Ожидание кончилось. Наступила время битвы. Битва стала неизбежностью.

Даже когда пришли сюда, даже когда выстроились, даже когда начался поединок, не все еще, возможно, считали, что будет большой бой. Сомневались, хотели надеяться, что сшибка двух охотников разрядит противостояние. Хотели верить втайне, в глубине, даже себе не признаваясь, что встретятся вожди и о чем-то договорятся. О чем-то непредставимом, но облегчительном, что не потребует всеобщей сечи, успокоит людей, позволит им разойтись мирно…

Василек понимал эти надежды. Словно слышал их, невысказанные. Ему даже казалось, что он сам, воевода, внушает их, заражает ими своих людей.

Но явь не подчинялась робким мечтаниям. После убийства Зевули никаких возможностей договориться не осталось.

Тем более, что Предводитель отщепенцев своим поведением не допускал и намека на такие возможности.

Он прошел по освобожденному коридору, помахивая полами плаща. Затем повелительным жестом сомкнул проход. Затем сказал что-то краткое, потрясая обнаженным мечом, как бы подкрепляя жестами свои слова.

Затем он встал перед начальным рядом воев – спиной к своим. И сделал первый шаг.

И все войско – вернее, передняя его часть – дрогнуло, всколыхнулась, шагнуло за ним.

План Василька – такой разумный, краткий, ясный: построить три клина, разбить ими оборону, – пропал, не успев даже начать осуществляться.

Ничего не оставалось другого, кроме как действовать немедленно, поневоле повторяя более решительного противника.

Василек посмотрел на Мать Многоликую – в упор, с надеждой: что скажешь? Чем приободришь?..

Ее лицо не смягчилась. Кивнула сухо: давай, мол, действуй.

Может, она потому зовется многоликой, что не имеет своего лица? Пока выполняла поручение Матерей – разъясняла ему, что к чему, – была проще, понятней, приятней.

Сейчас же – застыла, будто впала в спячку. И матушкины черты – любимые, знакомые, ласковые, – кажутся грубой маской, надетой чуть ли не в насмешку…

Василек отвернулся, шагнул вперед. Русиничи поспешно расступились.

Вот он – во главе. Вражье войско движется неровно: слегка загибая края и выпячивая центр. Будто никак не выберет из двух возможностей: охватить, окружить – или смять таранным налетом…

Василек поднял меч, повернулся к русиничам. Глаза, глаза.…В них надежда, вера удаль…

– За Землю! За солнце! За новую жизнь! – сказал кратко, не повышая голоса. Был уверен: и так услышат, передадут самым задним.

Русиничи нестройно взгомонили, вскричали. Шум проплыл по ним, как пожар по сухому лесу.

Василек решил, что его краткость понравилась. И пошел, глядя на Предводителя отщепенцев, слушая как за спиной тяжело вышагивают русиничи.

Разве что Матери-воительницы, оставленные в запасе, могли быть недовольны его словами.

Им-то бы, небось, послаще было, кабы он выкрикнул за них, за Матерей….

Эх, сейчас бы на волке верхом! Домчался бы мигом и уж давно рубился бы! А так, пехом, когда еще добредешь!..

Далеко остались волк с волчицей – у шатров. И дела им до людских забот – никакого…

Русиничи – один, другой, дюжина, две дюжины – обгоняют Василька, словно обтекают его. Как-то так получается, что, не замедляя хода, не желая прятаться ни за чьи спины, он будто бы вдвигается в свое войско, будто бы увязает в нем.

Он пробует идти быстрее, но с удивлением обнаруживает, что вперед никак не выбраться, что войско – по крайней мере в этом – не послушно ему. У войска, ставшего единым живым организмом, обнаруживается собственная воля. И она, эта воля, направлена на то, чтобы не спрятать – нет, но укрыть Василька, сохранить его не для его собственной целости, а для того, чтобы войско могло быть целостным еще какое-то время, могло существовать и действовать.

Василек вглядывается в противников и видит, – с облегчением, – что и там происходит нечто похожее. Предводитель уже не впереди, серебристые фигуры вобрали его, впитали, встали заслоном между ним и Васильком.

Две огромные людские массы сближаются. Чтобы столкнуться. Перемолоть друг дружку. Чтобы остатки одной могли посчитать себя победителями. Чтобы остатки другой – рассеянные, разбежавшиеся – могли стать побежденными.

Если взглянуть с большой высоты, две большие массы будут похожими на двух сороконожек. Или мокриц.

Так – сверху – смотрят боги. Это война, если вдуматься, – война богов. Отец Тьмы с одной стороны. Матери-Светозарыни с другой.

Но и та, и другая стороны, как понял Василек, основой основ считают людей, а не свои – вышние – способности.

Вон как старательно набирал их Отец Тьмы со своих Полей Знания и Суда. Вон как прилежно их залучали Матери.

Отсюда вывод необычный и даже пугающий: боги без людей ничего не значат. Может, потому, что именно в людей боги вложили – целиком, без остатка – деятельную часть своего естества?..

Вот они встретились, две «сороконожки». Прикоснулись «усиками». То бишь, первыми мечами одного и другого войска.

Мечи тут, в Нижнеземье, не сверкают, а темновато поблескивают. Речной стрежень так проблескивает ночью, когда звезды скудны, а Луна за облаками.

Передние встали, звенят острыми лезвиями. Руки вздымаются и падают. Будто жнецы или косари собирают урожай.

Средние толпятся бестолково. Ждут своей очереди. Задние напирают, ничего не видя. Задние все еще в упоении ходьбы.

Войско размазывается, оплывает вокруг линии, на которой идет драка. Сама эта линия растягивается, удлиняется, превращаясь из не очень ровной во все более извилистую.

Василек перемещается к ней, но не так быстро, как бы хотелось. Вокруг Василька – небольшое кольцо почтительной пустоты. Мать Многоликая затерялась где-то в толчее и круговерти.

Василек наблюдает за людскими течениями. Выруливает между ними или внутри них, как верткая лодка. Красный плащ в неприятельском войске так же, как Василек, перемещается, вроде бы, беспорядочно.

Но и тот, и другой стремятся к одному – встретиться, найти друг друга. Рано или поздно это совершится. Это случится в какой-либо точке круто закипающего варева…

Перестав растекаться, войска начинают взаимно впитываться, внедряться. Линия боя утолщается, делаясь полосой. Полоса боя всасывает новых и новых воев. Она растет и становится пятном боя. Пятно увеличивается и будет увеличиваться до тех пор, пока не станет соразмерным равнине, на которой расположены войска. Тогда оно с полным основанием будет называться полем боя.

Хотя бой, как цельность, пропадает, прекращается, как только расплывается его первоначальная линия. Он распадается на множество, на великое множество единоборств. Каждый вой сражается со всеми, со всем неприятельским войском. Каждый противостоит целому вражеству.

Василек это чувствует, едва только первый враг нападает на него. Свои поначалу исчезают, словно их и нет. Чужие делаются ярче, резче. Будто их осветил дополнительный свет, исходящий из самого Василька, из его глаз.

Василек рубится с одним, увертывается от другого, толкает ногой третьего. Прорва вражьего войска нависает над ним, как те горы, сквозь которые проезжал на волке.

Внутри тяжесть, – сдавливает дыхание, стесняет сердце. Не иначе, как желание смерти – смерти для него, Василька, воеводы русиничей; желание, которым пышет нависшая громада, – проникло в него и действует отравляюще.

Василек весь – яростный протест. Его движения, его боевые навыки – протест внешний. Его жажда победы, его нетерпеливый гнев – протест внутренний, выжигающий, выталкивающий ползучую скверну.

Постепенно бой налаживается. Две вражды – Василька и всей вражьей массы – приходят в некое подвижное равновесие, настороженно признают друг дружку, допускают, что некоторое время каждая из них еще просуществует.

Чуть позже к Васильку возвращается видение своих, русиничей. Краевое зрение становится четким, широким. Васильку кажется, что он может видеть даже то, что делается за спиной.

Нет, он не один. Его люди бьются рядом. То локоть в локоть с ним, то разделенные пронырливыми серебристыми фигурами. Они успевают оглянуться между двумя ударами, успевают поддержать его своей верой и надеждой. Хотя – наоборот – он бы должен раздаривать им поддержку.

Но единственное, что он может им дать сейчас – это собственный пример, собственную неутомимость. Пока сражается он, – сражаются и они…

С какого-то мига Василек перестает ощущать свое движение. Ему представляется, что он плыл по реке против течения и вдруг понял, что легче встать на месте, врыться ступнями, а река сама принесет к нему того, кто так ему нужен.

Не он теперь набегает на очередного противника, а сами они наскакивают, их наносит своенравным течением. Что это значит, хорошо это или плохо, он даже не пытается понять. Потому что неотложно, немедленно нужно делать тяжелую работу: молотить, молотить, молотить.

Покуда в новом серебристом не перетрется какая-то нить, не сломится какой-то стрежень, не дрогнет преступная воля. Тогда враг осядет бесформенным кулем, рассыплется на мелкие крошки.

Тогда можно будет принять на меч следующего и ждать, пока истратится его дерзость, его напор. А потом, когда он подусмирится, как предыдущий, как другие до него, – снова молотить, молотить, молотить…

Двигаясь или встречая тех, кто выдвигался на него, Василек теперь успевал примечать, что творится по сторонам.

Только далеко вперед заглянуть не удавалось – перед глазами мелькали головы, руки, лезвия мечей. Все было шатким, зыбким; все застило прямую дорогу.

Но Василек верховым чутьем определял нужное направление. Между ним и Предводителем с его красным плащом и крепким шлемом словно протянулась крепкая нить. Стоило Предводителю дернуться, податься вперед или назад, как нить тоже дергалась, ослабевала или натягивалась.

Интересно бы знать, как там, на другом конце нити? Так же ли ощущает Предводитель каждое перемещение Василька?..

А по сторонам совершались единичные поражения и победы, из многократного повторения которых и складывалось то, что назовут впоследствии Великой Битвой.

Вот русинич и серебристый, сцепившись, катаются под ногами у дерущихся, хрипят, пинают друг друга коленями. Кто одолеет?..

Вот серебристый, выбив меч у русинича, колет своим острием безоружного прямо в лицо. Василек двумя сильными ударами надсекает вязкую шею – мстит за погибшего русинича. Больше нечего не успевает, потому что на самого наседают сразу трое…

Вот русинич, войдя в раж, лупит серебристого мечом по голове, держа меч почему-то плашмя. Вражья голова безвольно мотается, кособочится, с каждым ударом все глубже утапливаясь в шею.

Василек чуть-чуть призадержался. Поглядел, как разъезжаются вширь, делаются бессмысленными глаза; как лоб морщинится, будто в последнем тяжком раздумье, - уплотняется, блинчиком нависает над распухшим носом и раздувшимися губами, опадает завялым цветочным лепестком, накрывая остатки лица…

Вот оплывает серебристый, превращаясь в бесформенную груду, в кучу песка. На серебристого опирается изрубленный русинич, – умирая, хочет ускорить погибель врага, убедиться в ее неотвратимости…

Вот двое русиничей колошматят одного сребристого – спереди и сбоку. У них одинаково серьезные лица, одинаково потные лбы, одинаково приоткрытые рты, – вот-вот языки высунут от усердия…

Ну что ж, наладились так, – и пусть их. На войне как на войне.. Тем более, что отщепенец попался о-го-го какой. Косая сажень в плечах. Не пришлось бы этим двум еще и третьего кликнуть…

Чтобы не пришлось, Василек помог: окликнул серебристого и отрубил ему левую руку со щитом. Дальше сами управятся…

Вот двое серебристых, став спиной к спине, движутся то вперед, то назад в густой человечьей похлебке. К ним не подступишься, – уж больно удобно быть этаким двуликим воем в смертельной толчее. Вокруг них валятся русиничи, как подрезанные колосья…

Василек и тут помог. Метнулся к односпинному-двояколицему, отразил несколько ударов – да и надсек вдоль пояса. Покосил сросшиеся деревца…

Тяжко русиничам, тяжко.…С каждым отщепенцем надо намаяться, нарубиться, пока его рассыплешь.… Всем своим соратникам Василек хотел бы помочь. Да где ж тут успеешь…

Как там солночи да светозары?.. Василек в середке, те – с боков, отсюда не видны. Да, небось, им все же полегче. Порода их – нечеловечья. Значит, повыносливей…

Вот под ноги Васильку кидается рослый отщепенец. Василек спотыкается. Тут же несколько рук тянется – помочь, удержать.

Другого детину, ждавшего с воздетым мечом, когда упадет Василек, – опрокидывают, и он перестает быть видимым в головоломной толчее.

Что-то они все выше да выше делаются, вои серебристые! Будто срочно подрастают по чьему-то отчаянному приказу…

Глазам едко, губам – солоно от пота. Уши как пылью запорошены: устали от шума. В носу – запах гари, хотя, вроде бы, нигде ни дымка. Разве что мечи столько наискрили, – насытили воздух…

Ох, как надоели эти дубки-крепыши! Рубишь их, рубишь, а они упрямые. Упорнее прочих, какие были до того. Даже оплывая, разрушаясь, – ворохнуться норовят.

И вдруг ясным становится, почему они такие неуступчивые.

Ведь нить совсем коротка стала. Василек это слышал, но отвлекали бесконечные схватки.

Вот она кончилась, нить. И телохранители перебиты, – в телохранители, конечно же, берут самых рослых да самых сильных.

И Василек вышел на того, к кому стремился так давно и с таким упорством…