Сколько до тебя ехать? – спросила Ленка.
– Полтора часа на электричке, – сказал Степан Игнатьевич. – Посёлок называется Берёзовка.
– Завтра поедем! – сказала Ленка. – Никто не против?
Дружное молчание подтвердило, что все согласны.
Тогда Степан Игнатьевич вытащил из сумки газету, подобранную днём на улице, и расстелил перед собой. Это была скатерть… Это был стол, приготовленный для ужина…
Ленка встала и пересела поближе к расстелённой «скатёрке». Ей, как женщине, как «матери-кормилице», полагалось быть во главе стола.
Она запела молитву высоким чистым голосом, и все ей согласно вторили. Хорошо у них получалось, – хоть в концертах выступай! Ну, так и времени-то у них было предостаточно для того, чтобы спеться…
Потом, после молитвы, Степан Игнатьевич вываливал из сумки жратву, а Ленка её делила. Сперва каждому выдала, что на ужин полагалось. Потом выдала, что назавтра взять с собой…
После ужина улеглись и быстро – как всегда – заснули.
Ленка ещё успела, расслабляясь, услышать запах солнца. И улыбнулась ему, как доброму приятелю…
Ночью Петька проснулся оттого, что захотелось по большой нужде. Он бесшумно поднялся. Тьма была кромешная, но чердак был настолько знаком, что света и не требовалось.
Петька помнил, где кто лежал, и эта «пространственная» память помогла ему выйти, ни об кого не запнувшись, ни на кого не наступив.
На лестнице горел свет. Хоть и тусклые, но вот они, «лампочки Ильича» (в каком-то кино их так обзывали). Да к тому же ещё – на каждой площадке…
Это было необычно. Петьке почудилась в этом какая-то праздничность. Поскольку раньше жильцы-квартиранты вечно переругивались, не желая покупать лампочки за свой счёт. А жилконтора тоже отнекивалась: нет, мол, денег на это…
(Обретаясь во дворе и ночуя на чердаке, поневоле многое услышишь, поневоле прикоснёшься к чужим судьбам и дрязгам).
Наличие лампочек говорило о бытовом примирении или о каком-то удачно найденном компромиссе, что, конечно, было отрадно…
Петька спустился по лестнице и вышел в пахучую тёплую летнюю ночь.
Деревья спали. Их вялые листья были похожи на языки уставших собак, до утра вывешенные на просушку.
Небо было густо посыпано звёздами, словно крупнозернистой солью. Или не солью, а сахарным песком…
Машины во дворе и на улице казались монстрами, что спали на четвереньках, выставив к небу спины и задницы…
Подгоняемый призывами своего кишечника, Петька, будто на крыльях, перелетел через слабо освещенную улицу.
За тёмной громадой универсама начинался островок густой травы и высоких кустов.
Петька присел под первым же кустом. Далеко углубляться не хотелось. Во-первых, и так никому ничего не видно. Во-вторых, углубляясь, можно вляпаться в следы своих же прошлых посещений…
Быстро проделав нужную работу, Петька блаженно расслабился. Затем, привстав, протянул руку и наощупь сорвал с ближайшей ветки три широких кожистых листа.
Неторопливо ими подтёрся, отбрасывая один за другим в сторону. Распрямился… Да вдруг так и застыл со спущенными штанами, забыв на время о том, что нужно их поднять…
Окружающий мир был враждебен… Окружающий мир недобро следил за ним…
Может быть, он всегда был таким, – странный мир, в котором Петьке выпало жить… Может быть, только сейчас – за истекший миг, за прошлую секундочку – таким сделался…
Враждебность мира была страшна… Но и притягательна тоже… Она завораживала… Самое лучшее было – не думать о ней…
Петька запрокинул голову и рот раскрыл от усердия… Его осенила уверенность: если приглядеться получше, – замерев и сощурив глаза, – увидишь мир до самого донышка, поймешь все его тайны. И себя поймешь… Свою цель или бесцельность… Свою нужность или ненужность…
Нечасты такие минуты, как эта… Минуты, которые можно назвать «минутами прозрения»…
Звёзды были сейчас не солью или сахаром… Звёзды были сейчас дырками, прожжёнными в небесном своде… Там – за дырками-звёздами – бушевал огонь Божьего гнева… Земля была крохотным островком среди огня… Островком, на котором людям дозволено спасаться, очищать свои души…
Петьку вдруг пронзило ощущение своей связи с одной из этих дырок, прожжённых в небосводе… Петька задрожал, затрепетал от необычности этого ощущения… словно его жизнь струёй невидимого пара – извилисто или прямо – поднималась над ним и текла туда, в продырявленное небо… Или же не паром, в нитью была его жизнь… Тонкой нитью, которая тянулась вверх, – местами ровная, местами – крученная-перекрученная, вязанная-перевязанная всякими там узелками…
Значит, правду говорят, что у каждого есть своя звезда?..
Петька, запрокинув голову, напрягался, изнемогал в напрасной надежде увидеть, заметить, – куда же она тянется, его дурацкая жизнь…
Где-то там, высоко-высоко, притаилась его жуткое одинокое детство… Где-то там – извилисто и вольно – тянется его «беглая» жизнь и как венец её – те недели и месяцы, что провёл возле леса, на дне канавы, внутри цементной трубы… Где-то там его долгие неспешные разговоры с монахами, определившие его судьбу… Где-то там – узелок на узелке – его приключения после того, как нашёл деньги…
Невесомым воздушным шариком показался сам себе Петька… Округлой точкой, поставленной в конце его собственной жизни…
Прошлое не назад уходит, а вверх, – к звёздам… Удивительно… Люди, наверное, потому и обречены на сон, что ночью, бодрствуй они всегда, – слишком многое могло бы им открыться… Слишком многое из сокровенного…
Петька поднял руки и счастливо засмеялся… Сейчас он взлетит… Ведь это так просто!.. Ну, ещё немного!.. Ещё немного напрячься!..
Присутствие Бога явственно ощущалось между Петькой и звёздами… Бог был величав и бесстрастен… Он оставил свой гнев там, за небесным сводом, чтобы гнев не мешал ему… А здесь наблюдал… Соприсутствовал рядом со своими созданиями…
Зачем ему это?.. Театрик себе придумал?.. Мешается только!.. Сбил вот «летательный» настрой!..
Петька огорчённо вздохнул и опустил руки.
Да, он верит в Бога!.. Да, он готов стать его служителем!.. Но некритично, по-стариковски, Петька верить не может… Уж больно, как думать начнёшь, Бог путанным предстаёт… Противоречивым…
С одной стороны, если по левой щеке получил, подставь и правую…
С другой стороны, «не мир, но меч вам принёс…».
Бог непонятен, но он, вроде бы, и «по должности» обязан быть непонятным.
В силу непонятности Бога, человек – он, Петька, например, – всегда может Бога осудить…
Или оправдать может… Это уж как сам человек захочет…
Вот, скажем, в этих словах – «не мир, но меч» – можно увидеть Божье всеведенье. Он знает наперёд, что его учение, внедряясь в общество, вызовет войны, прольёт кровь… Знает и сожалеет… И словами своими как бы предупреждает людей о том, что будет… То есть, приоткрывая будущее, даёт шанс его избегнуть…
А насчёт «одной и другой щеки», – так в этом суть его учения, его морали… Не противься злу… Прощай и люби врагов…
Но как же так!.. Что-то не то получается!.. Не оправдание, а осуждение Бога!..
Петька опустил глаза и обнаружил, что до сих пор стоит голозадый. Он смущённо улыбнулся и подтянул штаны вверх...
К сочным ароматам тёплой ночи примешивался такой родной, такой знакомый запах его собственного дерьма…
Петька добрёл до универсама и там, привалясь к шершавой стене, присел на траву…
Не противься злу, – это ведь значит: подчиняйся ему!.. Люби врагов, – это ведь значит: люби творящих зло!..
Но зло твориться кем?.. Зло твориться дьяволом и его слугами!..
Получается чушь… Получается: Бог призывает подчиняться дьяволу и любить его… Разве такое может быть?..
Может?..
Или не может?..
А ведь, пожалуй…
Петька даже зажмурился, потому что картинка, что ему привиделась, была в мозгу, а не перед глазами…
Такое может быть, если Бог и Дьявол – одно и то же…
Вот, предположим, какое-то сверхсущество, какой-то носитель Высшего Разума, проживает в глубинах космоса. В многомерных глубинах, намешанных-перемешанных до умопомрачения…
Это сверхсущество живет по законам своего бытия. При всей бессмертности, живя, оно должно меняться, должно иметь определённые жизненные периоды (ну, как у нас детство, юность и так далее)…
Завершив определённый период, оно выныривает из своей круговерти и останавливается в какой-нибудь простенькой вселенной… В трёхмерной, к примеру…
Там оно создаёт кокон для предстоящей метаморфозы… То есть, для собственного превращения…
Этот кокон можно назвать «каменным яйцом». Или «планетой» назвать можно… (Кстати, Земля – как раз один из таких коконов).
Превращение сверхсущества начинается с того, что оно делится на две части. Одна часть, которую можно обозначить как «тяжёлую», остаётся внутри кокона. Другая часть, которую можно обозначить как «лёгкую», остаётся вовне.
Затем происходит дальнейшее разделение этих частей. «Тяжёлая» часть порождает «тяжёлых» существ. «Лёгкая» часть порождает существ «лёгких», летучих. И те, и другие проживут столько, сколько проживет кокон…
А на границе тяжёлой и лёгкой частей, на «скорлупке», на «корочке», возникают короткоживущие существа, вся цель которых, всё предназначение – унавозить, смазать «корочку», чтобы она не растрескалась до срока.
«Лёгкость» и «тяжёлость» в короткоживущих перемешаны в этакую кашу. Каша из «лёгкости» и «тяжёлости» – причина того, что короткоживущие могут чувствовать, могут испытывать эмоции.
Только «лёгкие» или только «тяжёлые» существа бесстрастны. Никакие эмоции им неведомы…
Чувства короткоживущих для чего-то, конечно, нужны, – так же, как тела их нужны для смазки «скорлупы»…
Возможно, их чувства улавливаются «лёгкими» и «тяжёлыми» существами. Запасаются, копятся в них… Запасаются, как электричество в аккумуляторах… Как энергия, которая послужит для дальнейших изменений кокона…
Тут Петькины мысли прервались. Что там будет дальше с коконом, кто, в конце концов, из него родится, этого Петька постигнуть не мог…
Ведь создание кокона – всего лишь первый шаг.
А создание «лёгких», «тяжёлых» и короткоживущих – шажок второй…
Что будет дальше, куда приведёт путь, состоящий из таких вот «шагов», Петька сказать не мог…
Чтобы это понять, надо было стать «лёгким» или «тяжёлым» и прожить вечность…
Но Петька очень рад был, что додумался хотя бы до того, до чего додумался…
Он вскочил и помчался через дорогу…
Спать вдруг захотелось неодолимо…
Как хорошо, что лестница была освещена!
Как хорошо, что пружина с двери, ведущей в парадную, была снята!..
Петька, уходя, дверь не прикрыл, и теперь «его» парадная в ночи высвечивалась ярко. Будто пустой экран перед показом фильма…
И вот, когда он был между деревьями, а слева от него была детская площадка, он увидел, что «фильм» начался…
Первые «кадры» были таковы. Вдоль стены скользнула тень. Войдя в светлый дверной проём, тень расцветилась. Оказалась мужчиной в зелёной рубашке навыпуск и синих джинсах. Мужчина оглянулся, и Петька чуть не вскрикнул: это был Шалый…
Точнёхонько на него глянул Шалый… Точнёхонько глаза в глаза. Так показалось Петьке…
Страх пригвоздил Петьку к месту… Ни вперёд шагнуть, ни назад убежать…
Он увидел, как Шалый исчез в дверном проёме…
Тогда страх за себя сменился страхом за «своих».
Петька, пригнувшись, принялся шарить руками по земле…
Мелкие камушки… Обломки кирпичей… Не то…
Вот!.. Нашёл!.. Слава Богу, быстро!..
Петька поднял гладкий округлый булыжник. Булыжник удобно лёг в ладонь. Как будто специально для неё был создан…
Петька на цыпочках подбежал к парадной.
Шалый, – не таясь и не топая, – спокойно поднимался по лестнице.
Петька, переставляя ноги в такт его шагам, тоже стал подниматься…
На последней площадке Шалый замер. Может, услышал подозрительный шорох снизу… Может, прислушивался к тому, что там на чердаке…
Петька затаился тоже. Снова страх прополз по спине, как холодная змея…
Ох,. как долго тянулось молчание Шалого!..
Ох, какой тяжестью налилось Петькино тело!..
Но вот Шалый шевельнулся… Всего лишь переступил с ноги на ногу…
Но это позволило Петьке дух перевести…
Хотя Петька тут же об этом пожалел.
Потому что Шалый спросил сверху негромко и вкрадчиво:
– Там есть кто-то? Закурить не найдётся?..
Петька на этот раз дыхание не затаивал. Дышал через приоткрытый рот. Медленный-медленный вдох… Медленный-медленный выдох…
– Берегись, падла! – вдруг сказал Шалый с угрозой. – Я тебя достану!..
И бросился вниз по лестнице. Бросился вниз, не таясь, не осторожничая…
Петька был через одну площадку от Шалого. Будь у Петьки больше выдержки, промедли он ещё пару секунд, и Шалый бы вернулся наверх, сбежав только на один пролёт…
Провокацией был этот бросок Шалого… Шалый хотел подстраховаться. Убедиться, что шевеление внизу ему почудилось…
Но Петька не выдержал… Петька бросился вниз… Петька бросился вниз, тыкая пальцем в те кнопки звонков, до которых мог дотянуться…
– Ребята!.. Атас!.. – что было сил, закричал Петька.
Он выскочил из парадной и снова закричал, что было сил…
И в раскрытом окне третьего этажа увидел Шалого.
– Чего пялишься, говнюк?.. – сказал Петька и нарочито неторопливо показал Шалому «фак»... То есть, отогнул средний палец на правой руке и ткнул им вверх.
После этого, вспомнив про булыжник, метнул им в Шалого. Булыжник со звоном высадил оконное стекло. Торжество было последним чувством. А мысль о том, что он стал каким-то лёгким, – его последней земной мыслью. Уж не приобщился ли к тем «лёгким» – летучим, невидимым, вечным?.. Только за какие-такие заслуги?..
Увидеть, как Шалый выхватил пистолет из кобуры, спрятанной под рубашкой, Петька не успел. И уж тем более не успел увидеть, как Шалый нажал на курок…
Петькина смерть была мгновенной…
Шалый сверху наблюдал, как мерзкий крикун завалился назад и замер на асфальте.
Его неестественная «волнистая» поза с запрокинутой рукой яснее ясного сказала Шалому о том, что на асфальте валяется мёртвое тело…
Шалый довольно осклабился. Мамочка хихикнула где-то рядом, – тоже была довольна…
Но особо торжествовать было некогда… Там, наверху, были другие мерзкие крикуны…
Шалый отпрыгнул от окна и рванулся по лестнице вверх. Но тут хлопнули двери, и навстречу ему из одной квартиры вывалился мент с пистолетом в руке, из другой – старуха в ночной рубашке…
Мент был смешной: в одних только голубых кальсонах, босиком и с фуражкой на голове.
Увидев Шалого, мент вскинул руку с оружием. Но где ему, ещё затуманенному сном, было тягаться с предельно мобилизованным Шалым…
Шалый выстрелил первым, и мент упал ему под ноги. Фуражка свалилась с головы мента и покатилась по ступенькам…
Шалый и бабку бы застрелил. Но та с нечеловеческой скоростью юркнула за свою железную дверь, лязгнула засовом и завопила как иерихонская труба:
– Караул!.. Милиция!.. Спасите!.. Убили!..
Затем она затренькала кнопками тонального телефонного набора…
И Шалый, чертыхаясь, побежал вниз…
Пропади оно всё пропадом! Ничего нельзя сделать без помех!..
Глава 28.
Выпали спокойные дни. Это были дни после Петькиной гибели.
Берёзовка – посёлок сонный. При въезде – венец местной архитектуры – торчат несколько пятиэтажек. Остальные дома двухэтажные. Причём на центральной улице – на Советской – двухэтажные деревянные. На остальных улицах – двухэтажные же, но каменные.
Через день после поспешного бегства Степан Игнатьевич съездил в город на электричке. Бежали, действительно, в жуткой спешке: через чердачное окно на крышу, затем с одной крыши на другую, затем вниз по пожарной лестнице.
Ленка первая услышала Петькины крики и всех остальных подняла. Ленка на высоте, как всегда… Он лично давно её про себя называет «матушка Ленка»…
Ленка, собственно ему подсказала съездить в город. Сам-то он ни за что бы не догадался. Тяжеловат стал на подъём, тугодумист…
Всю дорогу – полтора часа – простоял в тамбуре, не желая заходить в вагон. В вагоне были люди, а людей – итог его жизни – он выносил с трудом. Единственное, чего люди достойны, на его нынешний взгляд – это презрение. Жадность, обжорство, похоть, амбиции – киты, на которых утверждено людское общество. То есть, по первым буквам, – ЖОПА…
Старухи, что сидели возле знакомой парадной, во дворе, который отныне стал чужим и опасным, охотно ему поведали о Петькиной гибели. По их словам выходило, что Петька был опасный террорист и собирался взорвать дом. Но милиционер, который тут жил, про это узнал и в ночь запланированного злодейства вступил в схватку с Петькой. У Петьки был пистолет с отравленными пулями, у милиционера – обычный.
Между ними состоялась перестрелка. Петька стрелял хуже, но всё-таки ранил мента. А мент, чувствуя, что яд вступил в его кровь, слабеющими руками держа пистолет, застрелил Петьку и умер прямо на лестнице, глядя на фотокарточку своей жены, которая всегда была при нём…
Степану Игнатьевичу, когда ехал назад, хотелось плакать. Нервы в последнее время стали никуда не годными: слёзы часто и непроизвольно подступали к глазам… Но в электричке ему поплакать не дали: всякие придурки то и дело выходили в тамбур покурить.
Петьку было жалко. Петька нравился Степану Игнатьевичу своей неторопливостью, невозмутимостью. Что-то исконно русское, основательное, от земли идущее чудилось в Петьке. Возможно, сто поколений его предков были крестьянами. От них и передалась Петьке эта вызывающая уважение основательность…
Степан Игнатьевич его недолго знал. Можно сказать, совсем не успел узнать. Но одно понял сразу, после первого же совместно проведённого дня: Петька такой же, как все в их компании. То есть, необычный…
Подобное тянется к подобному… Одарённость – к одарённости… Во всех «его» детях – Степан Игнатьевич знал твёрдо – есть не просто «искра божья», а целый «божий факел»…
Общество – гомеостат… Чтобы функционировать, оно должно иметь постоянство, усреднённость параметров…
Всё, что выходит за границы «золотой середины», есть ненормальность, и должно быть извергнуто, изгнано, отстранено…
Конкретные «механизмы отстранения», «пути выталкивания» могут быть разными (вспомнить, хотя бы, истории всех «его» ребятишек). “Выталкивание” возможно в двух направлениях: в сферу «видимости» и в сферу «невидимости».
Сфера «видимости» – это как бы центр массовой культуры. Там признание, почёт, слава. То есть, золотые кандалы на необычных, неусреднённых, могущих быть опасными…
Сфера «невидимости» – это маргиналы. Их замечать – вроде бы, даже неприлично.
Однако, если сравнить общество с каплей воды, которая сохраняет свою форму лишь благодаря силе поверхностного натяжения, то «необычные» в сфере «невидимости» как раз и будут теми силами, что определяет внешнюю форму этого самого общества.
Собираясь поначалу вот такими ватажками, как эта, ребячья, «необычные» накапливаются, умножаются и, в конце концов, достигая определённой «критической массы», кардинально изменяют «поверхностное натяжение» общества. Общество из-за этого меняет форму: или распадается, или становится иным, чем раньше. Вслед за формой меняется и содержание. Возможно, даже «сфера видимости» и «сфера невидимости» меняются местами…
Вообще-то, спокойными эти дни были только для него. Ребятишки с утра отправлялись в посёлок и на прилегающие территории – добывать еду. Он же оставался дома, – Берёзовка его знала и могла насплетничать его покинутому семейству, что он тут был.
О жене и о сыновьях своих выросших думать было больно, и он старательно не думал о них. Жену он обожал, боготворил, преклонялся перед ней.
В общем, как там ни скажи, всё будет мало. Даже сейчас, после распада семьи, не переменилось его отношение. Как-то очень тихо, очень незаметно семья распалась. Если мужа годами нет рядом, жена волей-неволей привыкает к мысли, что его нет вовсе. Муж должен быть тёплым, живым. Чтобы можно было его увидеть, к нему прикоснуться, сказать ему что-то и что-то услышать от него. А муж, существующий как бесплотный образ – не что иное, как воспоминание об умершем… Так что жену не в чем винить…
Что касается сыновей, тут была обида, тут была горечь. До того, как заболела его мама, Степан Игнатьевич всё свободное время отдавал своим пацанам. Пока были маленькими, читал им вслух, гулял с ними, кормил их с ложечки, играл с ними дома и на улице. Всегда был с ними «на равных», никогда не давил авторитетом. Да и не ощущал себя авторитетом, – только ровней. Словно примерял на себя каждый год их жизни, и каждый их год приходился ему впору.
Потом, когда сыновья уже были в школе (старший в четвёртом, младший – в первом), мама заболела, и начались его муки, начался его крестный ход, растянувшийся на долгие пятнадцать лет…
С мамой удивительные метаморфозы происходили в её последние годы. Телесно она дряхлела, разрушалась. Лицо и руки так изморщинились, что ни с печеным яблоком, ни со скомканной бумагой, ни с древесной корой их сравнивать уже было невозможно. Что-то нездешнее, космическое появилось в мамином облике. Её лицо – это была поверхность неживой планеты, плывущей в ледяных глубинах мироздания…
Сравнение было тем более убедительным, что ноги и руки ей полностью отказали и были в её последние времена всего лишь окаменелыми придатками к её планетарному лику…
В её умирающей телесности, в её дряхлости была особая какая-то и совершенно непонятная Степану Игнатьевичу красота. Такой красоты он никогда и ни в ком раньше не встречал. Сравнить её было не с чем, а, значит, и познать, понять её было невозможно.
Стандартные сравнения старости с осенью или с солнечным закатом приходили, конечно, на ум. Но солнечный закат – это уход сильного и уход повторяемый . И про осеннее увядание можно сказать то же самое.
Что же касается маминой немощной красоты, она скорее походила на бледный цветок, выросший на каменистом обрыве… На тонкую свечу, зажжённую на ветровой улице… А также на мерцание светлячка на замшелом пне…
Хотя, быть может, её и вовсе не было. Потому что самым удивительным в маме был свет внутренний. С ним тоже ничего было не понятно. Откуда он взялся?.. Что он был такое?..
Чем была мама слабее, тем больше в её глазах было чудесного внутреннего огня. Как будто он приближался издалека и входил в неё постепенно… Как будто всё земное, мелкое в нём растворялось бесследно… Оставались только чистота и невозмутимость…
За два года до смерти мама замолчала. Ни утром, ни днём, ни вечером, ни при каких обстоятельствах от неё невозможно было добиться ни слова. Только глядела своими новыми – «осиянными» глазами… Только улыбалась, когда Степан Игнатьевич пытался шутить. Подбадривала его своей улыбкой…
Хватит!.. К фигам! Тяжело вспоминать!.. Хотя не вспоминать здесь в квартире этой, невозможно. Мамина тень чудится в каждом углу…
Прав ли он был, так решительно отбросив свою жизнь, отказавшись от себя?.. Не лучше ли было, когда мама заболела, определить её в больницу для хроников, если таковые больницы имеются?.. То есть, сбыть её со своих рук.
Тогда, когда маму «ударило», Степан Игнатьевич не думал об этом. Жалость, любовь подтолкнули его на отказ от себя, на самозабвение. Последствия же его выбора обозначились не скоро. Ох, не скоро…
Самым тяжёлым, самым обидным, самым горьким последствием было отчуждение между ним и сыновьями. Он любил сыновей не меньше, чем маму. Может быть, даже больше…
Ему казалось, Пашка и Гошка его любят. Ему была нужна их любовь. Он не мог существовать без той духовной подпитки, которую их любовь давала… Никакие жизненные успехи – выход книг, написание диссертации, звание лауреата – не подбадривали так, на наполняли такой силой, как сознание того, что его дети его любят… Он считал, так будет всегда… Так должно быть всегда…
Но когда началась, а затем бесконечно потянулась мамина «эпопея», он с ужасом, с глубочайшим разочарованием обнаружил, что сыновняя любовь – отнюдь не постоянная величина. У неё, у этой любви, как у земных океанов, есть свои приливы и отливы… Ей, этой любви, как земным океанам – дожди, нужна подзарядка в виде постоянного родительского присутствия…
Нет, решительно, здесь, в квартире, воспоминания властвуют, и никуда от них не деться. Может быть, зря он приехал сюда и ребятишек притащил?.. Всё-таки в городе он был ближе к жене и сыновьям… Он был в одном городе с ними…
Хотя в воспоминаниях он ещё более близок… В воспоминаниях он может снова и снова переживать счастливые годы, что были до маминой болезни…
Степан Игнатьевич подошёл к окну. Там, на улице, стоял Серёжка вместе с двумя соседскими пареньками…
Соседи обновились, пока Степана Игнатьевича не было в Берёзовке. Те, что жили в квартире справа – умерли. Те, что жили в квартире слева, продали квартиру и уехали.
Теперь слева и справа жили беженцы. Два брата-подростка, которые вместе с семьями покинули Чечню ещё в самом начале второй войны…
Пареньков звали Ахмед и Саид. Спрашивается, если их отцы были родными братьями, то кем приходились друг другу Ахмед и Саид?.. Тоже, наверное, братьями? Только не родными, а двоюродными или ещё там в какой-нибудь степени!..
О чём там с ними Серёжка беседует?..
Степан Игнатьевич застонал. Голова – после того, как вернулся в Берёзовку – болела у него часто. По нескольку раз в день боль тяжело, как медведиха, начинала ворочаться в мозгу, и голова тогда трещала, как перезрелый арбуз, готовый лопнуть…
Степан Игнатьевич застонал и бросился на кровать лицом вниз… Господи, дай забыться!.. Ничего не видеть!.. Ни о чём не помнить!..
Серёжка, между тем, договаривался с Ахмедом и Саидом о важных вещах. Вчера, обследуя окрестности Берёзовки, он вместе с Гришкой и Ленкой нашёл на берегу Невы две старые неразорвавшиеся мины. Теперь у Серёжки с Ахмедом и Саидом шёл торг.
– Пятьдесят! – азартно предлагал Ахмед, горбоносый, черноглазый, с заметным пушком над верхней губой.
– Я сказал, двести!.. – упрямился Серёжка.
– Ты что, законов не знаешь?.. – горячился Ахмед. – Когда идёт торговля, нужно сбавлять хоть немножко!..
– Вам забава, а мне жрать надо!.. – упрямился Серёжка.
– Нам не забава, а месть! – звонко выкрикнул Саид, тонкий, как ивовый прут, и такой же гибкий… Шоколадные глазищи в пол-лица и длинные, чуть загибавшиеся кверху ресницы делали его похожим на девочку…
– Цыц ты!.. – осадил его Ахмед и добавил что-то не по-русски, от чего Саид скривился презрительно.
– Ты прямо граф Монте-Кристо!.. – добродушно сказал Серёжка Саиду.
– Не знаю такого!.. Сбавь цену!.. – сказал Саид, перед этим поглядев на Ахмеда. Но Ахмед, видимо, тоже «такого не знал»…
– Да хрен-то с вами! – неожиданно согласился Серёжка. – Сто пятьдесят!..
– Сто!.. – Закричал Ахмед так громко, будто хотел окликнуть кого-то, готового исчезнуть.
– Чего орёшь?.. – озадачился Серёжка. – Блажные вы какие-то!..
– Давай за сто!.. – сказал Саид почти что жалобно, почти что просительно, чем ещё больше озадачил Серёжку.
– Хорошо, граф! – подумав немного, сказал Серёжка. – Твоя взяла!.. Деньги давай!
– Будет товар – будут и деньги! – сказал Саид важно и, не выдержав тона, стрельнул глазами в Ахмеда: видит ли, ценит ли?..
Ахмед хлопнул его по плечу – одобрил.
Затем пареньки сбегали к Ахмеду домой, и вернулись с большой матерчатой сумкой чёрного цвета.
– Деньги взяли?.. – напомнил Серёжка.
– Взяли-взяли! – успокоил его Саид.
Мины Серёжка спрятал в обрывистом невском берегу. Недалеко от железнодорожного моста. Даже не спрятал, а просто положил в выемку, прикрыв сверху двумя кусками сухой голубоватой глины.
Сейчас, отняв куски глины и отбросив их в сторону, он поглядел на мины с опаской: вот они, голубушки!.. А ну как рванут?..
Мины выглядели, как две большие груши, надевшие кружевные воротники-жабо. Они прекрасно сохранились. Всего-то навсего припудрились пыльцой ржавчины…
– Немецкие! – сказал Ахмед уважительно. – Видишь буквы?
И он передал одну мину Саиду.
– Были бы русские, – давно бы сгнили!.. – сказал Саид, рассматривая приобретение.
Потом они дружно, как по команде, что-то заорали на своем языке и пустились в дикий пляс, размахивая минами над головой…
Серёжке была непонятна их бешеная радость, но, заражённый их порывом, он тоже сплясал вместе с ними.
Железнодорожный мост повис над Невой неподалёку. Он охранялся. Но солдаты с автоматами не обращали внимания на троих крикливых мальчишек…
– А деньги? – спросил Серёжка, отплясав.
– Вот тебе деньги! – сказал Ахмед и вытащил из нагрудного кармана рубашки две пятидесятки. – Бери и ни в чём себе не отказывай
– Ха-ха-ха! – мрачно сказал Серёжка. Ему вдруг показалось, что продешевил. Потому и был мрачен. Подольше надо было торговаться. Подольше…
– В семь вечера приходи ко мне! – сказал Ахмед. – Мы тебе что-то весёлое покажем!.. Возможно, будешь с прибылью!..
В семь вечера были сумерки. Мир словно бы погрузился в синий тягучий кисель. Кисель, видимо, был свежесваренным, не успевшим остыть. На улице было душновато…
Ахмед нёс уже знакомую Серёжке чёрную матерчатую сумку.
– Что в ней? Мины? – спросил Серёжка.
– Ты!.. Тише!.. – предостерёг Ахмед и зыркнул вокруг своими цыганистыми глазами.
Но вокруг никого не было; улица, по которой шли, была пустынна, И Ахмед успокоился.
– Гляди! – сказал горделиво, поставил сумку наземь и расстегнул молнию.
Серёжка заглянул. На дне сумки и в самом деле покоились мины. Но они были не сами по себе. Одна мина была соединена с другой витками медного провода. На минах, тесно прижатая к ним, возлежала тёмно-зелёная плоская пластмассовая коробка. В коробку был вделан округлый циферблат часов и две индикаторные лампочки. Зелёная лампочка горела. Вернее, неторопливо помаргивала, отсчитывая секунды.
Красная лампочка не горела, похожая на капельку свежей, только что засохшей крови.
– Электроника?.. – спросил Серёжка. – Откуда у вас?..
– Э, слушай! – недобро усмехнулся Ахмед. – Много будешь знать, скоро подохнешь!..
Синий кисель сумерек стремительно загустевал. Серёжке казалось, что, двигаясь, он походит на ледокол. Взрезает носом тугое желе, разваливает плечами липкие ленты налево и направо.
Когда проходили мимо Дома Культуры, Ахмед недобро ухмыльнулся.
– Видишь?.. Больше не увидишь!.. – сказал он.
Саид хихикнул тонким голоском.
Серёжка поглядел на них, ничего не понимая.
– Куда мы попёрлись-то? – спросил вполголоса.
– На берегу посидим! – сказал Ахмед.
– Долго? – спросил Серёжка. – Скоро наши соберутся. Меня хватятся…
– Недолго! – сказал Ахмед.
Река была метрах в тридцати от Дома Культуры. Она несла свои воды с тихим шелестом, похожим на шуршание пересыпаемого песка. Изредка всплёскивала рыба. Серёжке подумалось, что это не рыба вовсе. Это ангелы, сморенные усталостью, сложив свои крылья, камнем падают с небес…
Вода вобрала последний закатный свет. Набросила его на себя, как цветастую шаль. Раздробила, рассыпала на своих ладонях и рассматривала, перебирала, пытаясь понять – стекляшками обзавелась или настоящими драгоценными камешками…
Всхолмленные берега и купы деревьев, повисшие над ними, были темны. Трава спала. И деревья спали. И земля спала – их заботливая старая нянька…
Только длинное тело реки, привольно разлёгшееся в тёмных берегах, светилось призрачным колдовским светом. Река даже не лежала, – река висела в мировой тьме. Река была не водяным потоком, – она была потоком чистой энергии. Не иначе, какой-то добрый бог послал этот поток Земле в подарок, чтобы помочь загаженной планете очиститься…
За спиной, словно эскадрилья НЛО, висел ряд освещенных окон. Это был второй этаж Дома Культуры, – фойе кинозала.
Серёжка глянул разок на окна и больше не оборачивался, – на реку смотреть было интереснее. Ахмед же сидел вполоборота к реке и словно чего-то дожидался. Саид – молчаливый, тоненький, глазастый – сидел возле Ахмеда, напряженный как струна…
– Всё! – вдруг сказал Ахмед, поднимаясь. Вместе с ним вскочил на ноги Саид.
– Что «всё»? – спросил Серёжка. – Уходим, что ли?..
– Уходим!.. – подтвердил Ахмед, и голос его странно дрогнул.
Серёжка встал, обернулся и сразу понял, чего ждал Саид.
Эскадрилья НЛО улетела, – освещённые окна второго этажа стали тёмными.
– Последний сеанс прошёл, – сказал Серёжка. – Пора и нам!
– Да, последний!.. – сказал Ахмед с какой-то непонятной печалью в голосе.
Они пошли гуськом – Ахмед, Саид, Серёжка – по травянистым плоским холмам. Трава была мокрой «по уши», – словно только что искупалась в реке. Уже через несколько шагов Серёжка услышал бодрый хлюп в своих кроссовках.
Громада Дома Культуры надвигалась, расползалась по небу и, наконец, нависла над ними… Они обошли вокруг здания.
Красивым в Доме Культуры был только фасад. Вдоль фасада возвышались плоские белые колонны (вернее, псевдоколонны). Над фасадом, от одного угла здания до другого, возлежал длинный белый треугольник, изукрашенный знамёнами, гирляндами цветов и листьев и прочей лепниной. В центре треугольника был размещён герб советского государства. Серёжка знал, как называется такой треугольник, но сейчас не мог вспомнить. Кажется, контрфорс… Хотя, может, и не так…
Дом Культуры стоял, вроде бы, горделиво. Но в то же время был каким-то неприкаянным, одиноким. За ним были холмы, огороды, помойки. Перед ним – на другой стороне пустой площади – двухэтажные поселковые домишки. Сейчас они уютно впечатывались в ночь своими разноцветно зашторенными окошками…
Ахмед подёргал ручку входной двери.
– Следи! – шепнул Саиду. Тот кивнул и встал к Ахмеду спиной, к площади – лицом.
Ахмед вынул из сумки, где были мины, обыкновенную отвёртку – длинный железный клюв. Сумку он молча сунул Серёжке, и Серёжка молча принял её. Сумка была тяжелая, и держать её было страшновато: а ну как рванёт!..
Ахмед принялся ловко расковыривать отвёрткой замок. И расковырял-таки… В замке что-то щёлкнуло, и – пожалуйте – дверь словно бы сама собой приотворилась…
Ахмед победно сверкнул глазами.
– Стой тут! – шепнул Серёжке и, взяв у него сумку, исчез внутри Дома Культуры.
Серёжка остался рядом с Саидом.
Что они задумали?.. Неужели настоящую диверсию?.. Но чем им помешал этот пышный с фасада и пошло-«сундучный» с других сторон Дом Культуры?.. Зачем его уничтожать?..
Хотя, вообще-то, ему-то, Серёжке, какое дело?.. Он от властей никогда ничего хорошего не видел. А Дом Культуры с его псевдоколоннами, лепными знамёнами и гербом как раз и есть олицетворение тех самых властей, на которые Серёжке начхать…
Настоящая красота была только там, в прошлом, у незабвенного Старшего Брата, живя с которым, Серёжка был счастлив. Эх, вернуться бы туда хоть на недельку, хоть на денёк!..
Ахмед выскочил наружу, как чёртик из табакерки, виденной всё там же, у Старшего Брата…
– Идём!.. – сказал строго.
И пошёл, сдерживая себя, через площадь. Саид в ногу шагал рядом с ним. Серёжка, чуть приотстав, плёлся за ними.
Серёжка видел, как хочется Ахмеду припустить бегом, как он напряжён, с каким трудом сдерживает бьющую изнутри энергию…
Возле крайнего домишки остановились. Ахмед огляделся и указал на дряхленькую скамейку возле парадной.
– Сюда!..
Уселись и замерли. Ахмед часто взглядывал на наручные часы.
– Сейчас!.. – вдруг сказал напряжённо.
И словно по его команде, от Дома Культуры донёсся хлопок. Дом Культуры был хорошо виден отсюда, со скамейки. Виден, как темный контур, темная громада на фоне менее тёмного неба.
Что означал этот хлопок? Мины взорвались?.. Но почему так тихо?..
Серёжка глядел во все глаза. Но ничего не происходило. Тёмная громада здания оставалась тёмной…
И вдруг…
Это случилось!..
Это произошло…
В единый миг всё стало иным…
Серёжка охнул, увидев, как осветились изнутри окна второго этажа. Словно туда вернулись кинозрители… Словно начинался новый киносеанс…
Похоже, он и вправду начинался… Похоже, внутри здания объявилась рыжая лисица… Она яростно металась, она прыгала на стены, исступлённо грызла мебель… Как называется такое кино?.. «Лисица в пустом курятнике»»?..
Здесь, на скамеечке, хорошо был слышен треск лопающихся стёкол… И дробный звук стеклянных осколков, падающих на асфальт… И гул, – нет, треск, – совсем не похожий на лисье тявканье…
Вот в разбитое окно высунулся длинный рыжий хвост и мазнул по стене, словно хотел её вычистить от пыли…
Стало видно почти как днём. Сережка даже рот приоткрыл от желания ничего не пропустить…
Хвост метался, елозил по стене. И лепные знамёна развевались, гирлянды раскачивались, герб то выпячивал брюхо земного шара, то втягивал его… Серп и молот внутри герба дрожали, как два врага, сплетённые в смертельном поединке, напрягшиеся из последних сил…
Трое ребят были уже не единственными зрителями. Через площадь – кто шагом, а кто и бегом – торопились люди. Иные с пустыми руками, иные – с баграми, топорами, лопатами.
Хотя, казалось бы, зачем на пожаре лопата?.. Серёжке это было непонятно…
– Идём!.. – сказал вдруг Ахмед решительно.
Поднялся со скамейки и пошёл к Дому Культуры.
– Идём! – сказал Саид своим звонким голосом. И рванулся следом.
– Идем – так идём!.. – вздохнул Серёжка, поспевая за братьями. «Преступника всегда тянет на место преступления» – вспомнилась ему вычитанная истина…
Толпа возле Дома Культуры была не такой уж и большой. Сбежались только те, кому пожар был виден из собственных окошек.
Весь второй этаж уже был охвачен огнём. Ничего лисьего здесь, вблизи, в нем не было. Но всё равно огонь был живой. Легко было вообразить то ли сказочную жар-птицу, бьющуюся в западне; то ли сказочного зверя – саламандру…
Жители посёлка были деловиты и к созерцателям не относились. Вбегали внутрь первого этажа, покуда не тронутого огнём; иные выбегали оттуда. Толпа возле Дома Культуры пребывала в динамичном равновесии: прибыль равнялась убыли…
Там, за дверьми, недавно вскрытыми Ахмедом, стучали топоры, трещали доски. Кто-то громко матерился. Разные голоса выкрикивали разные команды:
– Тяни сюда!
– Держи крепче!
– Толкай же! Толкай!
– Не отпускай! Ушибёт!
Не на поруху, а на новострой была похожа эта деловитая колготня.
Хотя нет… С новостроя не тащат, что ни попадя. На новострой, наоборот, приносят подарки…
А здесь каждый норовил хоть что-то подарить себе.
Старуха с растрёпанными седыми волосами несла телефон с перерезанным проводом, нежно прижав его к плоской груди…
Два парня в одинаковых джинсах и рубашках тащили две большие стереоколонки, положив их друг на дружку…
Девчонка лет десяти-двенадцати волокла по земле длинную жёлтую ткань, пытаясь её на ходу свернуть в рулон. Похоже, это была штора, сорванная с окна…
Трое мужиков – одна бригада, наверно – выносили на плечах длинные доски и скидывали их под ноги клубящейся толпе. Правда, без присмотра не оставляли. Четвёртый мужик доски караулил…
Тут подъехал маленький крытый грузовичок, и деловитая молодежь споро погрузила в него оргтехнику: два компьютера, принтер, факс, монитор с разбитым экраном…
Многие выносили из здания книги – сумками или стопами, наложенными на руки.
Какая-то женщина споткнулась и упала, расквасив при падении нос. Книги она, конечно, растеряла, но не стала их подбирать. Поспешно вскочив и не обращая внимания на каплющую кровь, бросилась обратно в здание…
Ещё несколько легковушек подомчались к пылающему зданию, и хозяева стали старательно набивать своих «коней» чем Бог пошлёт…
Позже других подъехал старенький милицейский «газик» с мигалкой на крыше. Из него вылезли два толстомордых мента.
– Ну что, разгоним?.. – лениво спросил один другого.
– А тебе с того какой прок?.. – ответил другой. – Лучше пусть они на тебя да на меня пашут!
Менты встали, расставив ноги, время от времени они останавливали очумелых людей, пробегающих мимо, и отбирали у них то, что им, ментам, было интересно.
Иные люди пытались протестовать, – но лишь до тех пор, пока не понимали, кто посягает на их добычу…
Серёжку поразило вот что. Все, кто был возле Дома Культуры, словно сговорившись, не глядели друг другу в глаза.
И ещё: все были словно бы не в себе. Может, дыма наглотались… Может, пьяными сюда пришли…
Каждый был сам по себе… Даже если работал с другими заодно…
Жутью повеяло на Серёжку… Омерзением…
Он посмотрел на Ахмеда. Ахмед презрительно кривил губы.
Саид кривил губы точно так же, старательно повторяя мимику брата…
Серёжка отвернулся и побрёл домой, в квартиру Сергея Ивановича…
