Глава 25.
Шалый был недоволен тем, как всё идет. Шалый был зол на своих подельников. Каждый из них тянул в свою сторону, настаивая на своей правде, не желая понимать дело так, как понимал его Шалый. Взять, к примеру, Клеща, – тому лишь бы выслужиться перед генералом-батюшкой. Небось, спит и видит, как бы самому дорасти до штанов с лампасами. Как бы самому для кого-то сделаться батюшкой-начальником…
А Чифирь – тот вообще запропал куда-то. Как сквозь землю провалился. Небось, нашёл себе тёлку, у которой сиськи, что футбольные мячи. Он таких, вроде бы, любит. Шалый однажды приметил, какими глазами Чифирь утыкался в таких грудастых, листая порнографический журнальчик…
Шалый твёрдо знает, что только его подход к делу – правильный. Он понимает дело просто и прямо, – как его только и надо понимать. Проблема заключается в том, чтобы как можно скорее уничтожить этих «мелких», этих ребятишек поганых, которые вторглись, непрошенные, в привычное плавное течение жизни и нарушили его, изменили, сделали неприятным, прерывисто-скачкообразным, терзающим нервы…
А деньги вернуть – это как раз не главное. Это так, сбоку припёка. При уничтожении безродных «мелких» деньги всплывут сами собой, никуда не денутся. Ведь вот же этот малыш, которого он, Шалый, раздавил в болоте, уже сказал, где спрятаны грёбаные деньги. В лесу они спрятаны, в лесу. В каком лесу – известно. В том, что за канавой… То бишь, за рвом… Там ещё труба такая длинная… Можно сказать, целый тоннель из железобетона…
Остаётся уточнить конкретное место… В кустах?.. На дереве?.. Подвешены?.. Зарыты?..
Ах, как он хрустнул под ногой у Шалого, этот слабенький, но дерзкий малыш!.. Ах, как это было необычно!.. Как волнующе!.. Неописуемо необычное чувство!.. Неописуемо приятно!.. Ничего общего с сексуальным возбуждением!.. Это выше!.. Это интереснее любого секса!..
Хотя, может, и не сам Шалый раздавил малыша… Может быть, это сделал клювастик-восьминожка…
Или мамочка это сделала, отобрав у сына своего удовольствие… Они могут сунуться вперёд… Могут перебежать ему дорогу… Что тот, что другая…
Всё пошло наперекосяк после того, как Шалый неудачно сходил в лес за телом мальца… Что-то ему помешало… Не забрал он тело… Не нашёл… Он не помнил, что произошло… Почему он потерял сознание?.. Сколько провалялся один-одинёшенек?..
Когда очнулся, никого рядом не было: ни клювастика, ни мамочки… И первая мысль, которая ожгла, была, помнится: они его предали… Они сами забрали тело, клювастик и мамочка, и сбежали с ним…
Хотя, может быть, и не оба вместе… Может быть, они схватились между собой… И подрались не на жизнь, а на смерть…
Кто же из них победил в таком случае?.. Можно подумать, что клювастик… Но так можно подумать лишь тому, кто не знает мамочку…
Он-то, Шалый, уверен, что если бы они и подрались, то победила бы, в конечном счёте, обязательно мамочка… Только мамочка и никто другой… Она бы все шансы перебрала… Все пути, которые могли бы привести к победе… Она бы, в крайнем случае, разбила голову врагу своей любимой статуэткой балерины, над которой тряслась больше, чем над службой своей партийной… И, конечно, больше, чем над ним, сыном своим…
Больным, изломанным очнулся Шалый на болоте… Голова будто не своя… Тело тоже как чужое… Будто на нём старательно потоптался гиппопотам…
Злость на клювастика и мамочку – предали! удрали! – была первым его чувством. Злость возвратила его к жизни…
И беглецов, кстати, злость возвратила тоже. Потому что, стоило ему разозлиться и довести свою эмоцию до определённого градуса (весьма высокого!), как они воротились: безмолвный клювастик и недовольно хмыкающая мамочка…
– Что со мной было?.. – спросил он у мамочки.
Та будто поперхнулась – от его дерзости, от непочтительности его тона. Затем сухо ответила:
– Ты проиграл!..
И затихла, затаилась. Хмыкать перестала.
Если бы Шалый не слышал её знакомое сопение, он бы мог подумать, что она снова исчезла…
Поскольку они вернулись, – оба два, – то обвинение в предательстве Шалый с них снял. Его тогда, помнится, поразила простая мысль, впервые пришедшая в голову. А так ли уж ему нужны эти двое, как ему кажется?.. Не проще ли было бы обойтись без них и жить в одиночку?.. Жить, ни на кого не оглядываясь… Ни у кого ни на что не требуя ни согласия, ни совета…
Он эту мысль отложил про запас – как некую драгоценность. Сам же – прямиком из леса – отправился на машине в знакомую ментовку – повидать Клеща. Ещё пока ехал, почувствовал недовольство и злость. Они росли, укоренялись. Вытесняли из души все прочие чувства…
Встреча с Клещом только подбавила пару.
– Ты увиливаешь!.. – начал Клещ. – Ты отлыниваешь!.. Ты черт те чем занимаешься!..
– Заткнись!.. – рявкнул Шалый, и что-то такое из его глаз передалось (может, от клювастика), что Клещ заметно присмирел и сбавил накал обвинений.
– Сам заткнись! – рявкнул Клещ ответно, и в его тоне явственно прозвучала примирительность. – Наша задача какая?.. Деньги найти!.. Я уже было доложил!.. И уже получил по лбу за свою поспешность! А ты чем занят?.. Где тебя черти носят?..
– Я-то как раз делом занят! – сказал Шалый насмешливо. – За ребятишками гоняюсь! Они глупые детишки-то! Мечутся, будто курицы! А от курятника – никуда! Ну, день ещё!.. Ну, другой!.. Всё равно будут вот где!.. – Шалый сжал кулак и потряс им в воздухе. – А хрусты твои, ментяра, в лесу притырены! Это точно! Небось, не скиснут до того, как я их выну!..
– Как мы их вынем!.. – поправил Клещ.
Отвечать ему Шалый не стал, – улыбнулся пренебрежительно.
Судьба любит шутить совершенно по-идиотски. За каким, спрашивается, хреном она свела его с этим твердолобым ментом!.. Вот он пучит глаза, а сам красный, как варёный рак… Что ж, давай, уткнёмся шнифтами, мусорок!..
Безмолвную, неприятно-затяжную «переглядку» прервал звонок телефона.
Клещ с явным облегчением оторвал глаза от Шалого и взял трубку.
– Чифирь, мать твою разэтак!.. – заорал, послушав немного. – Ты где пропадаешь, говнюк?.. Про дело забыли, собаки!.. Разбежались, как тараканы, по своим углам!..
Чифирь что-то орал в трубку. Шалый со своего места не мог услышать ни слова: сильно шумела улица; кто-то, топоча, ходил по коридору…
Клещ, слушая, менялся в лице: хмурился, прятал глаза. Изредка покачивал головой, как бы подтверждая собеседнику, что слышит того, что принял и понял информацию.
– Ты где?.. – вопросил в трубку, закончив слушать. – У какого метро?.. Никуда не уходи! И шныря своего не упусти!.. Дождись нас!..
Клещ положил трубку.
– Чифирь утверждает, что ты, Шалый, перепрятал деньги. У него, вроде бы, есть беспризорник-свидетель. Вроде бы, он всё видел…
– Что-о?.. – Шалый был удивлён безмерно. Чего-чего, а такого обвинения он не ожидал.
– Если ты повёл свою игру… – начал Клещ недобро.
– Где Чифирь?.. – перебил его Шалый. – Поехали к нему! Хочу сам услышать!..
– Поехали! – согласился Клещ. Голос его по-прежнему был предгрозовым…
Они загрузились в машину Шалого. Шалый, кипящий праведным гневом, конечно, «превышал» и, конечно, «нарушал»… Клещ не мешал ему это делать. Клещ взирал сквозь лобовое стекло с невозмутимостью философа.
Возможно, от аварии, от какого-нибудь скуло– и стеклодробильного ДТП их спасла чистая случайность. Шалый, психуя, то и дело перегазовывал, на что нежный организм автомобиля не мог не возмутиться…
Короче говоря, на одном из перекрёстков двигатель заглох прочно, бесповоротно, намертво. Прохожие с интересом наблюдали, как из «тачки» вылезли один мент и один штатский и принялись её подталкивать к поребрику. Штатский держался за руль и поворачивал его как надобно. Мент пыхтел сзади…
Закрыв машину (Две «секретки» внутренних и четыре дверных запора), договорились идти пешком до ближайшего метро. Оттуда подземным поездом до Чифиря было пять перегонов.
По потным улицам шли молча. Оба надутые, злые. Шалый брезгливо морщился, когда кто-нибудь к нему случайно прикасался. Клещу морщиться не было нужды: милицейская форма словно бы окружала его неким защитным полем, неким запретительным барьером.
День был очень жарким. Всё, что могло потеть, охлаждало себя усиленным потением. Мужики честно благоухали своими подмышками. Женщины пахли дезодорантами, но лбы и подбородки у многих всё-таки были в предательских бисеринках…
Даже асфальт потел, – на нём выступали чёрные смолообразные капли. Даже крыши домов и стены, – воздух над ними и обочь плавился как над костром…
Солнечные стрелы несли на себе заряды раздражения, нетерпимости. К непрерывному шелесту шагов примешивалось потрескивание этих мечущихся между людьми зарядов…
Там, где вредного электричества накапливалось особенно много, происходили «короткие замыкания»: вспыхивали перебранки, ссоры и даже потасовки.
Вот алкаши – классическая троица – не поделили бутылку…
Вот старухи сцепились сумками – и языками тоже…
Вот ещё одна бабуся молотит сумкой по спине надменного грузина – торговца помидорами…
Вот застряла «Таврия» на вдрызг раздолбанных трамвайных путях, и водитель трамвая, остановившегося в сантиметре от «Таврии», размахивает руками перед носом у водителя «Таврии»…
При выходе из метро Чифиря увидели сразу. Он сидел на квадратной железобетонной тумбе, которая нелепо торчала между двумя людскими потоками: спешащих вниз и достигших «верха». Происхождение тумбы секретом не было: раньше из неё вырастала паутина дюралевых трубок, на которую опирался рекламный щит, призывающий курить что-то там не русское…
Рядом с Чифирём сидел подросток, о котором с первого взгляда можно было сказать однозначно: испорченное дитя улицы. На нём были зелёные излохмаченные джинсы, белые изодранные кроссовки и на выпуск надетая балахонистая синяя футболка. Круглолицый, широконосый, пухлогубый, он в свои двенадцать или тринадцать выглядел потасканным забулдыгой. Мешки под глазами, недетская сгорбленность фигуры, наглый взгляд… В руке он держал пластмассовую бутыль джин-тоника и, смакуя, прихлёбывал из неё…
Увидев Клеща и Шалого, Чифирь кивнул им и приобнял подростка одной рукой за плечи.
– Давай, Васятка, излагай! – сказал Чифирь.
– Ну, чего!.. – сказал подросток сипло и подмигнул непонятно кому: то ли Чифирю, то ли двум пришедшим. – Ну, был я, значица, в лесу… Ну, видел там этого хмыря… - Подросток ткнул пальцем в сторону Шалого. – Он, значица, вынул две сумки… А потом их отнёс в другое место… И снова заховал…
– Ша, крошка!.. – сказал Шалый повелительно. – Ты уже начирикал достаточно! Отвечай: когда ты был в лесу?..
– Ну, это… – замялся подросток. Затем выкрикнул, – Вчера!..
– Откуда я вынул сумки? – продолжал допрос Шалый.
– Ну, это… Из ямы!..
– А яму чем вырыл?..
– Ну, лопатой!..
– А лопату куда дел?
– Чего прилип?.. – сказал подросток неприязненно. – Там и оставил!
– Тогда поехали! – обрадовался Шалый. – Покажешь место, яму, лопату! Тогда тебе будет вера! Не покажешь – я тебя уничтожу! Самолично! Мне это будет в кайф!..
– Чего он?.. – заныл подросток, обращаясь к Чифирю. – Не было такого уговора!..
– А пошёл ты, козёл! – сказал Чифирь злобно и столкнул подростка с тумбы.
Васятка упал на бок, матюгнулся громким шёпотом, живенько перевернулся на живот, вскочил и бросился наутёк. Пластмассовая бутыль с джин-тоником так и осталась при нём, – будто приклеена была к его потной ладошке…
– Дешёвая подстава! – прошипел Шалый, поочерёдно сверля глазами напарников. – Кто её подстроил?.. Ты?.. Или ты?..
–Мне-то зачем!.. – пожал плечами Клещ.
– И мне на хрен!.. – сказал Чифирь.
Шалый еще некоторое время недоверчиво их разглядывал. Ни клювастик, ни мамочка ничего ему не подсказывали, – возможно, отлучились по своим делам.
Он вспомнил, как совсем недавно посчитал за драгоценную находку мысль о том, что может без них обойтись: без мамочки и клювастика… Ну, что же, вот и случай представился проверить себя, проявить самостоятельность…
Судя по тому, как разочарован был Чифирь, как поспешно он прогнал подростка, – именно он, Чифирь, этого подростка подговорил. Никудышно, надо сказать, подговорил. Хреновый из Чифиря организатор. Бутылка джин-тоника, кстати, наверняка была дана Васятке «за услуги». Скупердяйский гонорар…
Ну, а мозговым центром, вдохновителем провокации был, конечно, Клещ. Он неглуп. Ему неймется поскорее получить очередную звёздочку. Вот он и решил его, Шалого, прощупать. Не оттого ли он, Шалый, медлит, что начал свою игру?.. Не решился ли он, Шалый, прикарманить большие денежки?..
Ну, погоди, Клещ!.. Погоди, грёбаный умник!.. Я тебе такую звёздочку обеспечу!.. Над могилкой звёздочку!.. На обелиске!..
Все кругом – сволочи! Все только мешают! Он, Шалый, единственный, кто занят делом! Он эту банду малолеток преследует по пятам! Он заставляет их дрожать, бояться, каждый миг ждать опасности! Он ослабляет волю проклятых «мелких»!..
О, как он ненавидит эту бездомную шпану! Ненавидит за то, что каждый из этих тараканов убежал от своей мамочки! Каждый без своей мамочки посмел жить! Не умер от горя! Не застрелился! Не повесился! Не утопился!..
Он, Шалый исправит искривлённую ситуацию… Он уже взялся за дело… Он заставит «мелких» умереть от горя… Застрелит…Повесит… Утопит…(Как того цыплёнка… В болоте…).
Потому что без мамочки нельзя… Мамочка – руководящая и направляющая сила… Мамочка уравновесит этот подлый, злобный, грязный земной мир… Мир без мамочки непредставим…
А вот эти говнюки посмели представить… Посмели вообразить, что без мамочки обойдутся… И ведь обходились, засранцы!.. Обходились, пока не встретили его, Шалого!.. А уж он, Шалый, отомстит им за все отступления от порядка, за все отклонения от нормы!.. Отомстит!..
Шалый встряхнулся, освобождаясь от мыслей.
– Засранцы!.. – произнёс вслух.
– Ты о ком?.. – спросил Клещ.
– О вас! – ответил Шалый с вызовом. – О тебе! О Чифире!.. Путаетесь под ногами!.. Только мешаете!.. Только ждёте моими руками жар загрести!..
– Не Шалый ты, а Чокнутый! – сказал Чифирь язвительно.
– Я буду сам по себе отныне! – твёрдо заявил Шалый. – А вы – сами по себе!.. Могу встречаться!.. Могу обмениваться данными!.. Но приказов ничьих слушать не буду!.. Потому что сам знаю, что делать!..
– Бунтуешь? – спросил Клещ недобро. Он стоял рядышком с Шалым. Мог шёпотом говорить, и то бы Шалый услышал.
Шалый услышал, усмехнулся пренебрежительно. А зря...
Он глядел в суженные до предела зрачки Клеща, и ему, вопреки всякой логике и здравому смыслу, хотелось, чтобы точечные зрачки совсем исчезли… Нырнули бы, как поплавки рыболова… Утонули бы в глубине…
Поэтому – потому, что отвлекся, – он проморгал ментовский кулак. А кулакам Клещ, как и всякий мент, пользоваться умел…
Два раза ударил Клещ… В живот и в грудь… Шалый мешком повалился после второго удара… Повалился прямо под ноги народцу, спешащему из метро и в метро…
Народец обтёк Шалого и продолжал себе спешить, будто ничего не произошло.
– Безобразие! – бросила реплику одна женщина.
– Напьются с утра и бузят!.. – поддержала её другая.
Клещ, не обращая внимания на прохожих, наклонился над Шалым.
– Пока что я тут Первый! – сказал Клещ наставительно. – Приди на сходняк к нашим буграм! Дай заяву! Может, они тебя и возвысят!..
Шалый не отвечал. Скорчился на асфальте в утробной позе: ноги подтянуты к животу, руки прижаты к груди…
Клещ принял его молчание за знак покорности. Выпрямился, удовлетворённый. Уверенный в том, что восстановил порядок.
Но молчал Шалый не потому, что покорился… Молчал, ибо занят был общением со своими спутниками, чьё возвращение было неожиданным и бурным…
После первого же удара Клеща послышался пронзительный мамочкин визг. И на щёки Шалого посыпались мамочкины пощёчины.
– Ты гадкий, тупой, бездарный! – визжала мамочка. – Никто не может тобой командовать, кроме меня! Понял?.. Понял?.. Понял?..
А после второго удара Клеща вернулся клювастик. Он был агрессивен беспредельно… Как никогда раньше…
В ушах Шалого звучала костяная сухая дробь – это все клювы сразу выстукивали танец крови, танец чьей-то смерти. Черные жальца беспрерывно вымётывались, как молнии, в жадной надежде кого-то ударить, испепелить…
Клювастик плотно оседлал голову Шалого. Напялился, будто обруч или корона… Кусал и клевал, свирепея от голода, понуждая убивать кого-то…
– Кровью сотри!.. Кровью сотри позор!.. – визжала мамочка. – Корона требует крови…
Клещ, уверенный, что усмирил бунтовщика, молча смотрел на него сверху. В нём шевельнулось желание протянуть руку и помочь лежащему подняться. Но Клещ подавил это желание. Помощь могла быть расценена Шалым как слабость…
Что касается Чифиря, тот, прогнав подростка, сидел-посиживал на месте. И в зелёных его – чуть навыкате – глазах было презрение ко всем, кроме себя…
Шалый ещё добрую минуту лежал в утробной позе. Руки и ноги его слегка подёргивались.
Потом он поднялся. Постоял на нетвёрдых ногах, покачиваясь. Вытащил из кармана штанов нож…
И… всадил его капитану Клещеву в живот…
– Ты что-о?.. – охнул Клещ удивлённо. Вот уж чего он никак не ожидал. Они же союзники! Все драки – потом, когда будет завершено общее дело…
Так и упал Клещ, удивляясь, ничего не понимая, зажимая руками свою рану…
– Милиция! – закричал женский голос. Его поддержали ещё два-три других.
– Беги, дурак!.. – сказал Чифирь. – Я узнаю, куда увезут Клеща. А потом тебя найду…
– Я сам тебя найду, когда захочу! – сказал Шалый, тяжело переводя дыхание. – Ты, сволочь, лучше не путайся у меня под ногами!..
Глава 26.
Чифирю показалось, что тот мальчишка, что отделился от толпы, двинулся за Шалым неспроста… Показалось, что мальчишка выслеживает Шалого…
Впрочем, Чифирь мнительным не был. И к паранойе был не склонен. Мысль о мальчишке мелькнула и пропала. Нужно было подумать о своих делах. Он этим и занимался. Сидел и думал…
Исчез Шалый, то ли сопровождаемый мальчишкой-шпионом, то ли нет. «Скорая помощь» увезла Клеща. Чифирь вызнал, в какую больницу она направляется, и снова впал в оцепенение…
Он решал важный для себя вопрос: предавать или не предавать своего благодетеля. Его благодетель Иван был когда-то его подельником. Таким же стукачом и палачом, как и сам Чифирь.
Потом судьба пошутила (то ли на миг протрезвела, то ли окончательно свихнулась), и стал Ванька-воришка уважаемым человеком. Сыном большого бугра. Самого пахана Феофана.
Чифирь не верил, что Иван Феофанович – и в самом деле сын известного пахана. Какой-то здесь был хитрый финт. Какую-то дерзкую аферу провернул Ванька…
Разузнать бы, в чём там соль!.. Как удалось Ваньке втереться в доверие!.. Да разве такие тайны выбалтывают!..
Чифирь пару раз попробовал Ваньку напоить. Авось, да язык развяжется… Но оба раза не Ванька, а он сам, Чифирь, оказывался под столом. К стыду своему и недоумению… Поскольку знал за собой большую «застольную» стойкость и ею, стойкостью своей, втайне гордился…
Непрост был Ванька!.. Ох, непрост!..
А ведь из одного гнезда вылетели они оба… Из одного детского дома… И уж там-то, в детстве, всякое бывало… Бывало, бивал он Ваньку-недотёпу под горячую руку… Бывало, впрочем, и защищал от старших ребят. Принимал на себя тумаки и синяки, предназначенные Ваньке…
Воровство и предательство, как два главных принципа русской жизни, им помогла понять директорша детского дома Салтычиха. Воровали в детском доме все. Кто поскромнее, кто понаглее. Не воруя, просто невозможно было выжить. Зарплата сотрудников была мизерной, да и ту месяцами не платили.
Без игрушек, без книжек, без постельного белья, да и без самих кроватей, в общем-то, можно было обойтись. Самое паскудное было в том, что растаскивали жратву.
Уборщица дружила с поварами. Материальным воплощением этой дружбы была сырая рыбина, которую Чифирь случайно обнаружил в грязном ведре для мытья полов, под грязной шваброй и грязной тряпкой…
Он, конечно, рыбину свистанул, и они её потом сварили на костерке…
Поварам было легче всего воровать жратву. Они, конечно, закладывали в котёл меньше, чем были должны. Готовые порции при раздаче тоже урезали. Из двух порций делали три…
Медсестра приходила снимать пробу, принося с собой котелок с крышкой. Снять пробу, в её понимании, значило и самой нажраться от пуза и котелок заполнить доверху. Да не супчиком жиденьким, а вторым блюдом, которое, сколь ни воруй, всё же погуще и потяжелее, чем супчик…
Воровали все, хотя, может быть, не все это делали «с душой». Директорша – Салтычиха – просто вынуждала сотрудников этим заниматься. Она придумала систему «даней». Раз в месяц каждый должен был выплачивать директорше «дань». Те, кто работали на чём-то «живом» – как, например, повара на жратве, – платили соответственной «натурой». Остальные отстёгивали от зарплаты…
Кто хотел остаться на своём месте, платил безропотно. А хотели все, поскольку работу найти было практически невозможно.
Педагоги изворачивались, как могли. Физкультурник выходил с младшими классами на городские улицы, – попрошайничать, просить милостью. Трудовичка с девчонками из жалких лоскутков и обрезков шила переднички и отправлялась торговать ими на те же самые улицы… Некоторые девчонки, начиная с торговли своими поделками, переходили затем к торговле своим телом. Занимались проституцией, почти не скрываясь. Этим, кстати, жилось лучше всего… А когда Ванька да он, Чифирь попытались одну из них изнасиловать, она подняла такой вой, что сбежался весь детский дом. Чифирь так и не понял, почему она с «чужаками» могла, а с ними, «своими», не захотела… Его и Ваньку тогда, кстати, чуть не замели в колонию. Помешала этому, как ни странно, Салтычиха. Вступилась, отмазала…
Уплату за свою услугу она, конечно, потребовала. Чифирь и Ванька стали «глазами» Салтычихи. Прилежно докладывали, кто, что говорит в коллективе, кто, чем возмущается…
Салтычиха была довольна ими. В награду приказала поварам им двоим, Чифирю и Ваньке, всегда безотказно наливать добавку. А поскольку у каждого сотрудника были свои «любимчики», детдомовская молва в «стукачестве» Ваньку и Чифиря не заподозрила: просто записала их в любимчики поваров…
Верхом «творческой» мысли Салтычихи было открытое введение в детдоме телесных наказаний. В какой-то старой книге Салтычиха вычитала «Похвальное слово розге». Это «похвальное слово» и подвигнуло её на титанические усилия мысли. Она придумала вот что. Каждый проступок, совершённый детдомовцем, отныне оценивался в штрафных очках. Тот, кто набирал пятьдесят штрафных очков, подвергался «малой порке», – то есть, получал десять ударов розгой. Своевольник, набравший семьдесят пять штрафных очков, получал двадцать ударов розгой,– то есть «среднюю порку». Ну, а тот, кто рискнул взвалить на себя сто штрафных очков, получал «порку большую». То есть сорок ударов с оттяжечкой…
Надо ли говорить, что экзекуторов (или, проще говоря, палачей) хитрая Салтычиха нашла не среди педагогов, а среди воспитанников. Надо ли говорить, что экзекуторами стали Ванька да Чифирь.
Кстати, воскрешение розги оказалось эффективным средством. Дисциплина в детском доме резко улучшилась. Никто теперь не грешил «дома». Все старались грешить «на стороне».
Те, кто бывали пороты, несколько раз пытались побить Ваньку и Чифиря. Но экзекуторы настолько были закалены в частых драках, что вполне успешно отмахивались от «мстителей». Да к тому же Ванька догадался «за пайку» нанять трёх братьев-девятиклассников, которые славились своей тупостью и своей непомерной силищей… С такими телохранителями экзекуторы могли жить спокойно. Они так и делали…
Административный талант Салтычихи проявился не только в возрождении розги. Салтычиха также создала внутреннюю тюрьму. Для этого в подвале спального корпуса завхоз освободил две каморки… Настолько освободил, что кроме дверей, стен, потолка и пола ничего в этих каморках не осталось.
Воздух там был затхлый, пропитанный запахом древесной гнили и нечистот. Цинковое ведро без крышки, исполняющее роль тюремной параши, было единственным предметом обстановки. Ни стульев, ни кроватей не было. «Заключённый» мог ходить по камере, мог сидеть на корточках или, прижавшись спиной к стене, мог спать на деревянном полу.
Света в камерах не было. Когда день мерк, узники оказывались в полной темноте. Это было самым страшным. Поскольку в темноте подвал оживал. Стены словно бы стонали потихоньку. Словно бы стояли прямо из последних сил, изгибаясь, горбясь в мучительном напряге. Готовые в любой момент рухнуть и похоронить под собой того, кто был запрятан между ними…
Потолок потрескивал, – самый ненадёжный, самый опасный. С него сыпалась какая-то мерзкая мелкая пыль, почему-то совершенно незаметная днём. Пыль забивала глаза, нос, уши, заставляя чихать, кашлять, болезненно моргать и источать слёзы. Пыль создавала противный гнилостный привкус во рту. Пыль налипала на шею, на грудь, на спину и вызывала безудержное желание чесаться и чесаться…
Но самыми опасными местами ночью становились дверь и пол. Потому что в двери и в полу были щели (в двери сверху и снизу, а в полу несть им числа), через которые в камеру проникало что-то живое и мерзкое . Что-то мелкое, шелестя, выползало из-под двери. Что-то быстрое вышуршивало из-под пола и, покружив по камере, снова под пол утягивалось. Шелесты… Шелесты… Шелесты… Чем дольше длилась ночь, тем больше их было… Жесткие усики и хоботки шевелились… Бездушные глазки пялились…
Никто не выдерживал целую ночь в камере безропотно. Некоторые начинали буйствовать: прыгали по камере, били ногами по полу, пытаясь раздавить ползающих и шелестящих… Колотили кулаками в дверь, вопя и проклиная Салтычиху… Слёзно каялись и просили прощения… Визжали, впадая от страха в истерику, надламывая свою психику… Грохались в обморок и лежали себе брёвнами, потому что приводить их в чувство никто не собирался…
Наверно, не надо говорить, что тюремщиками, по приказу Салтычихи, стали Чифирь да Иван. Для них была в подвале поставлена раскладушка. Рядом с нею поместили круглый столик, выкопанный из запасов завхоза. Над столиком и раскладушкой повесили голую лампочку на витом шнуре…
Раскладушка и столик находились в каменном «кармане» достаточно далеко от камер. Поэтому свет тусклой лампочки до камер не доходил. Да и зажигать её тюремщикам разрешалось только в начале и в конце дежурства. Да ещё при пересменке, когда один освобождал раскладушку и отправлялся бодрствовать. А другой, оттоптав свои часы, заваливался спать…
Салтычиха требовала подробно докладывать о том, кто и как вёл себя при заключении. Самое существенное из рассказов Чифиря и Ивана она заносила в досье, которые были заведены на каждого строптивца…
Если заключённых не было, Чифирь и Ванька могли спокойно прохлаждаться в своих спальнях на своих обычных местах. За каждое ночное дежурство им полагалась награда: полный двойной обед. А если желудок вмещал, то и полный тройной…
Будучи отделены своими должностями от других воспитанников, они поневоле сдружились. В столовой сидели рядом. В спальной спали рядом. В драках стояли друг за дружку…
Правда, драться им с определённого времени почти не приходилось. А именно: со времени появления крыс.
Крысы появились поздней осенью. Появились в подвалах. Выше, к счастью, не поднимались.
В подвалах даже днём можно было увидеть, как они неторопливо трусят вдоль стен. Горбатые шершавые уродцы с нехорошим огоньком в глазках-бусинках…
Они никого не боялись. Однажды Ванька попробовал пнуть такую тварь ботинком. Так та не побежала, а злобно напала на ботинок. Вцепилась в него зубами, и такое было впечатление, что вот-вот изгрызёт…
Ванька струхнул, потому что ни стряхнуть гадину с ботинка, ни раздавить её не мог. Хорошо, Чифирь был рядом: углядел какую-то палку у стены, схватил её и начал лихорадочно молотить по крысе…
Только после нескольких крепких ударов крыса отцепилась от ботинка и с противным писком метнулась прочь…
Всеобщий ужас, который вызывали крысы, привёл к тому, что тюрьма опустела надолго. Думалось уже, навсегда… Розги тоже пылились без употребления…
«Страх – лучший воспитатель!» – победно изрекала Салтычиха. Ванька и Чифирь были с ней согласны…
Никаких потрясений никто не ожидал.
Поступление в детский дом новенькой – как раз в те дни торжества «педагогики» - прошло незамеченным.
Новенькую звали Полиной. Она была большой девочкой: всего год ей оставалось пробыть-проучиться…
Она была одета в длинное чёрное платье. На голове был повязан чёрный платок. Высокая и тонкая, как былинка, она была очень красива. Но красота её была не мягкой, не слабой. Красота её была строгой пугающей.
Большие чёрные глаза были бездонно глубоки. Они словно слетели с небес на невидимых крыльях. Специально для того, чтобы занять половину этого чарующего лица. Занять и тем самым придать ему невыразимую завершённость…
Гибкие руки с длинными тонкими пальцами, казалось, вовсе не имели суставов. Их волнообразные движения могли завораживать. Лишь у великой балерины в танце руки, наверное, движутся так же…
Голос Полины тоже был необычным. Настолько музыкальным он был, что слушающим представлялось: Полина не говорит, а поёт...
В первый же день по прибытии обнаружилось, что Полина набожна. День она начинала с молитвы и завершала молитвой. Перед едой и после еды тоже молилась, осеняя себя крестным знамением и кладя земные поклоны.
Как-то так сразу получилось, что в столовой все смотрели на неё, как она молится, и никто не начинал есть, пока она не завершала своё действо. Даже педагоги…
То есть, можно сказать, у Полины в детском доме сразу появилась какая-то власть.
В тот день, который Полина сама выбрала, она подчинила себе сразу всех младших. Она пришла после ужина в спальню к девчонкам-первоклашкам и спросила:
– Хотите увидеть такие сны, какие сами пожелаете?..
– Хотим!.. – сказали девчонки.
– Тогда помолитесь вместе со мной!.. – сказала Полина.
– А мне с вами можно?.. – спросила дежурная «воспиталка» (Она одна, без мужа, воспитывала больную дочь и рада была любой надежде на что-то лучшее, откуда бы эта надежда ни исходила).
– А можно я братика позову? – спросила одна первоклашка.
– И я!.. И я!.. – присоединились другие.
– Можно всем, кто захочет! – сказала Полина.
Весть о предстоящем «заказе снов» с быстротой молнии облетела детский дом. В спальне у первоклашек было не протолкнуться. Каждый имел желание что-то увидеть ночью. Кто-то хотел встретиться во сне с родителями настоящими… Кто-то с придуманными… Кто-то мечтал быть усыновлённым хотя бы во сне… Кто-то из более старших явился затем, чтобы назавтра посмеяться над «богомолкой»..
Полина, видя такое столпотворение, велела всем выйти в коридор. Там было побольше места. Народу было так много, как бывает на перемене, когда все с воплями выбегают из классов…
Полина стояла лицом к собравшимся и говорила слова молитвы. Слова были живые, русские, современные, а не старинные непонятные. Полина так их сплетала, что у слов были свой ритм, своя упругость…
После молитвы или, вернее, завершая молитву, все встали на колени и, каждый раз, крестясь, трижды коснулись головой пола. Старшие при этом не преминули фыркнуть…
А назавтра весь детдом готов был носить Полину на руках. Потому что любой, кто молился о ниспослании сна, увидел свой сон. Увидел именно такой сон, какой хотел увидеть…
Полина стала непререкаемым авторитетом. Её боялись и боготворили, ловили каждое её слово. Все мальчишки были в неё робко и почтительно влюблены. Все младшие девчонки её обожали. Все старшие девчонки ей завидовали…
Полина же оставалась такой, какой была. То есть тихой и строгой, абсолютно нечувствительной к собственной славе…
Война Полины и Салтычихи началась тогда, когда нелёгкая занесла Салтычиху в столовую, куда обычно она при всех никогда не заходила. Повара обычно кормили её отдельно: прежде всех и, конечно же, лучше всех…
А тут… Чепуха какая-то… Несуразность…
Она, владычица, хозяйка, к услугам которой тюрьма и розги, вплыла в столовую и …никто её не заметил. Ни поварихи-мерзавки, ни учителя-мерзавцы, ни воспитанники-мерзавчики и мерзавочки…
Стояла чёрная «ворона»… Молилась и крестилась… И все взгляды – все до единого – были прикованы к ней…
Самое непонятное – многие тоже крестились… Ну дети – это куда ни шло. Все дети – безмозглые попугаи. Готовы повторять что угодно…
Но педагогический-то персонал… Материалисты фуевы… Атеисты хреновы… Мало, видать, в них вдалбливали марксизм-ленинизм…
– Это что такое?.. – зарычала Салтычиха. – Это кто разрешил?..
Обычно одного такого взрыкивания хватало, чтобы пресечь любой беспорядок.
Но «черная ворона» не испугалась, не побледнела, не стала оправдываться.
– Это Божья молитва! – сказала спокойно, глядя Салтычихе прямо в глаза. – Это Бог разрешил!..
– Я здесь царь и бог! – заорала Салтычиха. – Приказываю прекратить!..
Её пыл пропал понапрасну. Девчонка, словно не слыша её, продолжала молиться.
Тогда Салтычиха толкнула её двумя руками в спину.
Девчонка не упала, – на что надеялась Салтычиха. Девчонка только пошатнулась и достаточно громким голосом, словно издеваясь, договорила слова молитвы.
По столовой прошёл ропот. Ропот сочувствия. Сочувствия, направленного на девчонку.
Салтычиха от взгляда «вороны» ощутила какое-то странное беспокойство. Чтобы его заглушить, она подошла к Полине, усевшейся за свой стол.
– Чтобы никаких чёрных платьев и никаких чёрных платков!.. – сказала властно. – Сегодня же получи у кастелянши нормальную одежду! Ты поняла?..
– Я поняла ваши слова! – сказала Полина спокойно и, перекрестясь, принялась за суп, в котором немногочисленные крупинки водили хоровод с немногочисленными капустинками…
Салтычиха почувствовала разочарование. Ей хотелось победы немедленной и полной. Девчонкина же покорность (или псевдопокорность) оставляла место для «недопобеждённости». Была похожа на хитрую уловку…
Салтычиха одарила всех сумрачным взглядом и вышла из столовой, грохнув на прощанье дверью…
После обеда Полину подкараулила та «воспиталка», что дежурила в ночь после первой коллективной молитвы.
– Полинушка! – сказала просительно. – Помолись об исцелении моей доченьки!..
– Хотите прямо сейчас?.. – сказала Полина, улыбаясь. – Но это надо делать у вас! Прямо над вашей дочкой!..
– Почему прямо сейчас-то?.. – спросила «воспиталка», словно испугавшись чего-то и обмерев от страха.
– А вечером директорша меня арестует!.. – охотно пояснила Полина.
– Тогда пойдем!.. – решилась просительница…
В крошечной однокомнатной «хрущобке», в узеньком коридорчике которой двоим бы ни за что не разойтись, лежала больная девочка. Ей было пять лет, и она могла только сидеть в постели. Сидеть, когда её посадят, обложив подушками. Ни разу за пять лет своей жизни она не вставала на собственные ноги. Хотя врачи удивлялись этому и говорили при очередном обследовании в очередной клинике, что с ногами у неё, вроде бы, всё в порядке…
– Разденьте её!.. – приказала Полина.
– Догола? – спросила мать, снова пугаясь чего-то.
– Да!.. – подтвердила Полина, снимая с головы чёрный платок.
Мать быстро раздела девочку и ахнула, поглядев на Полину.
Под платком у Полины, хитроумно заколотые, таились самые прекрасные волосы, какие «воспиталка» когда-либо видела.
Они были неправдоподобно длинные, неправдоподобно густые, их смоляная чернота отливала синевой.
Полина тряхнула головой, и водопад волос рассыпался по плечам и по спине, почти достигая поясницы.
– Какая ты! – сказала «воспиталка», не в силах сдержать восхищение.
– Встаньте на колени возле кровати!.. – командовала Полина. – Подсуньте ваши ладони под девочку!.. Одну – под затылок!.. Другую – под ягодицы!..
Мать сделала, как ей велела Полина. Привычная жалость к увечной дочери овладела женщиной. Глаза затуманились. Недалеко были слёзы…
– Вы не запомните ни одного слова!.. – странно монотонным, словно бы неживым голосом заговорила Полина. – Вы не поймёте ни одного слова из тех, что услышите!..
То, что последовало за предупреждением Полины, «воспиталка» затем, в течение всех лет своей жизни, вспоминала, как сон.
Зрение её словно бы немножко разладилось. Комната, дочка, Полина стали видимы словно бы не совсем резко.
Полина опустилась на колени с другой стороны от постели и окутала своими волосами больную девочку.
Девочка исчезла под тяжёлыми чёрными струями. Одна головёнка была видна. Глаза были открыты, но девочка не бодрствовала. Она была в гипнотическом сне, в который её погрузила Полина…
Позднее «воспиталка» рассказывала, что видела странное зеленоватое свечение. Пребывая в «ошарашенности», вне реальности и в нереальности, она не могла понять: то ли свечение исходит от самой Полины, от её глаз и волос, то ли светятся непонятные слова, монотонно выпеваемые Полиной… Вспомнив житейское правило, что правда всегда посередине, «воспиталка» мудро рассудила, что светится, видимо, и то, и то: и сама
Полина и её слова…
Голова Полины висела над больной девчушкой словно солнышко, льющее ласковые лучи. Голова девочки казалась планетой… Ближайшим небесным телом возле ласкового солнышка…
Так они сквозь космос и неслись – величаво и стремительно… Мать потом рассказывала, что ощущение быстрого движения, быстрого полёта было очень сильным… И так же сильно чувствовалась неизмеримость высей, вертикально протяжённых над ними…
Испытывать такое, находясь в тесной «хрущобе», было равноценно безумию. «Воспиталка» тревожилась, не заразно ли такое безумие… Она была твёрдо уверена, что свихнулась, и не хотела, чтобы это перешло на дочку и на Полину…
Полина выговаривала-выпевала странные слова, ни одно из которых понять было невозможно… Слова Полины, едва родившись, едва прозвучав, преврашались в зеленоватое свечение… Зеленоватое свечение накапливалось над чёрными шелковистыми струями, окутавшими девочку…
Мать девочки, пребывая вне реальности и как бы окаменев, прислушивалась к словам Полины. Они были, вроде бы, не иностранными… Вроде бы, родными, русскими… Но смысл их не доходил до внимающих материнских ушей. Тонул в зеленоватом свечении, которое вдруг, с какого-то неуловимого мига, стало походить на рассерженный пчелиный рой…
Это, видимо, произошло из-за того, что Полина изменила тональность своих непонятных наговоров. Вместо льющихся плавных периодов она стала произносить отдельные резкие, колючие слова.
Зеленоватое свечение стало пульсировать почти что в такт её словам. Чуть-чуть запаздывая… Отставая на самую малость.
Из равномерно распределённого над длинными волосами Полины оно превратилось в грушевидное. Причём, самая «толстая» его часть собралась вокруг ног девочки…
Зеленоватость, бывшая ранее равномерной, начала меняться. В ней обозначилась как бы «зернистость». Множественные точки – крупинки очень яркого, бьющего в глаза изумрудного цвета пронизали её. Затем крупинки-зёрнышки вдруг вспыхнули, словно внутри каждой загорелась сильная лампа. «Зернистость» превратилась в «искристость»…
Зачарованная «воспиталка», вглядываясь в «грушу», видела в ней космические бездны.
Искринки вдруг стронулись со своих мест и понеслись вокруг девочки, – каждая по своему кругу или эллипсу. Их неожиданная подвижность придала им ещё большее сходство с космосом… Искринки, в представлении наблюдающей женщины, были звёздами, летящими сквозь мировое пространство…
Вот Полина закончила свои наговоры гортанным вскриком, и звёзды-искринки разом исчезли. Нет, они не просто пропали – они словно бы обрушились в Полинины волосы. Они, наверное, в девчушку больную вошли, отдавая ей свою «звёздную» силу…
Чуть погодя женщина почувствовала приятное покалывание в своих ладонях. Затем покалывание – через руки дошло до головы и груди…
Она подумала, что часть силы, полученной дочкой, передалось от дочки и ей тоже.
Стала прислушиваться к себе.
И вдруг поняла, что покалывание сменилось прикосновениями.
Прикосновениями знакомыми…
Прикосновениями, хранимыми в памяти…
Так прикасалась к ней дочка своими пальчиками, когда была совсем маленькой, – меньше года от роду…
Женщина испытала сильнейшее желание откинуть длинные волосы, окутавшие дочку.
Откинуть, чтобы проверить, есть ли под ними малышка…
Или она уже не там, не под волосами?..
Или она каким-то образом снова вошла в неё, в свою мать?..
Вернулась?..
Но зачем?..
Женщине показалось, что она выкрикнула свой вопрос…
Напрямую обратилась к своей девчушке…
И услышала ответ…
Вернее, не услышала, поскольку ответ словами выражен не был.
Она просто поняла, что ей хотели сказать…
Дочь её, действительно, вернулась…
Вернулась, чтобы заново пройти тот путь, который уже однажды был пройден…
Пройти правильно… Исправляя те ошибки, что были допущены в первом, уже совершившемся, варианте…
Дочь просила, чтобы мама поддержала её своей любовью…
И женщина – с восторгом, немыслимым в нормальной жизни – приготовилась умереть, отдавая себя всю…
Выпей меня!.. Выпей меня до капельки!.. Только бы ты была здоровой!..
Она вдруг почувствовала, что понимает жизнь до таких глубин, о которых раньше не могла и помыслить. Какие-то новые возможности у неё, у бедной «воспиталки», открылись. Их было много, и они многое сулили. Но разбираться с ними, осваиваться с ними было некогда.
Некогда было потому, что главную возможность, которую она назвала «тайным зрением», она уже непроизвольно задействовала, «включила». А, может, это сделала не она. Может, это сделала Полина. Или доченька её, вернувшаяся в неё, в свою мать, чтобы обновиться, чтобы стать здоровой…
С одной стороны она ощущала тельце дочери на своих ладонях. С другой стороны, «тайным зрением» она видело своё чрево изнутри, как некий храм, в котором совершалось некое богослужение. Единственным действующим лицом этого богослужения была её доченька…
Она и там лежала… А что еще она могла, обезноженная…
Она лежала на розовой, теплой, слегка подрагивающей поверхности. Весь храм был таким: тёплым, слегка подрагивающим, розовым.
Сердцевина храма, его центральная вертикаль, была пронизана потоком струящихся чёрных нитей.
Что-то знакомое в них почудилось…
Уж не волосы ли Полины?.. Но зачем они здесь?..
Женщина присмотрелась и поняла, что «тайное зрение» не ограничивается стенами и сводом храма. Оставаясь в храме, она в то же время могла каким-то образом видеть всё, что происходит за его пределами…
Но там ничего не происходит?..
Да, там не происходит ничего…
Ибо там – иной мир…
Там, за пределами храма, – мир Света…
Света чистого, вечного, разумного…
Он словно бы откликнулся на её внимание, этот незнаемый прежде свет. Он словно бы ей улыбнулся, её приободрил. Пообещал ей что-то…
Она увидела, как волны Света прихлынули к храму снаружи.
И...
Оказалась внутри храма.
А свет, видимо, внутрь так же запросто, как она, проникнуть не смог. Он просачивался, он пробивался внутрь тонкими-тонкими лучиками… Порциями… кусочками лучиков…
Каждый такой лучик – или, вернее, кусочек его – навивался спиралькой на одну из черных нитей и соскальзывал по ней вниз…
А внизу…
Внизу была уже не одна только дочка… Внизу была также она, её мать…
А что?.. Если дочка, девчушка малая, может быть одновременно в двух местах, то почему она, взрослая, не может себе такого позволить!..
Она стояла возле девочки внутри храма, а световые змейки соскальзывали добрым дождичком с чёрных нитей и сыпались на неё и на дочку…
Затем чей-то голос (может быть, это был голос Полины?) подсказал ей, шепнул: «Не медли»!
И в тот же миг она поняла, что нужно делать.
Она подставляла пригоршни под падающий свет… Она горстями собирала его вокруг себя… И, словно бы волшебную мазь, втирала Свет в тельце дочери… Напитывала Светом слабенькую, родненькую плоть…
Работа была нелегкой.
Свет поначалу впитывался, вроде бы, неохотно.
Кожа девочки была серовато-глинистой. Не человека напоминала дочурка, а куклу…
Потом дело пошло повеселей…
Взять… Пришлёпнуть… Разгладить…
Вот в таком темпе…
Светом девочка теперь насыщалась жадно… Кожа её стала молочно-белой... Розоватой… Розовой…
Мать чувствовала, когда и в какой части тела достигаем был предел…
И, конечно же, больше всего Света потребовалось на ноги… На маленькие ножонки, поражённые большой бедой…
У матери было такое чувство, что почти все световые змейки пришлось втереть в эти безвольные, дряблые, больные «ходилки»…
Когда Свет перестал просачиваться, когда чёрные нити вздёрнулись вверх и исчезли, когда мать снова оказалась «в себе» и возле знакомой постели, она решила, что всё, что было, ей просто приснилось…
Полина не разубеждала…
Полина сказала, что девочка проспит сутки…
А потом встанет на ноги…
Потом что?..
Встанет?..
Да!..
Встанет!..
Встанет!..
«Воспиталка» вернулась в детский дом окрылённой.
Тут же всё в подробностях рассказала коллегам.
Потом девчонкам детдомовским…
От девчонок услышали пацаны… Ванька и Чифирь – тоже…
Что касается Полины, авторитет её взлетел до небес.
Малыши ходили за ней табунком, ловили каждый жест, каждое слово… Старшие были посдержанней, но любую просьбу Полины готовы были исполнить беспрекословно…
Тем более, что «воспиталка», ликуя, подтвердила: её дочка, действительно встала…
Одна Салтычиха, только Салтычиха отказывалась в Полину верить и Полину слушаться… Ей, Салтычихе, конечно, донесли про всё, что происходило вокруг Полины.
Ответ Салтычихи на доносы был краток: плевать ей на всяких колдуний!..
После излечения девчушки Салтычиха реагировала так: плевать ей на всяких святых!..
Она даже до того снизошла, что вкратце разъяснила свою реакцию: И колдуньи, и святые – шарлатаны, обманщики, поскольку так считают Маркс и Ленин, а Маркс и Ленин ошибаться не могут…
Как-то Салтычиха снова влетела в столовую в неподходящий момент: Полина вслух молилась и взмахивала рукой в тех местах, где нужно было её повторять. Она словно дирижировала этим скоплением голодных людей, не смеющих питаться без её разрешения…
Салтычиха, рот разинув и глаза выпучив, простояла на пороге, наверное, целую минуту. Она ведь уже видела это. Она ведь уже запрещала! Она ведь уже эту «чёрную ворону» толкала в спину так, что той впору бы мордой об пол!..
– Прекратить!.. – завизжала Салтычиха. – Прекратить немедленно… Я здесь хозяйка!.. Я здесь царь и бог!.. Никаких колдунов!.. Никаких святых!.. Запрещаю!.. Никаких молитв!..
– Запретить молиться нельзя!.. – отчеканила Полина в звенящей тишине.
Все лица, обращённые к Салтычихе, были размягчёнными, просветлёнными. Она их такими не видела никогда.
Одно лишь лицо – Полинино – было строгим, словно из металла отлитым.
«Ангел мести… Ангел Страшного суда…» – мелькнули в сознании Салтычихи какие-то слова. Но Салтычиха не обратила на них внимания…
Её взбесила, её совершенно вывела из себя всеобщая просветлённость… Даже больше: какая-то праздничность…
Ну, я вам покажу!.. Ну, вы у меня попляшете!..
Салтычиха подскочила к Полине и вцепилась той в волосы.
– Гадина!.. Мерзавка!.. – рычала Салтычиха, мотая и тряся Полинину голову. – Почему ты в чёрном, дрянь?.. Ведь я же приказала переодеться!.. Не слушаешь?.. Дрянь!.. Дрянь!.. Дрянь!.. Я тебя уничтожу!.. Я тебя засеку!.. Я тебя в тюрьме сгною!..
Полина молчала… По слезам, выступившим из её глаз, можно было судить, что ей больно… Но ни малейшей попытки высвободиться, воспротивиться она не делала…
Молчали также все, кто был в столовой. Но в отличие от покорного молчания Полины тишина детей и воспитателей была иной: предгрозовой… То была тишина тучи, озаряемой сполохами изнутри… То была тишина катящейся волны, которая потому и не грохочет, что ещё никакой преграды не встретила…
Тишина присутствующих, видимо, немного отрезвила Салтычиху. Салтычиха перестала тягать Полину за волосы, отпустила её и, тяжело дыша, зыркнула по сторонам налитыми кровью глазами…
– Скажи вслух, что Бога нет! – потребовала Салтычиха. – Скажи, что Бога нет, и я тебя прощу!..
Полина мочала. Она смотрела на Салтычиху, слегка склонив голову к правому плечу. Со стороны – и Ваньке и Чифирю, и всем-всем казалось, что Полина выше Салтычихи. Что Полина над Салтычихой нависает и Салтычиху изучает, исследует, как некую тварь, случайно встреченную.
– Ну!.. – взвизгнула Салтычиха. То, как она сбилась с «приказного» тона, как она пустила петуха, ясно показало всем: она боится Полины. Общий вздох радости, вздох облегчения вырвался у присутствующих.
Но радовались они рано. Следующая минута была неожиданной и неприятной..
Полина улыбнулась. Её улыбка была совершенно детской: светлой и озорной-преозорной.
– Да, Бога нет! – звонко отчеканила Полина, вызвав ликующую расслабленность в Салтычихе и озадаченную напряжённость во всех прочих.
Все будто приготовились вскочить, заорать, возмутиться, выразить несогласие с Полиной.
Но протест заглох в зародыше. Заглох потому, что Полина, выдержав совсем небольшую паузу (собственно, эта пауза и была её детским озорством) закончила свою речь.
– Да, Бога нет! – повторила Полина. – Для вас нет!.. – её указательный палец нацелился в Салтычиху. – Вы живёте во тьме!.. Да и не живёте даже!.. Без Бога вы мертвы!..
Салтычиха отшатнулась, будто не палец, а пистолет был на неё обращён, и налилась багровой краской бешенства.
– Значит, Бог есть?.. – просительным тоном произнесла «воспиталка», мать вылеченной девочки. – Подтверди, Полинушка!..
Такая наивная вера была в её словах, – вера не в Бога, а в Полину, – что у девочки-чудодейки слёзы выступили.
– Бог был, есть и будет! – сказала Полина. – Что бы мы о нём ни думали!.. Бог помогает тем, кто просит у него помощи!.. Тем, кто просит с чистым сердцем!..
Столовая взгомонила после её слов. Полина словно надежду подарила тем, кто пытался безо всякой надежды существовать…
Про Салтычиху словно бы забыли…
Но она о себе напомнила.
Багровая, как помидор, потная и неприятно пахнущая потом, она подскочила к Чифирю и Ивану.
– Вниз её! В подвал!.. – приказала коротко.
– Пообедать-то хоть можно?.. – хмуро спросил Иван.
– Потом пообедаешь! С добавкой!.. – прошипела Салтычиха.
Чифирь и Ванька, вздохнув, встали из-за стола.
Подошли к Полине.
– Двигай, что ли! – сказал Чифирь грубовато и вроде как бы с сожалением.
По столовой пронёсся ропот. Он быстро нарастал.
И вдруг прорвались крики.
– Не хотим!..
– Не ходи!..
– Нельзя её трогать!..
– Сволочи!..
– Позор!..
Похоже, из грозовой тучи–таки ударила молния… Похоже, тихо катящаяся волна– таки наткнулась на преграду…
– Уводите её!.. Быстро!.. – прошипела Салтычиха.
Чифирь слегка подтолкнул Полину – рукой в спину.
Полина посмотрела на него насмешливо. И Чифирь вдруг испытал жуткий стыд, убрал руки, закраснелся. Такой же помидориной стал, как Салтычиха…
Мальчишки-старшеклассники, отбрасывая стулья, вскакивали из-за столов. Девчонки визжали и вопили. Некоторые девчонки рыдали, некрасиво размазывая слёзы по лицу.
Младшие классы вдруг, словно по чьей-то команде дружно замолотили тарелками, ложками, кружками. Кто суп заглотнул, молотил тарелкой, кто чай в себя влил, барабанил кружкой.
Чей-то тонкий голосок первым выкрикнул бунташный лозунг:
– Долой Салтычиху!..
Призыв дружно подхватили десятки глоток…
Через миг-другой вся столовая дружно скандировала:
– До-лой Салтычиху!.. До-лой Салтычиху!..
Чифирь глядел на хозяйку детского дома, на директоршу, и восхищался ею. Похоже, бунт, закипающий на глазах, её нисколько не испугал. Наоборот, помог справиться с собственным бешенством, взять себя в руки.
Она была холодна сейчас, как змея. И так же готова жалить и жалить. Оловянными своими глазами она обводила «вопленников», и те, кто примечал её внимание, заметно приутихали. А педагоги, подхваченные общим порывом, и вовсе замолкали, стыдливо опуская глаза…
Одна только мать вылеченной девочки отважно выдержала змеиный взгляд и продолжала выкрикивать «долой» прямо в оловянные зенки…
Что-то такое понял Чифирь… Какую-то «взрослую» истину, которая показалась ему важной…
Наверное, тогда ему впервые подумалось, что русские люди не умеют быть свободными. Привычка к несвободе, к подчинению – их судьба… Даже бунтуя, они тоже переходят из-под одной власти – под другую… Вот как сейчас, в детдоме, наметился переход из-под власти Салтычихи под власть Полины…
Они обе, обе эти власти, – и Салтычиха и Полина - восхищали Чифиря. Салтычиха своей готовностью сопротивляться, Полина – своей готовностью от сопротивления отказаться…
Когда Полина подняла правую руку вверх, шум в столовой быстро стих. Все ожидали, что сейчас Полина возьмет командирство в свои руки.
Но вышло по-другому.
– Всякая власть – от Бога!.. – сказала Полина. – Бог испытывает нас, давая нам властителей!.. Я подчиняюсь!.. Прошу и вас подчиниться!..
Полина пошла к выходу, ни на кого не глядя. Иван и Чифирь поспешили следом за ней…
– Правильно делаешь! – бросила Салтычиха Полине вслед. – Поэтому вместо недели в подвале я назначаю тебе только двое суток!..
Внизу, в подвале, никаких эксцессов не было. Полина спокойно позволила себя запереть.
Иван и Чифирь послушали немножко за дверью. Было тихо. Только крысиный писк прозвучал пару раз. И всё…
Заглядывать в окошечко не стали. Раз Полина молчит, значит, освоилась с хвостатыми соседками…
Они отправились в свой закуток. Присели на свою раскладушку. Долго молчали, вспоминая только что виденный бунт.
Потом опомнились. Решили по очереди сходить пошамать.
Чифирю выпало идти после Ивана.
Пока Ивана не было, он подкрался к «тюремной» двери и неслышно приоткрыл окошечко…
Ещё был день… Ещё свет проникал в подвал через квадратные вентиляционные форточки… Деревянные ставенки, открытые вовнутрь, напоминали уши, растущие из стен…
Полина при скудном дневном освещении была еле видна. Она сидела на полу, прислоняясь к стене спиной.
На левом её колене примостилась большая крыса.
Крыса столбиком торчала. Шевелила усами и носом.
Полина её поглаживала по спине ладошкой…
Чифирь от этакой картины прибалдел. Смотрел и не мог оторваться.
Полина, конечно, не могла не заметить его присутствия.
Она, конечно, и заметила. Но никак на него не отреагировала.
Чифирь, в конце концов, сам не выдержал. Кашлянул, как бы объявляя о своём присутствии, и спросил:
– Слушай, ты жрать хочешь?..
– Я не хочу, – сказала Полина, – А вот она хочет!..
– Ну да! – фыркнул Чифирь. – Только и не хватало кормить хвостатых уродин!..
Крыса протестующе пискнула. Полина, успокаивая, принялась почёсывать у неё между ушами. Крысе, похоже, нравилось…
– Слушай, ты можешь сказать… – начал Чифирь нерешительно.
– Что?.. – спросила Полина.
– Бог и в самом деле есть?..
– Спроси у него!.. – сказала Полина.
– Значит, нету! – сказал Чифирь разочарованно.
– Дурак! – беззлобно сказала Полина. – Бога надо в себе искать! Ищи и обрящешь!..
– Не понимаю! – признался Чифирь.
– Дурак! – снова сказала Полина беззлобно…
Тут послышались твёрдые шаги. Шёл кто-то взрослый.
Чифирь прикрыл окошечко и юркнул в свой закуток.
Конечно, это был не Ванька. Ванька разве поторопиться от жратвы уходить. Небось, не явится, пока три порции не стрескает…
Салтычиха это была… Директорша собственной персоной…
– Сиди тут!.. – коротко бросила она Чифирю, проходя мимо него.
Он кивнул. Но едва она пропала, тут же прошмыгнул за ней.
Салтычиха открыла окошечко на двери громко, – словно бы вломилась в него.
– Я могу тебя простить! – сразу с места погнала галопом. – Разрешу тебе в чёрном ходить! Молиться даже разрешу, – но в одиночестве!..
– А взамен что?.. – послышался голос Полины.
– Один-единственный раз ты должна признать, что Бога нет!.. – Чифиря потрясли просительные нотки, явственно звучащие в словах Салтычихи. Салтычиха вымаливала. Салтычиха признавалась тем самым, что побеждена…
– Бог есть! – сказала Полина.
– Да что ты заладила! – вспылила директорша. – Я и сама знаю, что есть! Но зачем об этом вслух!..
– Нет! – сказала Полина, – Я не отрекусь!..
– Дурочка! – устало и тихо выдохнула директорша. Чифирь в этот миг её пожалел. – Мы с тобой – сильные люди. Нас, таких вот, сильных, мало. Мы должны помогать друг дружке.
– Зачем вам это надо? – спросила Полина резко.
– Ладно, скажу в открытую! – вдруг согласилась директорша, голос её был мягким, совсем она сейчас была на себя не похожа. – Готовится мой перевод в министерство… Мой взлёт, понимаешь?.. Я уйду… И вам будет легче без меня… И мне без вас… Знала бы ты, как вы мне все надоели!..
– Я не отрекусь… – сказала Полина голосом таким же усталым, как у Салтычихи. – Если я откажусь от Бога, прекратится мой взлёт!..
– Вот видишь, и ты - карьеристка!.. – В голосе Салтычихи горечь. – Ну что тебе стоит!.. Один-единственный раз!.. Тут же покаешься!.. Замолишь свой грех!.. Скажешь: заставили!.. Свалишь на меня!..
– Не хочу быть Иудой! – упрямо сказала Полина.
– А меня погубить – хочешь?.. – вскипела Салтычиха. – А мою судьбу растоптать – не грех?..
Слышно было, как она часто и хрипло дышит.
Молчание затягивалось…
От Полины – ни звука… Салтычиха пыхтит… Чифирь боится шелохнуться…
Паузу прервала директорша.
– Твой Бог ведь не один?.. – спросила нетерпеливо. – Есть ведь и другие?..
– Да, есть!.. – подтвердила Полина.
– Вот ты и сказала «Бога нет», имея в виду не твоего, а другого Бога! Понимаешь?..
– Понимаю, – сказала Полина. – Хотите, чтобы я схитрила…
– Жизнь – война! - сказала Салтычиха. – Военная хитрость – способ выжить!..
– И всё-таки, нет! – сказала Полина. – Не могу!
– Почему?.. Объясни! – потребовала Салтычиха.
– Во-первых, лжесвидетельство – смертный грех! – начала Полина. – Во-вторых, моя «карьера» в том состоит, чтобы найти самого главного Бога… Бога Богов… Царя царей… Никому об этом не говорила… Вам первой!..
– Э - э! – возликовала директорша. – Если твой Бог для тебя не главный, значит, ты в него не веришь!..
– Я верю, что среди Богов есть Главный! – упрямо повторила Полина. – Хочу его найти! Хочу ему служить!..
– Как ты его найдешь, дурочка?.. – воскликнула Салтычиха.
– Обойду всю страну! – упрямо сказала Полина. – Страна большая, народов много, у каждого народа свой Бог! Я всех Богов узнаю! Я пойму, кто из них Главный!..
– К якутам пойдешь? К осетинам?.. – насмешливо спросила Салтычиха.
– На севере буду! На юге буду! – Подтвердила Полина. – У сибирских шаманов буду! Но я найду!..
– Ну что ж, оставайся со своим Богом тут! – жёстко сказала Салтычиха. – На неделю!.. Ты меня подвела, – значит, ты мой враг!.. Я добьюсь, чтобы ты попала в психушку!.. Оттуда не побегаешь по стране!..
Директорша захохотала злобно и гулко.
Для Чифиря это было знаком: Чифирь, опережая Салтычиху, метнулся в свой закуток.
Салтычиха прошумела мимо напористо, как танк.
Дёрнув на себя дверь подвала, вдруг остановилась.
Повернула башню-башку.
– Кружка кипятка и кусок хлеба! – рявкнула, как выстрелила. – Один раз в день! Больше ничего не давать! Понятно?..
– Да! – вскочив и встав по струнке, поспешно подтвердил Чифирь…
Всё это ему вспомнилось за те недолгие минуты, что просидел возле входа в метро.
Полина переломила жизни – и его, и Ванькину. Он ведь тогда не послушался директоршу. Приносил Полине хлеб три раза в день, а не один, как та велела…
Полина половину хлеба крысам отдавала. Чифирь сам видел, вернее, сам подглядывал. Крысы у неё из руки ели. Словно домашние собачки…
Ванька же стучал на Чифиря директорше. Но директорша всю неделю не пресекала активность Чифиря.
Может быть, она сочувствовала Полине?.. Может быть, рада была, что Чифирь непослушен?..
Она бы, наверное, простила свою пленницу. Простила бы, не случись то, что случилось в день последний, день седьмой…
Директорша тогда явилась в подвал нарядная, – в голубом блёстчатом платье, с двумя нитками янтарных бус на шее.
Она, видимо, волновалась. Над верхней губой блестели капельки пота. Чуть заметные усики («под Гитлера») намокли, прилипали к коже, делались более заметными.
До тюремной двери она протопала нарочито уверенно.
– Открывайте! – громко приказала ребятам.
Иван бросился к двери. Чифирь стоял и смотрел.
– Ну что, помог тебе твой Бог? – с издёвкой спросила Салтычиха, когда камера открылась.
Тут же она осеклась, попятилась. Надменная улыбка сползла с лица. Пот мгновенно выступил на коже повсюду – не только на лице. На шее, на руках, на ногах он был виден. На животе платье так промокло, что на нём проступили два тёмных пятна.
Картина в камере и впрямь была не обычной. Иван, открыв камеру, встал так, чтобы лицезреть директоршу. То есть, Иван не видел главного.
Главное видел Чифирь…
То, что перед ним предстало, было таким странным и страшным, что он бы, наверное, тоже отшатнулся, если бы стоял поближе.
Полина сидела на полу, спиной подпирая стену. Ноги её были вытянуты вперёд. Зелёный сатиновый халатик – детдомовская девчоночья униформа – был застёгнут на все пуговицы.
На ногах её, и на плечах её сидели большие крысы. Такая же крысища сидела на голове Полины. Она сидела на задних лапках и была похожа на корону, увенчавшую Полинину голову…
Рядом с Полиной, вокруг неё, разместились на полу другие крысы – помельче. Их было много. Чифирь хотел их сосчитать, но сбился на первом же десятке, не захотел отвлекаться.
Да и некогда было…
Всего миг прошёл после того, как отворилась дверь камеры, и директорша выкрикнула свой издевательский вопрос.
Всего миг…
Целый миг неподвижности…
Затем крысиное воинство хлынуло из камеры…
И напало…
Да, напало на Салтычиху…
Это было так страшно, что Чифирь не выдержал, – заорал, окаменелый, не знающий, что делать.
Ванька прижался к стене и, похоже, тоже окаменел. Но он, по крайней мере, молчал. Только глаза его так выпучились, что готовы были вот-вот выпасть из лица, как два стеклянных шарика. Выпасть и закатиться в какую-нибудь дыру…
С воплем Чифиря не сливался визг директорши.
Она визжала не по-человечески. Так свинья визжит, когда её режут…
Салтычиха визжала и оседала, и опрокидывалась. Предоставляла крысам прекрасную возможность продолжать атаки.
Они и продолжали. С мерзким писком облепили бедную бабу, оставляя всё новые следы зубов на её ногах, руках, располосовывая в клочья её платье…
Вмиг и до лица добрались, как только Салтычиха опрокинулась окончательно, мягко стукнувшись затылком о землю…
Но тут Ванька опомнился. Подскочил к Салтычихе, схватил её за руку и потянул на себя, побуждая вставать.
Салтычиха соображала быстро. Она вцепилась в Ваньку, да так сильно, что бедный парень изогнулся и закряхтел, стараясь не упасть.
– Помоги! – придушенно прошипел Ванька.
Чифирь понял, что это относится к нему.
Он подбежал и уцепился за другую Салтычихину руку.
Вдвоём подняли директоршу.
Та вертанула очумелой головой, шлёпнула обслюнявленными губами и, сильно оттолкнув пареньков, бросилась к выходу.
Самое поразительное: визжать она прекратила, едва только Ванька к ней подскочил. Так что её спасение происходило в полной тишине. Хотя звуки дыхания, конечно, были. Но они были естественны, – не воспринимались, как шум.
– Помоги ей! – крикнул Ванька, вскакивая после тычка. – Я закрою камеру!
Чифирь бросился на улицу.
Он увидел Салтычиху, похожую на виноградную гроздь. Только вместо ягод здесь были вцепившиеся крысы.
Салтычиха на миг остановилась. Попробовала оторвать от себя хотя бы одну «виноградину». Затем как-то странно – галсами, зигзагами – засеменила вперёд.
Через несколько мгновений директорша «очистилась». Только многочисленные порезы, причинённые зубами; только порванная одежда и струящаяся кровушка подтверждали, что было ЧП…
Стая крыс, отпавших от директорши, замерла, словно не зная, что делать дальше…
Чифирь подбежал и подставил свой согнутый правый локоть под её левую руку. Крысы, словно разбуженные Чифирём, вдруг стали одна за другой устремляться назад к зданию.
Властность директорши быстро к ней возвращалась.
– Наказать её! Сгноить!.. Месяц в камере!.. А потом – сто ударов!..
– Она же умрёт!.. – осмелился сказать Чифирь.
– Туда и дорога!.. – рявкнула директорша. Она остановилась и покачнулась… Потом, простонав, попросила:
- Проводи меня до медпункта!..
Медпункт помещался в том корпусе, что был напротив.
Пока шли по улице, затем по коридору, Салтычиха молчала. Возле же самого медпункта она вполголоса быстро проговорила, не глядя на Чифиря:
– Помоги девчонке бежать!.. Хочешь, – с ней уйди!.. Хочешь – останься!.. Я тебя наказывать не буду!..
– Понял!.. – пробормотал Чифирь, ничегошеньки не понимающий.
На том и расстались…
Чифирь вернулся на свой пост и рассказал Ваньке о словах Салтычихи. Ванька взволновался, задёргался и, сославшись на то, что надо в туалет, убежал.
Тогда Чифирь, не долго думая, открыл камеру и предложил Полине бежать. Прямо сейчас… Среди бела дня… Смелым покровительствует счастье…
– Тебе со мной нельзя, – сказала Полина. – Останься и иди своим путём… Твой друг тебя предаёт… Не слишком на него надейся… Прости меня!.. Прощай!..
Полина поцеловала Чифиря в лоб и – легкая, тоненькая – выпорхнула из подвала…
С тех пор Чифирь её никогда больше не видел…
Салтычиха его обманула, когда обещала, что не будет наказывать. Салтычиха все беспорядки в детдоме свалила на него и отправила его в колонию. Злобы на Салтычиху у Чифиря не было. Ведь это благодаря ей он нашёл своё «блатное» призвание…
Что касается Ваньки, – Ивана Феофаныча, – тот нашел Чифиря совсем недавно. Ничего не объясняя, ни о чём не рассказывая, пригласил в свою команду. Посулил и, действительно, заплатил для начала неплохие бабки. С тех пор не раз в ресторанах сиживали, не раз были в крепком подпитии. Но Иван как был «закрытым», так и остался. Ни звука о своей житухе…
Самое-то смешное: неделю назад Чифиря на улице взяли чьи-то «быки». Пока везли в машине, завязав глаза, Чифирь всё гадал: чьи же они.
Когда приехал, всё стало понятно. Сам пахан Феофан пригласил его, Чифиря, к себе в гости…
Белоголовый кряжистый старик, – так Феофан выглядел. Простенькие брючата. Простенькая рубашка. Соответственные ботинки. И пальтецо и кепочка…
Не под Владимира ли Ильича косил, хищник-хитрюга, волк и акула в одном лице?..
Был тогда ветерок… И было, несмотря на летнюю пору, как-то знобко…
Они вдвоём прогуливались по парку, прилегающему к особняку. Охраны не было видно. Но ведь где-то рядом она должна быть. Такие люди, как Феофан, без охраны невообразимы…
Старик журчал ласково лисьим своим баритончиком.
– Ты вот сынку моему новообретённому служишь… Хвалю… Знал его, видать, прежде… Верит он тебе, видать… Я тоже тебе, милок, поверить хочу… Нужен мне свой глаз возле сыночка… Хочешь ли мне послужить?..
– Конечно, хочу!.. Сочту за честь!.. – отозвался Чифирь.
– А что на две стороны будешь работать, каково это тебе?.. – тут же въедливо осведомился старик .
– Так ведь вы с Иваном – одна семья! – тут же нашёлся Чифирь. – Так что моя работа на одну сторону будет!..
Старик дробненько похихикал.
– Ты неглуп! – то ли одобрил, то ли осудил. – Платить я тебе буду втрое больше, чем Иван!.. Но, чтобы я тебе поверил, ты уж потрудись!..
– Готов! – сказал Чифирь.
– Тогда первое: верни мои картины!.. – деловит стал Феофан.
– Как?.. – не понял Чифирь.
Феофан поморщился.
– Адресок я тебе шепну того, кому Ванька их продал, – мрачно сказал он. – А уж дальше сам кумекай!.. И ещё…
Он помолчал.
Чифирь молчал тоже, не рискуя торопить пахана.
– Еще: уберёшь Клеща и Шалого!.. – добавил Феофан подобревшим голосом. Понравилось ему, видать, молчание Чифиря.
– Но ведь Шалый – ваш?.. – всё-таки не выдержал Чифирь.
Феофан не заметил его реплики. Пожевал губами.
– Подумай!.. – сказал ворчливо. – Я не тороплю!..
Сегодня срок на раздумья, данный Феофаном, кончался. Хотя чего уж тут раздумывать!.. Если такая акула, как Феофан, предлагает службу-дружбу, он, Чифирь, мелкая рыбёшка, разве может отказаться!..
Чифирь вздохнул, вскочил на ноги… Огляделся… Зашёл в метро… Купил карточку для таксофона… И, выйдя на улицу, позвонил из первого же автомата.
– Слушаю!.. – отозвался знакомый лисий баритон.
– Чифирь говорит!.. Готов к труду и обороне!..
– Тогда действуй!.. – Старик хихикнул. И положил трубку…
