ВТОРАЯ СКАЗКА ПРО ВАСИЛЕК

 

У злой бабки Балчихи было хорошее настроение. Ходила бабка по закопчённой избёнке, поглаживала пустые глазницы, мурлыкала.

– Была я, бабка старенька, сиротинушкой слепенькой. Нынче белый свет увижу.

Берегитесь меня тогда недруги-ненавистники. Ужо вам!..

Безобразна Балчиха – страсть. Чёрные бородавки торчат как пиявки. Седые волосы понатыканы в голову пучками: то так, то этак. Руки – крюки. Ногти – каменны пластинки. Ноги колесом: кататься бы на них, а не ходить. Да голова-колодина мешает: ишь, торчит на тельце сухоньком.

А уж нижняя губа – разверни её, – выстелет всю лесную поляну. Бабка, оголодав, к окошку подсядет, губу наружу выкатит и ждёт-пождёт, пока пища сама набежит или прилетит.

Нынче можно горяченького сварить, – жить получше стало. По её слезам да мольбам сложили её лешачата печку. Не печка – загляденье из черепов разной живинки, заговорённых от огня.

Раньше до печки – по-черному топила. Было грязно, маятно, угарно. Печка – радость. Но и горе – тоже. Из неё те два уголька, что выжгли её глазыньки милые. Два убиенных, две души упрямых, нарочно застряли в дровишках, в угольках, чтобы ей отомстить…

Глупые гордецы! Будто можно её ослепить навсегда. Или хотя бы надолго…

Сегодня ночью у неё будут новые гляделки. Нет, не гляделки, – глазки ясненьки.

Сегодня ночью – не позднее. Завтра его окрестят, – фу, противная процедура! – и тогда не добраться будет до маленького, до миленького, до надёжи…

Бабка перестала ходить-бродить по избёнке, высунула нос в окошко, шумно принюхалась.

– Фу ты – ну ты! Полночь никак! Туманы сырые ползут. Лунный свет висит: красив да ядовит. Самое времечко…

Завертелась бабка, забормотала, из ушей по волосинке седой вырвала.

Обернулась чёрной кошкой, длинной да ловкой, хвостатой да когтястой. Да с глазами желтущими. При волшебстве-то, вишь, при переворачиваниях всяких глаза появлялись у неё.

Выскочила кошка в туманы да в росы. Вильнула телом стремительным туда-сюда. И поминай, как звали…

А в деревне, в Речанке-то, – праздник. Родился у Василисы Прекрасной сын. Василиса пять лет в плену змеевом томилась. Пока не нашёл её свой же деревенский парень, её дружок с детства – Иван-кузнец.

Иван со змеем схватился, вышиб ему кувалдой мозги, повыбивал зубы да повырезал ножом когти, поклал те да эти в мешок и приволок в деревню – вместе с кувалдой да Василисой.

С тех пор стал Иван богатеть. Пошёл в лес, – горшок золота нашёл в Чёртовой болотине. Копался в огороде, – глядь, руда железная вышла. Прямо ему в руки. Порыбачить пошёл, – поймал сома-сомину, месяц его вся деревня ела, никак докончить не могла.

Не иначе, змеевы зубья да когти удачу приносили.

Но самой главной удачей стало рождение сынка. Бабы деревенские считали Василису неплодной: уж больно тонка в кости да манерна.

Ошиблись бабы. Уж так-то легко, да такого здоровенького парнишку она родила – любо-дорого. Беленький, Соломоволосенький. Глазки голубеньки – что кусочки утреннего неба.

Назвали сына Василием. Как прожил он первую недельку, послали за попом, – тот как раз крестил в соседнем, тоже лесном, селе. Вёрсты лесные не меряны: посланцев ждали со дня на день.

Пока что готовились погулять-попировать. Заедки да запивки горами на столах ставили. Сами то и дело прикладывались: там кусочек, тут глоточек. Веселье – еще до праздника – было непрестанное.

Василь – радость родителева – лежал себе в колыбельке да глазками лупал, глядя на суету-мельтешню. Невдомёк ему, конечно, было, что из-за него сыр-бор, дым коромыслом.

К ночи сморились хлопотальщики. Родители тоже приспнули. Тишина в избе. Только дых да сопение, да храп…

Тут и появилась кошка. Окна были растворены. Мягко вспрыгнула чернуха на подоконник. Соскочила ещё мягче. Добралась до колыбельки. И – запрыгнула в неё.

Проснулась Василиса от крика сыновьего. Вскочила. Видит, – рядом с Василём чужая. Гадкая старуха. Гадко хохочет. Но что-то в её лице знакомое.

Бросилась к сыну. Батюшки! Он лицо ручонками закрывает. А из-под ладошек его пухленьких – кровинки, кровинки.

Осторожно приподняла Василиса ладошки, поглядела, всё поняла.

– Кто ты? – закричала страшно.

– Бабка Балчиха! – прошипела старуха, клыки показав. – Нет теперь со мной сладу! Глаза чистые, безгрешные – мой щит от любого наскока!..

Тут и отец вскочил. Иван: от бабкиного шипа проснулся. Увидел старуху. Услышал, как она назвалась.

Да и только-то. Вертанулась та, в кошку обратилась, – вымахнула наружу. Сыночковы глаза унесла.

Василиса новым криком страшным её проводила. Руки простёрла вослед. И грянулась, как подрублена. Окоченела, одеревенела. Впала в сон беспробудный, что между жизнью и смертью…

Заплакал Иван – в первый и в последний раз в жизни. Взял сына на руки, обмыл его личико чистой водицей. Капнул в ротик Василю капельку бражки свежей с праздничного стола, – чтобы унять боль.

Потом положил сына в колыбельку. Поднял Василису, перенёс на постель, – на перину мягкую, под одеяло тёплое. Пусть во сне спасительном дожидается, пока он вернётся.

Навесил меч на левый бок. Собрал в котомку еды да питья. Сынка закутал в льняную тканку, прижал к себе. Перекрестился на пороге. И ушёл от дома, от богатства, от счастья своего.

Бабку Балчиху искать. Отнимать что своровала. Наказывать злодейку…

Шёл полями, – расспрашивал работников-селян. Не видали, не слыхали. Ни чёрных кошек, ни гадких старушек…

Бабы ему помогали. Молодухи, у кого свои дети были, кормили Василя грудью. Тетёшкались с малышом. Делились с Иваном едой немудрящей, а он их из своей котомки угощал.

Шёл горами. Молчаливые пастухи разводили руками: нет, не видели; нет, не знаем. Их огромные собаки поглядывали неодобрительно: нечего шляться с одной-единственной овечкой на руках…

После гор начались леса. Тут слухи появились. Да-да, бабка Балчиха… Где-то там, в гущах дремучих… Путей не знаем… Боимся… Бережёмся…

Укором Ивану были людские слова. Они-то с Василисой не поосторожничали, не уберегли Василя…

Сынок рос не по дням, а по часам. Руками отцовскими чувствовал Иван, как наливалось крепостью, тяжелело его тельце. Лепетал Василь весело, вертел головой. Не приглядывался, а прислушивался ко всему…

Начались неприятности вместе с лесами. То осы накинутся жалючие, и надо убегать без оглядки, чтобы спастись. То змеиная поляна встретится, и никак её не обойти, – сплошные заросли колючек. Хорошо, отец научил Ивана, – ещё в детстве, – как посвистывать да пощёлкивать языком, чтобы змей усыплять.

Однажды напали на Ивана с сыном муравьи, и были они необычно большие и необычно красные. Иван муравьёв любил за их чистоплотность и никогда им ничем не вредил. Но от этих вынужден был удирать так же, как от ос. Муравьи были злыми и кусали очень больно. Ранки на ногах кровоточили ещё на третий день…

В другой раз неведомые птицы – с жёлтым брюхом и серым верхом – накрыли Ивана плотным облаком и попытались клювами продолбить ему голову. Пришлось отбиваться мечом, держа Василя на левой – согнутой – руке.

Однажды появились волки. Выскочили враз вчетвером. Бросились. Иван мечом полоснул по ним. Двоим взрезал морды, другие отскочили. Чуть позднее набежала стая, взяла в кольцо. Иван день и ночь простоял, приклеенный спиной к шершавому стволу толстой сосны. Утром волков что-то вспугнуло. Или поманила более доступная добыча. Исчезли…

Через день-другой непонятная нечисть налезла в тумане. Что-то мокрое, скользкое и такое холодное, что кожа синела уже от приближения, от соседства, – ещё до соприкосновения. Эта тварь или нежить едва возвышалась над землёй. Иван её не рубил, – топтал ногами, и она разбрызгивалась лохматыми ошмётками с хлюпаньем и чмоканьем…

Было и других наскоков множество. С некоторых пор они стали повседневностью, обязательной и надоедной.

Иван отбивался. Ждал главного боя. Дойти бы до него!..

Лес был бесконечен, и путь был бесконечен. Сынок всё рос да рос. Уже давно Иван его с рук спустил. Уже Василь и за пальчик не держался. Шёл вслед за отцом, за его безопасной спиной. Потом – бок-о-бок.

Слышать лес Василь научился так хорошо, что Иван и видеть-то не мог. Отец забывал, что сын – незрячий.

Так хорошо – отвлечься. Вообразить, что сушняк собирают. Что просто в походе…

Иван вырубил мечом дубину для Василя. Василь нёс её на правом плече. При очередных наскоках смело пускал в ход.

Василю были слышимы шорохи трущихся травинок, пути дождевых капель с листа на лист. А уж звериные дыхания да шаги – тем более.

Бывало, Иван спокоен. А Василь его за плечо – трог. Палец к губам – чу!..

Иван изготовится. Ждёт-пождёт, пока потаенная гадина себя обнаружит. Прыг-скок. Зубы-когти-рык.

А тут меч и дубина. Зубы – вон! Когти – долой! Рык – в глотку назад!..

С таким слухачом подросшим. Да в таком шумливом месте, как лес. Да разве возможна неожиданность!..

Пищу тоже легче стало добывать. Иван до того уверовал в сыновний слух, что отпускал Василя одного, а сам продолжал путь. Василь догонял отца, приносил зайцев, тетеревов.

Долго ли – коротко ли, набрели на теремок из брёвен трухлявых. Дырками жучиными пронизаны его бока. Щепками прелыми усеяна земля возле стен.

Перекошенный… Заваленный на один бок – вправо… Окошки слюдяные в трещинах, кое-где повыкрошились. Наличники выщерблены. Драночная крыша мохом поросла. Дымовая труба – будто гнилой гриб…

Постучали в рассохшуюся дверь. Ответа не дождались. Вошли.

Смрад был густ, вызывал тошноту. То, что увидели, не укладывалось в голове, – хоть ахай, хоть ужасайся.

Почти всю внутренность теремка заполняло тело. Труп ли?.. Живой ли человек?.. Чудо-юдо ли?.. Нечисть?..

Бесформенная туша, похожая на студень, вяло содрогалась от сквозняка. Слева, у окна, вытарчивала одна ручка, похожая на куриную лапу. Неподалёку от входа, перед глазами Ивана, – другая.

Ноги – вялые блины – начинались возле самого пола, щелястого донельзя, пронизывали его, свешивались куда-то вниз. Именно свешивались. Разве на такие ноги можно опереться?..

Шеи не было видно. Возле безобразной туши из потолка, словно сама по себе, выступала голова. О, что это была за голова! Перемешанная с матицей, с коричневыми досками, угловатая, будто её раздирали да не докончили. Сквозь толстый нос просвечивал сучок. Уши свисали вялыми лопухами... А может, то были щёки, слившиеся с ушами. Угрюм был покатый лоб, – весь в нерасправляемых морщинах. Глаза прикрыты кожистыми веками, похожими на сухие створки стручков.

Что-то слабенько почмокивало в странном существе, – в недрах вонючего студня. Других звуков не было.

Иван шагнул вперёд, придержав рукой Василя, чтобы тот остался на пороге.

Кончиком меча кольнул место, где должен быть подбородок.

Замер, не убирая меча в ножны.

Створки стручков медленно спрятались в студень. Открылись мутные глаза, в которых белки были сини, радужки – белы, как варёные яйца; зрачки – клюквенно-красны.

– Кто ты? – спросил Иван.

Он ждал, что обозначатся и шевельнутся губы. Глядел в лицо.

Но звук пришёл не оттуда.

Слизистая тварь содрогнулась. Между полом и потолком – примерно посерёдке – раздался неприятный всхлип. Там появилось углубление.

– Зачем разбудили?.. – пробулькнулись из этого «рта» невнятные слова

– Кто ты? – повторил Иван.

Василь на пороге поплотнее перехватил дубину.

– Я – Барбаха, лесная бабка. Старшая сестра Балчихи…

Иван усмехнулся: ничего себе старушоночка!..

– Мы пришли с твоей сестрой поквитаться! – сказал с вызовом. – Убьём её! Скажи к ней дорогу!..

Тут Барбаха – не человек, не зверь, – трясучая груда соплей, – заплакала. Мутные слёзы вспухали на глазах и не падали, – тянулись, тянулись до пола. Лишь затем белесые нити обрывались под нижними веками…

– Балчиха меня обманула… Погубила… Взяла мою силу… Убейте её!.. Помогите мне умереть!..

Ямка «рта» углублялась, пока рождались, пробулькивали слова.

– Дорогу! Дорогу скажи! – поторопил Иван.

– Вот вам проводник! – прогундосила Барбаха и, встряхнув левой рукой, обронила один свой палец. Палец её, упав, ожил, свернулся колечком, подкатился к ногам Ивана.

Углубление в Барбаховой туше стало совсем большим, – теперь оно и впрямь напоминало разинутую пасть.

– Уходите! Уходите! – вытолкнулись торопливые слова. – Где моя смерть? Спросите у Балчихи, где?.. Ао-о! Ууу!..

Жуткий вой вырвался из пасти.

Колечко металось возле ног Ивана, словно приглашало, – беги за мной.

Из нутра Барбахи выпрядывался слизистый вал и, напухая, растягиваясь, тянулся к людям.

– Уходите!.. Не могу!. – донеслись последние внятные слова. – Оу-у!.. Ао-о!..

Вой, вой всё заглушил: громкий, раздирающий уши.

Колечко перепрыгнуло через порог. Иван – за ним, взяв за руку Василя.

Дверь с силой захлопнулась, – что-то тяжёлое ударило её изнутри. Бурая пыль взвилась за теремом. Деревянные трухлявые щепки упали со стен.

Колечко катилось по травам, по мхам. Маленькое, серенькое, оно не пропадало, не затеривалось. Будто перед ним на миг образовывалась тропинка.

Веяли ветры, сыпались дожди, скакали дни и ночи. Колечко вело, Иван с Василём торопились.

Долго ли – коротко ли, новый теремок повстречали. Люди б его не нашли, кабы колечко не уткнулось. Весь он зарос паутиной, и большие чёрные пауки сновали да сновали по ней, – наращивая, утолщивая.

Колечко поднырнуло под паутину – да и пропало.

Иван в том месте начал проход рубить. Слышался шелестящий скрип. Нити лопались, и люди в них вдавливались, – в мягкие, трепещущие. Люди в них вязли. Хорошо, меч помогал. Да ещё дубина Василя: он удачно приспособился приминать, распихивать паутинные нити.

Василю – без глаз-то – ещё лучше было, чем Ивану. Зачем глаза, когда серые прилипчивые нити плотно тебя завесили и лезут в нос, в рот, в уши. Тут сам захлопнешь веки да пожалеешь, – эх, нету закрышек в дыхалках да в слушалках…

Само собой вышло, что Иван с Василём поменялись местами. Василь, мальчик, сынок, – сильный мальчик, любящий сынок, – встал впереди и дубиной пробивал, раздвигал…

Пока не уткнулся в крепкую дверь…

Здешний домик под паутиной нисколечко не испортился. Брёвна казались нарядными. Празднично украшенными серебристо-серыми гладкими покровами.

Дверь тоже была обтянута переливчато-волнистой тонкой пеленой.

Иван с Василём вошли вместе, – от косяка до косяка было достаточно широко.

Поначалу никого не увидели. Избёнка была занята пыльной паутиной, для чего-то свернутой в пухлый, рыхлый ком.

Потом сверху донёсся писк. Из кома, из самой верхушки, вытолкнулась голова старухи. Лицо её было острым, как лезвие секиры. Нос, подбородок, уши, даже морщины – грозили порезать. А уж глазки серенькие не мышками бегали, – вонзались двумя отдельными ножиками.

– Кто вы? – пропищала старуха. – Зачем пришли?..

– Назовись ты сначала! – сказал Иван.

– Я – Балгуха, средняя сестра Балчихи. Бойтесь её!..

– Я Иван. Это сын мой – Василь. Пришли убить Балчиху!

– Припозднились вы! Меня-то освободите?.. Она мою силу взяла…

Иван поднял меч. Стал осторожными ударами разрезать ком. Балгуха при каждом взмахе взвизгивала. Потом притихла.

Василь ждал, поигрывая дубиной. Слышал сомнение, исходящее от старухи: помогать ли этим, или не помогать?..

Падали пропылённые слои. Будто чистили капустный кочан.

Бабка Балгуха вылезла из растрёпанного вороха, как длинная тощая гусеница. Ничто, кроме костей, не могло вместиться в её худобу.

– Одарю я вас, витязи добрые! – пообещала Балгуха.

Выдернула из кокона своего там-сям по клочку. Слепила шарик. Вручила Ивану.

– Дорогу покажет! А бросишь во врага, очи врагу застит!..

Иван спрятал в порты паутинный шарик, потянул за собой Василя – да и выпятился на волю.

Идти за проводником было не в диковинку. Шарик-паутинник не катился, а будто стлался над землёй, будто перескальзывал с травинки на травинку.

Леса, луга, озёра, болота, гари. И снова леса, озёра…

Долго ли – коротко ли, вышли на полянку. Толстая серая слизь лежала на ней. У леса, в избёнке, сидела бабка Балчиха. Смотрела, вроде, на Ивана с Василем, но молчала, ничего не говорила. Лицо было расслабленным.

Неуверенно ступая по упругой слизи, Иван держал Василя за руку. Да, трудно тут будет биться!..

Шаг… Ещё шаг… Под ногами зыбко… Вот-вот опрокинешься…

Что же медлит Балчиха? Что не нападает?..

Вот она шевельнулась… Протёрла глаза…

А изо рта… Господи, ведь это язык расстелен по поляне!.. По языку они идут!.. Достаточно в рот втянуть да жевануть раз-другой!..

Иван кинул паутинный шарик в сторону бабки. Но Балчиха, похоже, и так, без шарика, их не видела.

Только их передвижки, только их шаги её встревожили. Она дёрнула языком. Как бы проверяя: есть ли кто на нём. И усиленно тёрла, тёрла глаза. Будто в них песок попал…

Ещё раз дёрнула – посильнее. Иван не удержался, – упал. Меч вылетел из его руки, – шлёпнулся рядом.

Бабка взревела, потянула язык в себя. Бородавки на носу и щеках вздыбились, налились чёрной кровью.

Иван шевелился беспомощно… Как лягушка… Едва собирался встать, его снова подсекало, снова влекло вперёд…

Но Василь, Василь оставался на ногах. Его ноги и руки стали единым чувствилищем. Как он перебирал ими, как взмахивал… Как подпрыгивал, предупреждая бабкины рывки…

– Василь, помоги! – в отчаяньи крикнул Иван.

Это было ошибкой. Балчиха, услышав крик, взревела пуще прежнего. Рот открыла пошире. Язык повела в себя так быстро, как только могла.

Василя-таки сшибло. Он упал на четвереньки. Колени пришлись на Иванов меч. Правой рукой Василь выхватил меч из-под себя, направил острие вниз и – ударил, что было сил.

Крепчайшее лезвие пронзило язык глубоко – по самую рукоять – ушло в землю. Василь вдавил меч, – налёг на него всем телом.

Балчиха дёрнула и – завизжала. Боль и злоба, – много-много злобы…

Движение остановилось. Язык расслабился.

Но ненадолго.

Уже не бабка Балчиха была пленницей своего языка. Язык заканчивался в зубастой пасти гадины-змеюки. Змеища выструилась из окна избёнки, обвилась двумя толстенными кольцами вокруг языка и стала сжимать, потихоньку сжимать свои кольца.

Иван вскочил на ноги, бросился к Василю.

– Давай подержу меч!

– А мне что делать?

– По башке её, по башке!..

Василь передал рукоять, схватил свою дубину да ударил с размаху между злобных глаз.

– Не надо! – явственно сказала змея.

И вот уже на конце языка не тварь противная, – снова бабка Балчиха. Сидит, очумело мотает головой, руками поводит, – будто щупает воздух.

– Где вы, где? – шепелявит Балчиха.

Иван потрясение испытал. Неужто глаза ей отказываются служить? Или паутинный шарик так влияет?..

Бабка, наверное, тоже про глаза подумала нехорошо.

– Подвели! – прошептала невнятно. – Обманули!

Она что-то забормотала. Потом затихла.

– Нет колдовства! – произнесла удивлённо.

Тут Иван убедился: не служат ей глаза, – бунтуют.

– Обманули! – снова прошептала Балчиха. – Предали!.. Чистенькие!..

Взревела, взрыдала, – и вместе со слезами вытекли голубые глаза, выпали ей на ладонь.

Иван не успел догадаться, не успел предупредить, а бабка уж размахнулась да швырнула глазки ясные в сторону леса. Там птицы закричали, сороки да вороны, – переполох среди них поднялся.

– Отпустите! – попросила Балчиха. – Не буду вредить!.. Отслужу!..

– Подожди! – сказал Иван и помчался к лесу, – туда, куда бабка бросала.

Сколько ни ходил, сколько ни искал, – не было сыновних глаз. Нашлись только цветы новые, – такие же красивые, такие же голубые, как пропавшие глаза.

Вернулся Иван ни с чем. На сына глянуть виноватился.

– Отдала бы глаза, – отпустил бы! – сказал бабке.

– Новые будут! – пообещала Балчиха.

– Говори!..

– В печке горшочек малый, – зашепелявила-заторопилась. – Отопьёшь глоток, – будет сила, и глаза вырастут. Отопьёшь два, – смерть придёт…

– Что же сама не пользовалась?

– Моё колдовство – не про меня, касатик!..

Решил Иван бабке поверить, – выдернул меч из земли. А Балчиха тут же в дракона обратилась. Но не успел дракон шага шагнуть, огнём пыхнуть, – как Иван его голову отсёк. Ещё и телеса чешуйчатые проткнул, – для верности. Когти да зубы изъял, в котомку сунул, – на счастье, на удачу…

Зашли Иван с Василём в избёнку. Вытащил Иван из печи горшочек малый, грязной тряпицей обвязанный. Снял тряпку. В горшочке бурое варево было, – само по себе кипело, без огня.

Иван отхлебнул глоточек маленький, – мощь в него влилась необоримая. Дал тогда сыну глотнуть, смочил край тряпицы и помазал слепые глазницы. Закраснелись они, будто волны по ним побежали. Стали зарастать плотью, округляться.

Долго ли – коротко ли, вернулись глаза к незрячему. Только были теперь не голубыми, – чёрными. Чтобы помнил о перенесённых страданиях да тяготах.

Поглядел Василь на те цветы, в какие превратились его прежние глаза. Пошёл вслед за отцом обратной дорогой.

Долго ли – коротко ли, посетили сестёр обиженных: Балгуху да Барбаху. Каждой предложил Иван горшочек, предложил выбор: хочешь, – пей один глоток, хочешь – два…

Лесные бабки, видать, намаялись очень: обе по два глотка выпили…

Остатки варева волшебного принесли Иван с Василём к своему дому, в деревню Речанку. Влили совсем немножко Василисе в окаменелый рот.

Зарозовели губы. Потеплели щёки. Дыхание вернулось. Открылись очи.

Сразу признала Василиса сына своего, хоть и стал он большим мальчиком, да ещё черноглазым.

Начали они втроём жить да поживать, землю засевали, урожай собирали, старую кузню тоже не забывали. А потом – вырос Василь, жениться захотел. Но про то – совсем другая сказка…