СКАЗКА ПРО АИР

 

Агир был свиреп, Агир был жесток, Агир был хорошим воином своего славного хана.

Низкорослый, – чтоб труднее в него попасть. Кривоногий, – чтобы крепко сидеть на скакуне. Сутулоплечий, – чтоб сила не сломала спину. Взглянет узкими чёрными глазами – как прострелит насквозь. Взмахнёт кривой саблей – располовинит любого.

Он не считал себя человеком. Люди были те, что пахали и сеяли, строили избы, городили стены, убирали урожай.

Он был над ними. Воплощённое слово могучего хана. Воплощённая воля повелителя…

Во сне видел, как шевелятся тонкие ханские губы, как плоскими лепёшками вылетают из них звуки. Упав на землю, они перестают звучать, плотнеют, округляются, – такие же коренастые, как он сам.

Четыре десятка лет несёт он ханскую силу к пределам Вселенной. Четырёх жён пережил вместе с их детьми. Оставил их, умерших от болезней, за спиной, за стуком копыт, за посвистом ветра.

Битвы милее любви. Битвы неожиданны, возбуждающи, пьянящи. Любовь привычна и скучна.

Люди живут, на что-то надеются. Но всей жизни их – покуда он не налетит, краешек ханского величия.

Можно их даже любить. Любить как почву под копытами. Любить сверху – с высоты своего седла.

Всегда он будет – над ними, он и такие же, как он, воины хана.

Самым великим днём в его жизни был тот, в который хан его заметил. Произошло это быстро и случайно, – Солнце только случайно может увидеть кого-то отдельного.

День пути оставался до богатого города русиничей, который нужно было захватить и разграбить.

 

Агир отдыхал среди других таких же, как он. Другие спали, – он сидел, спиной привалясь к седлу. Смотрел в степь и чувствовал: степь тоже смотрит на него. Смотрит и почему-то жалеет.

И вдруг показалась ханская сотня. Куда-то хан торопился, куда-то мчался по своим великим, непонятным для Агира делам.

Мимо своих воинов. Мимо своих воплощённых слов…

Вот он совсем близко…. Вот он рядом…

Агир охвачен волнением. Восторгом, похожим на боевой азарт. И в то же время – недоумением.

Великий хан вблизи – ну совсем такой же, как он, Агир. Низкорослый. Сутулоплечий. Да и кривоногий тоже.

Глазки-щёлочки постреливают влево-вправо. Лицо рябоватое. Рябоватое лицо…

Пышные одёжные меха тускло серебрятся. Кривая сабля на боку украшена каменьями, – они гневливо посверкивают.

Вот они встретились глазами: воин Агир и великий хан, славный хан, могучий хан.

Глаза хана сердито приоткрылись. И тут же дрогнули – словно бы в усмешке.

И нет его, властелина… Только дробный замирающий шум движения…

Недоумение Агира сменилось умилением, жалостью. Он, былинка малая, травяной стебелёк, испытал жалость к опаляющему светилу. Бывает же такое…

После этого промчались, пролетели мимо многие поселения, большие и малые, трусливые и бесстрашные, богатые и не очень.

Агир убивал мужчин с оружием. Захватывал в плен женщин и детей, – в рабы своему повелителю, своему светлому хану с кривыми ногами наездника и рябоватым лицом.

Лета скакали, зимы тянулись. Агир заметил, что его стали одолевать воспоминания. На спине ли скакуна, в юрте ли, вдруг забывался – будто по чьему-то приказу – и видел давнее: чьи-то горящие избы, чьи-то воздетые руки, чью-то пролитую кровь.

Так много воспоминаний, так силён их напор, что совпадать с ними невозможно.

Агир покорился, Агир отстранил свою волю: пускай текут, пускай уносят его. Рано или поздно он возвращается всякий раз, он выгребает против их течения.

Одно непонятно: где они таились, где накапливались долго и незаметно? Ведь не за этим же морщинистым лбом с медно-красной кожей? Там бы не хватило места для них.

Зачем они ожили, – тоже непонятно. Ведь явь от них неотличима, и не надо бы им вмешиваться, путаться…

Тот день, день Погибели – тоже поначалу был как воспоминание.

Горел городок, неисчислимый на пути ханских воинов. Горел хорошо: не местами, а сразу весь. Пламя стояло высоко и упруго.

Агир и не заметил, как остался один возле внешней стены. Остальные, опережая огонь, спешили грабить, набивать мешки мехами, тканями, серебром, а может быть и золотом.

И вдруг из какой-то щели или из-под земли выпрыгнул мальчишка. Синеглазый да беловолосый. В чёрных штанах да синих сапожках. В белой обузоренной рубахе, подпоясанной кожаным пояском. В руке держал сабельку небольшую, себе под стать.

Непростой был детёныш. Из высокой семьи. Весомый выкуп можно за него взять.

Мальчишка увидел Агира, и злые слёзы вскипели на его глазах. Взмахнул своей сабелькой и бросился не прочь, не в бегство, – нет, в битву, в поединок, на матёрого бойца.

Агиру достаточно было двух-трёх движений, чтобы убить мальца. Или обезоружить. Но Агир медлил, отражал удары, давал пареньку намахаться, притушить злость усталостью.

Детские слёзы перед наскоком почему-то задели, поразили Агира, отозвались в нём болью.

Агир выбил сабельку лишь тогда, когда приметил, что рука ребёнка отяжелела.

Хотел схватить противника, но тот вскочил и крикнул не на своём, а на Агировом языке:

– Не сметь! Прочь руки!..

И снова Агир поразился. Потому что голос был властный, повелительный. А глаза от слабости расширились, распахнулись. И умоляли о том, чего требовал голос.

Припомнился вдруг хан. И то, как расширились ханские глаза, – но от гнева, от гнева.

Совместились взгляды ребёнка и великого хана. Сильный – слаб, слабый – силён, понял Агир.

Он не мог оторваться от мальчишеских глаз. Что-то было в их глубине, в их бездонности. Что-то нужное, что никак не вспомнить, не понять.

Агир погружался в чужой взгляд, завороженный, забыв про свой народ и про себя в нём.

Ему казалось, что он – маленький и беззащитный. Что всесильный Бог дал ему, несмышлёнышу Агиру, из жалости заглянуть в себя.

Служил силе, послужи теперь слабости, говорил Бог. Наказанием это было или отличием, Агир и не пытался объяснить.

Что-то надломилось в старом воине. Сошло с места, переместилось. Исчезло, растаяло. Что-то другое – более слабое – возникло взамен. Он перестал изнутри быть тем, кем был прежде. Только снаружи, вроде бы, сохранился.

Страшным волшебником оказался мальчишка. Не было отныне Агиру возврата к себе прежнему, не было спасения.

– Я не трону тебя! – сказал Агир, вдевая саблю в ножны. – Ты победил! Я буду жить для тебя!..

– Тогда бежим! – мальчишка не усомнился, поверил сразу. Тому Богу, что в нём, волшебнике, есть, ведома правда.

– Куда бежать? – спросил Агир. – Кругом засуха! Только вместе, в орде, можно выжить!

– Твои убили батюшку, матушку! – мальчишка скрипнул зубами. – К деду надо! Приведу дружину!

– Пойдём! – согласился Агир. – Теперь ты – мой хан!..

И они отправились. Мимо пожарищ, трупов. По разграбленной, жаждущей земле.

Агир посадил мальчишку впереди себя. Смотрел на его волнистые белые волосы. Вдыхал их травяной запах.

Пока свои встречались, паренёк сходил за пленника. Пока свои встречались, можно было разжиться водой. За две золотые монеты Агир купил целый мех воды.

Потом ни людей, ни деревьев не стало. Сплошная поначалу трава разбилась на островки, которые делались всё меньше.

Потом потянулись пески. Солнце – что ни день – жгло сильнее.

Потом Агирова лошадка оступилась, попав в чью-то норку, и сломала ногу.

Агир её забил и оставил коршунам. Только крови тёплой напились он и мальчишка досыта.

Потом вода кончилась, и пустой мех бросили. Спасение было на той стороне песков. Там стоял город великого коназа, что был мальчику дедом.

Но не дойти, – ох, не дойти было. Агир совсем отвык перемещаться пешим. Уставал сильно, двигался еле-еле.

Молился по дороге всем богам, которые знал. Боги молчали, помогать не хотели.

Только к одному богу не обращался. К тому, что был внутри волшебника -мальчишки.

Потом был перерыв в понимании, в осознании себя.

Когда Агир опамятовал, то обнаружил, что, шатаясь, тащит мальчика на спине.

Спина была мокрая от пота. Агир удивился: откуда берётся жидкость в его высохшем теле?..

Потом он полз и мальчишку тащил волоком, вцепляясь пальцами в рубашку, которая перестала быть белой.

Потом они лежали у зловонной лужи, – остатка от какого-то озерца. Агир приподнялся, шатаясь, и увидел у кромки неба кровли теремов и башню Детинца. Там был город.

Мальчишка открыл глаза. Агир вполз в них и воззвал: ты, - бог, живущий здесь, -можешь ли спасти?..

– Могу! – сказал бог слабости, бог беззащитности. – Но без тебя не выйдет!..

– Что мне делать? – вопросил Агир.

– Готов ли от себя отказаться ради малыша? Ради всех беззащитных путников?..

– Готов! – сказал Агир.

И так легко это сказалось, будто вся его многолетняя сила перетекла к мальчишке, а сам он сделался бестелесным.

– Тогда стань травой! – велел бог. – И слабый будет жить!..

Агир, уже лёгкий, уже уменьшенный, упал в зловонную лужу. Был у него теперь корень. Были саблевидные листья. Был стебель, похожий на копьё….

Светлое пятно стало расползаться от корня… Оседала муть… Зарывались в неё гадкие черви… Чистая вода заголубела…

Мальчик пришёл в себя. Окунул лицо. Напился.

И заставив себя встать на ноги, подумал, что идти до города – совсем недалеко…