Глава 29.
Шалый бесился, Шалый негодовал. Он перебил у себя дома кучу посуды и не убирал осколки. Ступать по хрустящему стеклу, калеча и пол, и собственную обувь, было своеобразным антиудовольствием… Удовольствием, вывернутым наизнанку…
Он совершал дикие поступки, чтобы дать выход злобе. На улице корчил рожи прохожим, показывал язык, вертел пальцем у виска. Если кто-то из задетых выражал желание подраться, Шалый с такой яростью и с такой радостью наступал, что любой мужик понимал: ну его! себе дороже!..
Детей Шалый возненавидел люто. Все дети были сообщниками тех, ускользнувших… Тех, что принадлежали только ему… Тех, что должны быть уничтожены…
Встречаемых детей он старался задеть плечом, – да погрубее, да порезче, – чтобы в сторону отлетели, чтобы повалились ему под ноги… Уж он бы растоптал их, – как того, на болоте… Уж он бы их расстрелял… Как того, что распростерся на асфальте… Из окна парадной… Сверху вниз…
Надо сказать, современные детки Шалого утешали. Они были невоспитанные, наглые, высокомерные. Уступать дорогу старшим их, видимо, не учили. Или же они сами не хотели этого делать. Они пёрли по улице напролом и… отскакивали от Шалого, как теннисные мячики от стенки. Четверо подростков захотели было, «не отходя от кассы», проучить Шалого. Но все четверо остались на поле боя в бессознательном состоянии. А Шалый с лицом, залитым кровью, с порванной в клочья рубахой гордо прошествовал домой…
Найти и уничтожить!.. Он обязан найти и уничтожить тех, что от него сбежали!.. Далеко сбежать они не могли, кстати говоря… Если бы они взяли деньги с собой, их бы сразу засекли… Если бы не взяли с собой деньги, их бы всё равно засекли – по приметам… Они ведь, придурки, наверняка не догадаются разделиться и разбегаться по одному… А в компании своей они как на ладони для любого наблюдателя…
Сеть раскинута надёжная. Из этой сети ни одна рыбка не должна выскользнуть. Люди пахана Феофана… Люди генерала Зверькова… Правда, одного из этих людей – то бишь, капитана Клещёва, – он, Шалый, самолично вывел из строя. Ну, так ведь это по заслугам, – нельзя останавливать того, кто исполняет высшую волю. А он, Шалый, именно высшую волю и воплощает…
Ишь, они всегда в стайке, чёртова мелкота!.. Подонки ничтожные!.. Отбросы из отбросов!..
Но какая жизнестойкость!.. Как цепляются за этот мерзкий, за этот поганенький мирок!..
Почему-то они все красивы… Почему-то это особенно задевает Шалого… Взять, хотя бы, их девчонку, – готовая фотомодель… Или их паренька-красавчика, – он словно с экрана телевизора спрыгнул… Удрал из какой-то «мыльной оперы»…
Ну, от него-то, от Шалого, никакой красавчик не удерёт!.. Тот маленький, погубленный в болоте, тоже был «прелестное дитя»… И тот, застреленный возле парадной, тоже…
Тьфу ты, чёрт! Почему его так встревожили эти слова: «прелестное дитя»? Словно какую-то завесу приоткрыли… Сдули пыль с чего-то…
Да не с его ли собственного детства? С младенчества его собственного!... С его ранних лет… Казалось бы, позабытых… Казалось бы, надёжно упрятанных…
Мамочка родная, где ты?.. Где ты, сука такая?.. Почему прячешься в самый нужный миг?.. Почему ответ не держишь?..
Не ты ли поселила в меня неуверенность?.. Не ты ли тогда, в младенчестве, всякий раз, когда меня видела, напевала: «Какой ты некрасивый, бедняжка! Какой ты серенький! Непривлекательный!.. У других дети, как дети! На любого посмотришь – прелестное дитя! А ты у меня уродиком вышел! Нескладёхой каким-то!..»
Слышишь, мамочка? …..Твои слова ранили, хотя не больно-то я тогда понимал их смысл… Ранило само их звучание… Пренебрежение, заложенное в них… Я их запомнил, не понимая… Отложил их понимание на более поздние времена…
Может быть, они вот только сейчас настали, эти времена понимания?.. Где ты, мамочка?.. Где ты, сука?..
Твои слова перевернули мою судьбу… Переставили её, как игрушечный паровозик, с одних рельсов на другие… На те рельсы, на которых нужно постоянно доказывать, что ты имеешь право быть… Что ты не хуже других, «красивеньких»…
Не тогда ли и поселилась в сердце ненависть к тем, кто от природы совершенен? Не тогда ли родилось стремление убивать? Убивать, чтобы самоутвердиться… Чтобы стать наравне с теми «душечками», которыми мамочка восхищалась……
Эмоции бушевали в Шалом. Но на одних эмоциях дело не сделаешь, беглецов не сыщешь. Нужно было что-то предпринять. Совершить какие-то действия, чтобы приблизиться к тем, обречённым, которые никак не хотели признать, что обречены…
Шалый подумал…
И принял решение…
Оно оказалось простым…
Надо пойти к Эсперу…
Эспер был евнухом, – то есть, кастрированным мужиком. У пахана Феофана он был на роли прорицателя, гадателя, провидца, экстрасенса, колдуна… В общем, специалиста по чертовщине…
Чертовщина, на взгляд Шалого, началась с первой минуты его визита. Не успел Шалый подойти к металлической двери, сплошь украшенной чеканными фигурками мужчин и женщин, как дверь сама собой распахнулась, всю эту чеканку, конечно, давно бы спёрли, если бы дом не принадлежал к повышенно комфортным и, следовательно, повышенно охраняемым…
За дверью стоял Эспер, – он и отворил её перед Шалым.
– Входи! – сказал Эспер. – Я жду тебя с утра!..
Эспер был азиатом. То ли монголом, то ли калмыком, то ли еще хрен знает кем из этой братии. Не будь он столь толстым, он бы – из-за бронзовой кожи – мог выглядеть как памятник самому себе. Глазки его были узкими, – словно бы растёкшимися в складках его дряблой морды.
Уродлив он был так чрезмерно, что никаких «уродливых» слов для его описания недоставало. Нелепый жировой мешок, сотрясаемый до последней косточки при каждом шаге, – таков был этот евнух. Кто, когда и зачем его кастрировал, Шалый не знал, да и не хотел знать…
Эспер посторонился, И Шалый прошёл по знакомому коридору, обвешанному длинноворсными коврами, в знакомую комнату. Когда-то давненько он бывал здесь с Феофаном.
Комната была большой: о трёх окнах и с навесным потолком. Стены, отделанные деревянными панелями (морёный дуб), выглядели мрачновато, но благородно. Обстановка комнаты была проста. Полукруглый кожаный диван и кожаные кресла по бокам его – для посетителей. Прямоугольный стол в центре (в двух шагах от дивана) – для хозяина. Возле стола – простой деревянный стул.
На столе стояли большая хрустальная сфера на деревянной подставке, чучела ворона и совы, выбеленный то ли временем, то ли химикатами, человеческий череп и несколько разноцветных свечей в старинных керамических подсвечниках. Было также округлое потемнелое зеркало, наклонно возлежавшее на треугольной серебряной подставке, – оно походило на радиотелескоп…
Эспер усадил Шалого на чёрную кожу, «гостевого» дивана. Сам уселся на «хозяйский» стул.
– Устал ждать тебя!..– сообщил своим тенорком не очень-то приветливо. – Что у тебя за нужда?
Шалый было вскинулся, хотел ответить резко, осадить кастрата. Но, откуда ни возьмись, клювастик-восьминожка вдруг явился, непрошенный, и тюкнул своим клювом Шалого в темечко. Словно остерёг: не рыпайся! утихни!..
Мамочки же не было. А если и была, то, хитрющая, притаилась, Постаралась, чтоб её не заметили…
Шалый её ждал после клювастика. Они с восьминожкой обычно приходили парочкой. Её неявка вызвала разочарование…
Вслушиваясь в себя, чтобы мамочку не проморгать, Шалый изложил Эсперу свою просьбу.
– Легко сказать: найти ребят!..– запричитал Эспер. – Во-первых, это надо бы делать ночью, а не среди бела дня! Во-вторых, ты должен мне принести или их фотографию, или какой-нибудь рисунок, на котором они изображены. Или, на худой конец, любой предмет, который кому-то из них принадлежал. Тебе понятно?
– Принесу!.. – пообещал Шалый. – Жди меня, и я вернусь!..
Он расхохотался, переполненный злобной радостью, и выскочил из квартиры, не закрыв за собой дверь…
Пусть этот бурдюк с жиром за ним закрывает…
Двери чердака были заперты. Новенькая скоба была наложена на них, и новенький амбарный замок был навешен…
Шалый смотрел на преграду, не веря своим глазам. Кто-то посмел ему помешать! Кто-то посмел поставить преграду на его пути! Кто это?.. Кто?.. Менты что ли?.. Так они нынче свои в лице Клещёва и Зверькова!..
Или те жалкие черви, что живут в этих жалких квартирах на этой жалкой лестнице?.. Если так, их можно в расчет не брать! Это величины мнимые… Их всё равно, что и нет вовсе…
Шалый зарычал от ярости… От гнева на наглых червяков… Недолго думая, он выхватил пистолет, подвешенный слева под мышкой, и выстрелил в насмешливо разинутый глазок замка.
Пистолет был без глушителя, и громкое эхо выстрела прокатилось вниз, по ступенькам, – до самой улицы, – будто груда булыжников…
Никто не выскочил из квартир. Ничьи голоса не загомонили. Никакой возни не возникло…
Шалый усмехнулся: затаились, тараканы! Он сорвал замок и ворвался на чердак…
Чердак был пуст. Но присутствие ненавистных деток всё же было здесь ощутимо. Что-то от них осталось, притаилось, повисло в этом каменном душном молчании. Шалый всеми печёнками-селезёнками это понимал…
Но вещичек – никаких… Никаких, мать их за ногу! И выискивать некогда и негде! Надо помнить, что у него минута-другая… И не больше… Потому что какой-нибудь мудак может после выстрела позвонить в ментовку… И менты могут, вопреки их обычаям, явиться быстро…
Куча шлака в углу привлекла его внимание. Он подскочил к ней и начал ногами раскидывать ноздреватые куски.
Если бы руками работал, оно бы шло побыстрее. Но руками влезать в грязь он побрезговал. «Там ведь столько заразы!..» Это мамочкины слова…
Куски шлака разлетались с сухим стуком. То ли серых мышей напоминали, то ли клочья пепла, то ли чуд лесных – сморчков да строчков…
И вдруг нашёл…
Ай да Шалый!.. Ай да сукин сын!..
Из-под груды шлака высунулся носок.
Обычный носок… Обычный детский рваный носок…
А за ним и второй показался…
Никогда в жизни никаким деньгам Шалый не был так рад, как этой своей находке.
Он подхватил носок двумя пальцами и засунул, уминая, в карман джинсов. Так же поступил и со вторым носком.
Карман ощутимо оттопырился.
Шалый выскочил на лестницу побежал вниз, гогоча во всю глотку.
Выскочив из парадной, он едва не сбил с ног старуху, опиравшуюся на деревянную палку с резиновым наконечником. Старуха была высока и худа, как жердь; с крючковатым носом и жёлтыми «лошадиными» зубами…
В длинном сатиновом темно-синем платье, с чёрным платком на голове, она словно кого-то похоронила только что и ещё не успела дойти домой с похорон…
– Ты стрельнул что ли?.. – спросила старуха деловито.
– Ну, я! – улыбаясь, согласился Шалый; старуха почему-то ему понравилась.
– Из озорства? Аль нужда какая? – продолжала старуха допрос.
– Узнать хотел, бабушка! – доложил Шалый.
– Чего узнать-то? Договаривай! – поторопила старуха.
– Куда исчезли детишки да мужик, что на чердаке жили…
– Да к мужику, наверно, и поехали! – сказала бабка.
– Что, слух такой был? – спросил Шалый с улыбкой.
– Был такой слух! – согласилась бабка – Ничем пулять, расспросил бы по-людски!..
– А где мужик-то живёт? – спросил Шалый.
– Кто ж его знает! – сказала бабка.
– Ну вот, а говоришь: расспросил бы! – поддразнил Шалый. – Может, слух какой есть?..
– Кто ж его знает! – сказала бабка снова. – Говорят, была у него квартира в Берёзовке!
– Ай да бабка! Ай да баба-яга! – захохотал Шалый.
И пошёл прочь, довольный собой и своей удачей.
– Тьфу, на тебя, обормот шалый! – погрозила ему бабка своей палкой…
Шалый вернулся к Эсперу. Шалый захотел дослушать его до конца. Интересно, что он там натреплет, что наплетёт… Если пальцем в небо попадёт, можно хоть поиздеваться над ним вволю. Поиздеваться над ним – это ведь не только над ним поиздеваться… Это значит – выказать своё пренебрежение Феофану. Хватит Феофану командовать Шалым! Уж, вестимо, Шалый не глупее хитрожопого пахана…
Жирный Эспер встретил Шалого сладенькой улыбочкой.
– Ну что, принёс? – проблеял своим козлетоном.
– Принёс, – нарочито лениво процедил Шалый и вытащил двумя пальцами из кармана джинсов грязный искружавленный детский носок.
Он покачал носок перед глазками Эспера и бросил его на стол – как раз между чёрной и красной свечами.
Затем, неотрывно глядя в свинячьи глазки, вытащил второй носок и, так же покачав им в воздухе, бросил на стол.
Второй носок улёгся почти точнёхонько на первый, – разве что чуть поближе к чёрной свече. Глазомер у Шалого был отменный, да и рука была тверда.
Но Эспер не воздал должное демонстрации Шалого. Взгляд Эспера стал странным: боязливо-печальным, осторожно-задумчивым…
– Ты умрёшь скоро!.. Твоя смерть у тебя за спиной!.. – сказал Эспер нараспев, и руки его, висящие вдоль тела, встрепенулись, будто хотели вытянуться к Шалому, да не осмелились…
– Это что, по носкам дырявым видно?.. – спросил Шалый высокомерно. Слова кастрата вызвали в нём страх, обдули спину – сверху донизу – ледяным ветерком. Но показать свой страх было невозможно. Показать свой страх означало бы опозориться…
Эспер не ответил на вопрос. Эспер уселся на стул, придвинул стул к зеркалу, взял в правую руку оба носка, – так, что, скомканные, они совершенно исчезли в его ладони.
Судя по полному отсутствию мимики, брезгливость Эсперу была чужда. Или же мимика просто-напросто терялась среди жировых бугров…
Эспер закрыл свои «щёлочки-бойницы» и, наклонившись вперёд (надо же! и пузо не мешает!), прислонился лбом к зеркалу.
– Сядь на диван! – приказал Шалому резко. – И не пялься на меня! Это отвлекает!
Шалый послушно уселся и подумал, что под короткими пегими волосёнками на затылке у кастрата не иначе как вторая пара глаз…
Эспер что-то замычал. В его мычании была напевность, был мотив. Шалому тут же захотелось задремать под эти звуки…
Возможно, он и задремал… Хотя, может быть, и не дремал вовсе…
Так или иначе, во сне или наяву, но ему привиделось, что зеркало вокруг головы кастрата стало чёрным. И не зеркало это было сейчас, а приотворённое окно. Там, за окном, мерцали звёзды, светила полная луна, и ровно шумели под ветром берёзы…
Эспер замолчал, перестал мычать. Затем глубоко вздохнул, словно приходя в себя, пробуждаясь. Потянулся сладко-сладко. И Шалый вдруг с удивлением понял, что в движениях кастрата присутствует сила, ловкость и даже определённая грация… Ай да жирняга! Ай да поросёнок!
– Маленький посёлок!..– звонким голосом доложил Эспер, – при въезде в него – дорожный указатель!.. Он густо оброс молодыми берёзками! Название посёлка никак не прочесть!..
Может, ещё раз попробуешь?.. – предложил Шалый.
– Принесёшь пятьсот баксов, – попробую! – хитро улыбнулся Эспер.
– Ишь ты, хват! – пробормотал Шалый уважительно. – Небось, Феофану настучишь на меня?..
– А как же иначе! – согласился Эспер. – Это уж само собой! Не обессудь, как говориться!..
Глава 30.
Чифирь понимал, что судьба, наконец-то, предоставила ему шанс. Чифирь был полон решимости свой шанс реализовать…
Сейчас ему шестьдесят пять. А помнит он себя где-то лет с девяти. И всегда – на вторых – на третьих ролях. Проклятая внешность! Проклятая семья! Проклятое воспитание!..
Внешность у него, действительно, лоховская. Он ненавидит собственный фейс. Волосы у него слегка вьющиеся. Глаза большие и, чёрт их подери, жалобные. Лоб «мыслителя». Нос орлиный. Подбородок волевой. Щёки – обвислые. В общем, удалец, да и только.
Как-то всё это необъяснимо складывается в общее впечатление доброты. Все, кто его знает, с первого взгляда обязательно его принимают за «доброго малого». Это Чифиря бесит, но поделать с этим ничего нельзя. Сколько раз бывало, незнакомые просили его о помощи, об одолжении и удивлялись, не верили, получая отказ. Даже пахан Феофан как-то сказал ему: «С твоей доброй мордой только в детсадике работать!».
Родители его – идеалисты, увязшие в розовых соплях. Мать – инженер, отец – врач. Денег у них никогда не было и, соответственно, не будет. Поскольку они верят только в честный труд и в то, что мир прекрасен. И поскольку они верят, нищие пенсы, мир для них прекрасен и в самом деле…
Чифирь, в общем-то, к ним относится хорошо. Жалеет их, как жалеют безнадежных больных или вымирающих ящеров. Но жить, как они – считая копейки, во всём себе отказывая, – да ни за что на свете! Лучше уж умереть и не жить вовсе!
Класса, наверное, до четвёртого-пятого он верил в их идеалы. Был пай-мальчиком, у которого чистенький костюмчик, чистенькие руки, чистенькие тетрадки и книжки. Старательно делал домашние задания. Не досыпал, чтобы их выполнить…
Но никто его в классе не принимал всерьёз. Не уважал. Не считался с ним… Может быть, класс был «неправильный»… Может быть, весь мир был «неправильным»…
В почёте были только сильные, только злые, только ежеминутно готовые к драке, к бою… Они могли быть грязными, лохматыми. Могли получать двойки и ничего не знать. Но их окружал ореол признания. Всеобщий интерес пребывал на них…
Поумнел Чифирь сам, в одночасье. Поумнел в тот год, когда у него появилась волосня между ног и под мышками.
Он понял: школа – это маленький ад. Город – один из адских кругов. Земля – ад во всей его полноте…
Жить в аду – значит, либо мучиться, либо мучить других. Третьего не дано.
Все идеалисты (и его родители тоже) мучаются, но ослепляют себя своими идеалами. Отгораживаются идеалами от правды.
Жизнь телесная – наказание за что-то. За что – непонятно… Словно тебя приговорили к определённому тюремному сроку. Отбыть этот срок в этом теле на этой планете – это и есть твоя тюрьма…
Правят миром – деньги. Только деньги, а вовсе никакие не «чуйства». У кого больше денег, у того больше силы.
Земля облеплена Злом, как паутиной. Земля во Зле – как арбуз в чьей-то домашней сетке.
Деньги накапливают в себе «злую» энергию. Деньги – узелки той паутины, что опутала мир.
Без денег не шагнуть ни шагу. Ни завоевать женскую любовь… Ни обеспечить собственный уют…
Жить можно только ради денег. Всё прочее – бред сивой кобылы.
Драться, ловить, из шкуры вон лезть, выворачиваться наизнанку…
Ни в коем случае не ходить на унылую ежедневную службу ради унылой ежемесячной зарплаты...
Верить только в себя и только себе… Не верить в книги!..
Книги – ещё тогда, в школе – Чифирь возненавидел люто и на всю жизнь.
Родители утыкались в них при каждом удобном случае. Родители поднимали от книг затуманенные глаза, и тени иных миров маняще, призывно плясали в них…
Книги – вот истинные наркотики. Книги уводят в мир вымысла, отвлекают от зарабатывания денег…
Подумать только, – и Чифирь в детстве верил в книги!.. Подумать только, – и Чифирь с интересом их читал!..
Так бы, наверное, и до сих пор из них не вылез, если бы не понял, что только деньги – истинный Бог, истинная власть, истинная сила…
Деньги правят миром!..
Эту истину никто и никогда не опровергнет…
Чифирь жил один: слава Богу, доходы позволяли. Первым его шагом в самостоятельность была покупка уютной однокомнатной квартирки. Родители – книжники, конечно, сказали бы, что квартира куплена на «кровавые» деньги. Но Чифирь сам видел: никакой крови на баксах не было. Обычная, милая сердцу, «зелень».
Если уж продолжать прикол насчёт денег, то можно сказать, что не кровь на них, а понос. Ведь бывают же «зелёные» поносы! Вот и здесь так: «новых русских» пропоносило гринами. Чем не шутка, ха-ха-ха!..
Чифирь вскрыл пачку заварки и всыпал её всю в маленький фарфоровый чайник, разрисованный красными петухами. То, что сегодня он собирался сделать, требовало большого расхода энергии. А прежде, чем энергию расходовать, её надо запасти. Это и ежу понятно…
Он накрыл чайник махровым синим полотенцем и по настенным часам заметил, когда заварил питиё… Оптимальным сроком для этого действа он считал десять минут и всегда его придерживался. Даже если спешил…
Никто не знал, – кроме родителей, – что его пристрастие к «чифирению» было не прихотью, а жизненной необходимостью. Отец давно, ещё в детстве, говорил ему по-своему, по-умному, что его организм как бы дискретен, как бы существует в двух энергетических состояниях. Отец обозначал их, как «воду» и «лёд»…
В состоянии «воды» Чифирь пребывал ночью и утром. Ночью его ни в коем случае нельзя было разбудить. Сон его, действительно, был «мёртвым». Поначалу родителей это пугало. Потом, после консультаций с невропатологом и психиатром, успокоились…
Даже если бы кому-то удалось разбудить Чифиря ночью, это было бы бесполезным, поскольку разбуженный Чифирь всё равно не смог бы шевельнуть ни рукой, ни ногой. Он знал об этом, – небольшой опыт у него был. Однажды ночью – в двенадцатилетнем возрасте – он ни с того, ни с сего проснулся сам и испытал непередаваемый ужас полной обездвиженности. Самое поганое было в том, что даже крикнуть он не мог, даже позвать на помощь. Язык во рту валялся непослушным бревном, и в горле ничто не могло напрячься, дёрнуться, зазвучать…
Может быть, испуг и обида этой ночи и послужили первопричиной его отторжения от родительской философии, от родительского мировосприятия…
Спасли его в ту ночь не родители. Спас благодетельный сон, который как пропал неожиданно и необъяснимо, так же и вернулся – без спроса и без оправданий…
Что же касается второго состояния Чифиря, – состояния «льда», – оно наступало после трёх чашек крепчайшего чая. Чифирю даже казалось, что он слышит щелчок, означающий, что переключение совершилось. Он, действительно, как бы затвердевал изнутри чудесной звонкой лёгкой твёрдостью…
Насколько трудно было утром встать и приволочь себя на кухню, настолько же легко было – после «переключки» – выскочить из кухни на улицу и действовать, действовать…
Хирургическое отделение представляло из себя длинный коридор, с левой стороны которого были двери, а с правой стороны – окна…
Словно бы удлинённый купейный вагон куда-то бесшумно мчался, не постукивая на стыках рельсов и не покачиваясь на ходу…
Дверь с табличкой «ординаторская» была второй от входа.
Чифирь постучал.
– Войдите! – разрешил женский голос…
Одна она и была в ординаторской, молоденькая совсем докторица, тоненькая пигалица с доверчивыми глазами. Сидела за столом, что-то писала в истории болезни.
– Я из Академии! – сказал Чифирь внушительно. – Консультировать капитана Клещёва!
– Да-да!.. – рассеянно отозвалась докторица. – Он в шестой палате…
– Халат дадите? – спросил Чифирь весело.
– Возьмите в шкафу – сказала докторица, быстро и цепко глянув на посетителя. – Первый слева подойдёт.
Чифирь открыл полированный коричневый двустворчатый шкаф и увидел несколько белых халатов на плечиках и несколько пар тапочек под ними.
Первый халат был ему как раз впору, – у докторицы глаз, что ватерпас.
Он и тапочки надел те, что были под халатом. Они тоже пришлись как раз по ноге.
Вышел из ординаторской молча.
Палату № 6 отыскал без труда, – таблички на всех дверях были свеженькими, читались легко.
Напротив нужной палаты как раз был сестринский пост. Там, за стареньким столом, со старенькой настольной лампой сидела веснущатая девчонка, что была, по крайней мере, вдвое моложе юной докторицы. Наверное, только что из медучилища. Или вообще студентка на практике…
Чифирь заглянул в палату. Она была на четверых. Все четверо пациентов находились на скелетном вытяжении: руки и ноги приподняты под углом и к ним – через блок – подвешены грузики.
– Который здесь Клещёв? – приветливо спросил Чифирь. При виде пухленькой рыженькой девчоночки он не в силах был сдержать улыбку.
– На кроватях же таблички! – сказала девчонка удивлённо. – В ногах у каждого! Там и фамилия, и термометрия!
– Да что вы говорите! – ответно удивился Чифирь, и девчонка, решив, что он с ней заигрывает, лихо стрельнула плутовскими глазками.
– Вообще-то, Клещёв – первый справа! – сказала кокетливо.
– Мерси, мадам! – поклонился Чифирь и, щёлкнув замочком, извлёк из своего кожаного «дипломата» дорогую импортную шоколадку.
Девчонка, приняв подношение, расцвела пуще прежнего, – небось, богатый “папик” примерещился.
Чифирь вошёл в палату. Он сам себе не мог бы сейчас сказать, зачем обратился к сестричке. Что он, Клеща в лицо не узнал бы? Что, не смог бы из четверых выбрать?
Нет, женщины всё-таки – ведьмы. Есть в них чары, есть колдовство. Смущают мужиков. Затемняют мужиковский разум…
Чифирь присел на нужную кровать.
Клещёв спал. На подбородке у него бордово растёкся обширный кровоподтёк. Правая рука была загипсована и вздёрнута под углом сорок пять градусов.
Чифирь вынул из «дипломата» шприц. Стеклянный многоразовый шприц «Рекорд». Небольшой на два миллилитра.
Шприц – уже собранный – лежал в пластмассовом прозрачном футлярчике.
Чифирь положил футлярчик обратно в «дипломат».
Затем закрыл свой портфель и поставил на пол возле ног.
Оттянул поршень, загоняя в шприц воздух.
И ловко ввёл иглу в локтевой сгиб левой руки. Прямиком в синенькую вену, – хорошо заметную, толстеньким тяжиком лежащую под кожей.
(Был у Чифиря и собственный опыт «иглоукалывания», и приятели-наркоманчики были).
Он положил палец на поршень. И вдруг…
Лежащий Клещ, спящий Клещ вдруг открыл глаза.
Что уж там ему подсказало, что надо бы проснуться, какой такой инстинкт – неизвестно.
Он встретился глазами с Чифирём…
И всё понял…
И перепугался…
Побледнел стремительно…
Сморщил лицо, будто хотел заплакать…
Перекосил рот в дикой гримасе…
Разинул его, собираясь закричать…
И не успел…
Потому что Чифирь нажал на поршень и вогнал воздух Клещу в вену.
И пока Клещ гримасничал, воздух скользил, плыл, катился к его сердцу…
Чифирь хотел зажать Клещу рот… На всякий случай…
Но Клещ вдруг дёрнулся… Обмяк… И зрачки его расширились, разлились во весь глаз…
Умер…
Чифирь глядел заворожено… Так, наверное, любуется художник на завершённую картину…
Насмотревшись, извлёк иглу из руки. Поднял «дипломат» с пола. Положил шприц в него.
И шутливо попрощавшись с медсестрой, а затем и с докторицей, покинул отделение
Халат аккуратно повесил на плечики. Тапочки поставил вниз…
Велел ему пахан Феофан устранить Клеща, – он устранил.
Теперь надо Шалым заняться. У него есть адрес квартиры Шалого. Так что большого труда, видимо, не будет…
Глава 31.
Пахан Феофан был самым «закрытым» из криминальных городских величин. Он считал, что значение имеет только день сегодняшний. И потратить его надо на то, чтобы обеспечить завтрашний день. А то, что было вчера, ушло безвозвратно. Вчерашний день нужно отсечь и погрузить во тьму…
Человек его величины должен быть «чёрным ящиком». Контактёрам достаточно знать ту информацию, что у него на «выходе». А уж какие сведения притекают к нему «на вход», или что там делается у него внутри – это вообще никому не должно быть ведомо.
Радиус собственной «сферы доступности» он обозначил в три года. По истечении каждых трёх лет все, кто был к нему приближен, должны быть обязательно обновляемы. Те из приближённых, с кем хоть раз за три года что-то было «не так», подлежали уничтожению. Те, кто своё трехлетие вблизи него провёл безупречно, отсылаемы были как можно дальше от Феофана. На периферию, «в провинцию» его «великой криминальной империи».
Но поскольку правил без исключений нет, Феофан тоже допустил два исключения. Первым исключением стал милицейский генерал Зверьков, который не потому получил неприкосновенность, что был другом детства, а потому, что многократно бывал полезен и ещё многажды мог быть.
Вторым «исключением» был засекреченный компьютерный гений, «бог-информатор» Феофана, который безвылазно жил в прекрасно оборудованном подземном бункере. Бункер находился под особняком Феофана. Особняк был расположен в загородной курортной зоне.
Даже при личных контактах Феофан обращался к своему «компуге» на «вы» и не более того: «Как вы себя чувствуете?..», «Что вы скажете о моём задании?..»
В глубине души Феофан перед «компугой» преклонялся. Этот чудак, этот псих ненормальный, годами не выходя на улицу, мог, по просьбе Феофана, побывать где угодно: в главном управлении внутренних дел, в генеральном штабе, в любом банке, да и в самом Кремле, наконец,
Феофан не жалел денег на его заявки. За компьютерами и «наворотами» к ним посылал специальных курьеров за границу.
Все значимые для Феофана люди были введены в компьютерные мозги.
Каждый шаг любого из них зашифровывался хитрой цифирью и ложился в электронную память сухим грузом безликих чисел. Поначалу-то бывало, за любым из фигурантов месяцами следили топтуны-наружники, приставленные Феофаном. Но затем, когда некий «критический массив» информации был набран, надобность в топтунах отпадала. «Железные мозги» – компьютеры то бишь – делались по-ведьмацки прозорливыми. Предугадывали наперёд, как поведёт себя тот или иной наблюдаемый…
Феофан подозревал, что не поверь он столь безоглядно в современную супертехнику и не содержи он столь щедро «компуга», ему бы не удалось создать такую разветвлённую и такую крепкую «империю». «Компуг» говорил, и Феофан ему верил, что, потратив десяток-другой миллиардов баксов и подобрав команду «башковитых», можно прибрать к рукам всю страну…
«Компуг» в разговорах с Феофаном высказывался так «по-сумасшедшему», так «по-бредовому», что Феофана порой оторопь брала, и голова кружилась как от водки. Но «бред» этот странным образом перекликался с некоторыми представлениями Феофана о жизни.
– Телесно мы никогда не бываем идентичны самим себе. – сказал компуг однажды. – Мы «сегодняшние» и мы «вчерашние» никогда не совпадаем. Любой белковый организм сам по себе – без поддержки, без подпитки извне – не может ни развиваться, ни существовать. Сам по себе любой организм ежесекундно «осыпается», как осыпаются листья с деревьев в разгар листопада. И снаружи тела, с кожи, и изнутри – например, во рту, в кишечнике, – каждый миг отпадают тысячи и тысячи погибающих клеток. То есть, мы, действительно, разваливаемся на ходу. И развалились бы, если бы не поддержка со стороны…
Я думаю, Вселенная устроена так. Есть энергетические миры, – миры идей, образов, мыслей, невообразимых сущностей, и есть миры материальные. И есть ещё преграда, мембрана между ними. Её можно назвать Всемирным информационным полем (ВИП). Если представлять водную поверхность и воздух над ней, то плёнка поверхностного натяжения как раз будет грубой аналогией ВИПа.
Каждая энергетическая «единица» как бы «отражается» в материальности, как бы «врастает» в неё, в ней «укореняется». То есть, каждая «энергоединица» порождает свой антипод – единицу материи. То есть, простейшим элементом Вселенной является «вертикальная» триада: порождающий, порождённый и посредник между ними. В христианской мифологии, кстати, этот простейший элемент как бы вывернулся наизнанку и стал универсальным регулятором всего, стал Троицей: Бог-Отец, Бог-Сын, Бог-Дух святой…
Феофан, когда слушал «компуга», всегда ощущал странное, «многослойное» чувство. Он и презирал своего «умника» за его неприспособленность к жизни реальной. Он и почитал его, как мудрого наставника, и преклонялся перед его малопонятной мудростью. И завидовал ему Феофан тоже. Завидовал по-чёрному: достиг же вот заморыш того, что для него, Феофана, за семью печатями!.. И по-белому тоже завидовал: ай да «компуг»!.. Здоровья ему малахольному!..
– Моё видение мира ещё только наметилось! – говорил тот. – Здесь большой простор для «соблазнов и мечтаний». Тут ещё блуждать и блуждать…
Вот, например, как устроена «энергетическая Вселенная»?.. Каковы «энергетические единички»?.. Рождаются они или существуют всегда?.. Умирают ли после того, как умрёт их «отражение», их «корень» – единичка материальная?..
Какова природа связи между этими «единичками»?.. То есть, какова природа ВИПа?..
Одно из моих построений на эту тему таково. Я думаю, ВИП состоит из «точек», обладающих «нулевым бытиём». То есть, в нашей реальности ВИП не может быть обнаружен ни в виде материи, ни в виде энергии. Каждая «точка» ВИПа может быть расценена как свёрток бесконечности и «всевозможности».
Вполне допускаю, что «мембрана» между материальной Вселенной и Вселенной энергетической – это и не мембрана вовсе. Это одна-единственная «точка» ВИПа. А «цельный» ВИП для нас, видимо, непредставим…
Поскольку ВИП обладает «нулевым бытиём», законы нашего времени и пространства к нему неприложимы. «Точка» ВИПа не находится нигде, но также находится везде.
Думаю, ВИП – для того, чтобы оставаться стабильным, не возмущённым, – периодически «стравливает пар». То есть, испускает из себя некоторый избыток «бытийных» вероятностей, идей, образов. (Возможно, кстати, что ВИП состоит из мельчайших «виртуонов» разной степени напряжённости и самые «напряжённые» из них как раз и стряхивает в энергетические миры).
Возможно, сгущение «виртуонов» как раз и образует «единицу энергетичности», «единицу идеальности». Каждая такая «единица» порождена ВИПом, но не отделена от него, не оторвана, находится с ним в связи. И каждая стремится снова в ВИП вернуться, замереть в нём, «родиться обратно».
Но ВИП, который себя на какой-то период уравновесил, стабилизировал, не может принять обратно сверхактивные «виртуоны». Единственное, что может сделать ВИП в данном случае – это пропустить «изгоев» сквозь себя и дать им выход из мира «бытийно-идеального» в мир «бытийно-реальный».
Так происходит «укоренение» энергетической единицы. Так происходит полное развёртывание «элементарной основы мироздания»: порождающий – порождение и «посредник» между ними…
Феофан любил слушать своего «компуга», хоть и брала Феофана порой при этом оторопь, и голова кружилась как от водки. В его «криминальной империи», в его «придворной элите» было у «компуга» чёткое место и положение: место и положение «королевского шута». Шуты, как известно, были большими умниками, и только им, шутам, разрешалось говорить с королями правдиво и на равных…
Когда Феофан пытался делиться с «компугом» своими представлениями о жизни, тот его порой безжалостно разбивал. Стоило, например, Феофану заикнуться о своей философии «настоящего» («Существует только «сегодня», ничего другого нет: ни «вчера», ни «завтра»), как «шут» накинулся на Феофана с поистине юношеским задором.
– Как раз-таки всё наоборот! – вскричал он. – Настоящего не существует! Любое наше представление о том, что мы делаем или что созерцаем, есть уже воспоминание. Что такое настоящее?.. День?.. Час?.. Минута?.. Секунда?.. Но «настоящий» день складывается из «прошлых» часов… «Настоящий» час складывается из «прошлых» минут… «Настоящая» минута – из «прошлых» секунд…
«Настоящее» придумано, изобретено как условная категория. Человечество ввело в обиход «настоящее», чтобы пустить себе пыль в глаза. Чтобы создать видимость постоянства, неизменности…
Феофан, помнится, испытал нечто, похожее на стыд, от подобной отповеди. Но это был сладкий стыд, это было приятное унижение.
Собственно, даже и не унижением это было. Феофан просто не смог подобрать нужного слова, чтобы назвать это чувство правильно.
Приятность этого чувства заключалась в том, что Феофан, выслушивая отповедь «компа» ощутил себя маленьким мальчиком, полным трепетного восторга перед окружающим миром и перед мудростью взрослых…
Это было так неожиданно и так остро ощутилось, что Феофан был просто-таки восхищён. И благодарен был, конечно, своему сумасшедшему гению…
Потому что в детстве ему не с кем было разделить трепетность перед миром: отец Феофана был вокзальным вором, мать – вокзальной проституткой. Их квартирка-хрущобка была уж конечно не «семейным храмом», а складом для украденных вещичек да притоном…
Из этой квартирки Феофан однажды и загремел по комсомольскому призыву на первую в своей жизни стройку.
Сейчас, много лет спустя, когда Феофан пришёл в «компьютерный подвал», чтобы посоветоваться с «компугом» и при нём позвонить своему другу юности Зверькову, Феофан поймал себя на мысли, что «компуг» стал для него тем, кем должен был тогда, в детстве, стать отец. «Компуг» открывал Феофану основы основ, глубины глубин и защищал его от открываемых бездн.
И ещё подумалось Феофану, что и всю-то свою криминальную империю он, возможно, создал прежде всего не для выколачивания денег, а для того, чтобы самому ощутить себя Отцом, Богом-вседержителем, распорядителем судеб… Хоть и поздно он это понял, да всё-таки понял ведь, догадался…
Привычная бледность «компуга» сегодня почему-то была особенно заметна. Высоколобый, беловолосый (это в тридцать-то лет!), с голубыми глазами чуть навыкате, он явно был «не от мира сего». Стоило встретиться с ним взглядом, и по коже пробегал холодок, и в животе делалось так пусто, будто не ел уже несколько дней. Чужой, не человеческий, высший разум глядел из «компуговых» глазниц.
– Вы очень бледны! – сказал Феофан, войдя в подвал. – Неужели не охота прогуляться! Я ведь не держу вас взаперти!..
«Компуг» его слова проигнорировал.
– Прогнозы тревожны! – сказал он, глядя на Феофана из своей «космической» дали. – Ваш сын хочет от вас избавиться! Компьютер даёт вероятность семьдесят пять процентов!..
– Подробнее можно?.. – попросил Феофан.
– И без подробностей ясно!.. Вы запрещали сыну продавать картины?..
– Запрещал!
– А что он сделал, когда вы свалились?..
– Продал!..
– Ну вот!.. Компьютер утверждает, что и свалились вы не просто так!..
– То есть?..
– Довольно высокая вероятность, что либо КГБ, либо другой теневой «босс» подсунули вам хитрый яд. Он действует через длительное время.
– Ну, и через кого же?..
– Через генерала Зверькова… Или через вашего сына…
– Перемудрил ваш компьютер,… Я симулировал болезнь…
– Этот вариант просчитан тоже. Но его вероятность меньше… Вы не хотите признать, что вас переиграли. Отсюда речи про симуляцию…
– Я разгадал и своего сыночка и своего дружка. Увидел их как голеньких. И тот, и другой меня предали. Первому лишь бы спустить мои картины. Второму лишь бы захапать…
– Вы уверены, что картины у Зверькова?
– Уверен! Каждая помечена радиокраской. Каждая излучает определённую волну. Я их лично запеленговал.
– Значит, я могу ввести это в память?..
– Да, конечно! Раз уж я рассказал!..
«Компуг» замолк. Принялся увлечённо исполнять на компьютере свою «симфонию», бегая пальцами по клавишам. Выводил на дисплей какие-то таблицы. Хмыкал. Полыхал яркими «невзаправдашными» цветами…
Феофан терпеливо ждал.
– Получается вот что! – сказал «компуг», и в голосе его было глубокое удовлетворение.
Феофан глянул на экран. Там какие-то цифры выстроились рядами. Какие-то заглавные буквы. Какой-то график светился, – красная ломаная линия.
– А если своими словами?.. – спросил Феофан.
– Пожалуйста!.. Получается так: вы теперь под двойным ударом. Не только вашему сыну, но и генералу Зверькову выгодно вас убрать.
– И что мне делать?.. – спросил Феофан.
– Компьютер советует перевербовать Чифиря. Подкупить, запугать или ещё как. Чтобы он работал на вас. Потом нужно заставить Чифиря убрать капитана Клещёва и Шалого. Поскольку Клещёв – человек генерала Зверькова, генерал будет восстановлен против вашего сына. Свара между вашим сыном и генералом отвлечёт их от вас. Вы же сами будете вне подозрений, так как Чифирь уберёт и вашего человечка – Шалого.
Феофан выслушал «компуга» с невозмутимым лицом. Но внутри у старого пахана всё пело. Ай, да он! Ай, да Феофанище! Быстрей, чем умная машина, сообразил, что надо делать!..
– Давайте позвоним Зверькову!.. – сказал Феофан, с трудом удерживая улыбку, рвущуюся на лицо.
«Компуг» выщелкнул на экране номер генеральского «мобильника».
– Да!.. – сказал знакомый моложавый басок.
– Сенька! – закричал Феофан. – Я знаю, где компашка «мелких»! Ну, тех, что нам нужны!
– Понял! – сказал Зверьков. – И где же?..
– В Березовке!.. Тут, в области!.. Недалеко!..
– Понял! – повторил Зверьков. – Жди вестей!..
И отключился.
«Компуг» хитро глянул на Феофана.
– Знаете, кто направил киллеров на тех охранников вашего сына, что взяли деньги?..
– Ну и кто же?.. – благодушно спросил Феофан.
– Вы! – сказал «комп» с победным видом. – Так считает компьютер!..
– Он слишком много знает! – хохотнул Феофан. – Ну, доложите, доложите ему, что он прав! Только не киллеров, а киллера! Одного!..
– Что же с ним стало?.. – спросил «компуг».
– А что говорит ваша машина?
– Что он умер от неожиданной болезни! – произнёс «компуг» с сомнением.
– Да, Бог вмешался! – подтвердил Феофан. – Инфаркт случился у моего стрелка! Потому и не добил мой киллер одного охранника! Дал ему уйти, раненому с деньгами!..
– Мы хорошо сегодня поработали! – сказал «компуг» с удовлетворением.
– Я тоже так думаю!.. – согласился Феофан…
