Ростом он невелик, Предводитель отщепенцев. Как раз вровень с Васильком.

Хотя, если сравнивать с любым воем, Василек выше любого на голову-другую. А уж между плечами Василька пара человек встанет, не теснясь.

Плащ на нем, на Предводителе, вблизи видится багровым. Будто пропитанным свежей-свежей, дымящейся кровью.

Шлем на голове темно-неотсветчив. Как бы не из металла сделан, а из неба ночного, из бездны морской.

А уж лица под шлемом и совсем не видать. Вот ведь странно: тело навязчиво-серебристое; вроде бы, и лицо должно быть таким же. Мягенько, тихохонько высвечивать должно из-под шлема свои черты…

Ан нет, куда там, ни отблеска, ни искорки…

– Славный Василек! – звучит голос Предводителя – глуховатый и, как будто, знакомый. – Давно ищу тебя!..

– Вот он я! – говорит Василек. – Ты искал – я пришел. Не бегать же от тебя!..

Они вздымают мечи в грозном приветствии. Василек замечает, что и в плечах Предводитель нисколько не уже…

Знать, битва будет на равных. Знать, биться придется долго…

Ну что ж, пусть истомленные спят вповалку, когда невмочь будет ратиться; пусть жесткая трава здешняя повянет, истопчется в пыль; пусть сам свет – медленный, реющий, – потухнет окончательно.

Им это не помешает – Васильку и Предводителю. Они схватятся, сразятся. И не остановятся, не опустят мечей, покуда один из них не останется тут повечно.

Этот поединок – решающий. Примирения, увертки, обходной лазейки нет, и быть не может.

Только – что же решится? Судьба Круга Тьмы? Судьба войны? Судьба самого Василька? Судьба Предводителя?..

Василек чувствует, что Вселенная смотрит на них. Что вокруг них – врагов смертных – изменилось время и пространство. Будто встали они на дно колодца, который пронизывает Мироздание насквозь.

Колодец не будет мешать им двигаться. Он будет сопровождать их, как сущность, сотворенная для их опеки.

И множество глаз – добрых, пытливых, настороженных – приникнут или уже приникли к стенкам колодца. Чтобы видеть. Чтобы знать.

Ибо для этого еще колодец и создан, чтобы Они могли созерцать.

Кто Они? Отцы Света? Или одномиряне Предводителя – в тех неведомых далях, из которых он явился?

Василек полон ликования. Этот бой важен. Это, может быть, самое важное, что ему, храбру, выпало совершить.

Если бы у него было время, он бы все понял – без назойливых слов, без неуклюжих человечьих объяснений.

Теперь же только чувствует значимость, вселенскую значимость предстоящего. И некогда довслушаться, допонять.

Потому что мечи уже потянулись друг к другу. Столкнулись. И почудилось Васильку, что их столкновение родило гром.

Окружающих – своего и вражьего войска – нет. Исчезли за пределами восприятия – как в начале сечи.

Только Предводитель отщепенцев перед Васильком. Только Предводитель…

Он движется легко, несмотря на солидные свои объемы. Отшагивает вбок да назад – как скользит.

Меч его полетывает красиво и скупо. Вырезает узоры в плотном воздухе, видимые одному Васильку.

И поскольку Василек видит, куда узор продолжается, где незавершен, – он точно знает, в какую точку надо поставить меч в любой следующий миг.

Сейчас, в схватке, Василек вспоминает ежинов и впервые вполне понимает их. Как сладко рисовать своим телом, своей жизнью сложнейшую вязь, которая дополняла бы Вселенную, что-то говорила бы ей…

– Может…продолжим разговор?.. – спрашивает Предводитель отщепенцев.

– Почему…я знаю… твой голос? – ответно спрашивает Василек.

– Встречались… – говорит Предводитель. – И в твоем шатре. И раньше…

– Дув? – кричит Василек, не веря.

Но тут явь изменилась. Вокруг Дува, вокруг его головы, а также чуть выше и сзади, возникло желтоватое мерцание. Оно образовало, высветило как бы новое пространство, новую протяженность.

Стенки вселенского колодца на миг полыхнули оранжево и потухли.

Мерцание пронзило их, прорвало, заставило тех, высших наблюдателей отшатнуться, прикрыть глаза.

Дув ничего не замечал. Он замер, словно скованный тем, что оказался за порогом нового объема.

Желтоватое мерцание усилилось. Просквозилось чуть заметными искрами, летящими к Васильку, но быстро гаснущими.

Не успел Василек удивиться, почему не к Дуву летят в этот раз искры, – как все исчезло.

Он оказался в большом пузыре из тумана. Стенки пузыря клубились, как тучи; курились кудрявыми дымками.

Перед ним шестеро. Шесть маленьких людей в синих штанах и рубахах. У каждого – короткий мечик в руке.

– Что ты наделал! – начинает один.

– Мы хотели похитить Дува! – подхватывает второй.

– Чтобы обменять его на наших матерей! – продолжает третий.

– Ты нам помешал!

– Теперь сам отправляйся в Безвремение!

– Освободи наших матушек-вийл!..

Они начинают тускнеть – собираются исчезнуть.

– Постойте! – кричит Василек.

– Ну? – хором торопят шестеро, задерживаясь.

– Почему бы вам сейчас не похитить Дува? – спрашивает Василек и стыдится: он хотел понять их действия, но шестеро могут подумать, что он струсил, чужими руками убирает врага.

– Поздно! – частят маленькие люди.

– Он и ты – теперь неразрывны!

– До исхода битвы!

– Но тебя мы можем взять!

– И вернуть потом в тот же миг…

- Из которого взяли!..

Шестерых нет. Будто кто-то одним взмахом стер их фигуры, нарисованные на песке.

После их исчезновения пузырь вздрагивает – и падает, падает. Муть подступает к горлу Василька.

Затем его сильно встряхивает. Он кажется себе щенком, пойманным зубами большого сердитого зверя.

Он висит. Вернее, продолжает падать, но так медленно, что падение почти незаметно.

Он висит между двумя потолками – и над ними.

Два сильнейших, толстейших потока, окутанных пеной и брызгами, – один синий, другой – желтый – низвергаются с невообразимых высот. Шумят они так, что не только воплей своих, – даже мыслей своих не услышишь.

Василек пытается разглядеть, задрав голову, – откуда они берут начало. Но ничего там нет: ни обрывов, ни скал, ни камней, с которых срывались бы струи.

Василек падает в бурю, клокотание, кипение точнехонько туда, где потоки сливаются.

Вот он вдавился в средостение, в месиво, задирая голову, нахватывая ртом воздух, - в надежде, что воздуха хватит, хватит, пока он поймет, что к чему, и как можно выбраться.

В первый миг ему представилось, что он под водой. Едва погрузился, цвет отдельных потоков пропал, сменился другим цветом – буйной зеленью. Буйной зелень была потому, что мяла, тискала Василька, вертела в разные стороны его голову, тело, руки, ноги; шлепала, качала, кувыркала храбра.

Впрочем, она быстро успокоилась. И перестала быть похожей на воду.

Василек странным образом слился со смягченной, разбавленной зеленью. Размазался по ней. Как бы сам стал ею.

Оказалось, что разбухлое, раздобрелое тело зелени образует целый мир. Заполняет его целиком.

Сколько уже миров повидал Василек, во скольких побывал, попутешествовал.

И вот теперь не просто попал еще в один мир, а сам стал этим миром.

Недолго, совсем недолго, он еще ощущал свою остаточную отдельность, остаточную отстраненность. Будь у него желание, он мог бы в эти миги напрячься и вылупить себя из притихшей зелени, как яичко из курочки.

Но такого желания не было. Потому что новый мир пояснел, поярчел, просветился до самого дна. И Василек с удивлением понял, что свет исходит не столько из окружающего воздуха, сколько из него самого.

Теперь он сам был и воздухом, и светом, и всем-всем-всем. Но основная его часть все-таки оставалась наверху. Или Васильку представлялось, что она тут сосредоточена…

Истекая светом, он вдруг обнаружил, что началось еще одно важное дело. От него, от его тулова, стали отслаиваться, отшелушиваться другие Васильки, нисколько не жалеющие – судя по их бодрому виду, – о том, что отделились, но и нисколько не умаляющие его самого, Василька «изначального».

Величавый дождепад из его собственных фигур длился и длился. Не было ему конца и края.

Василек без волнения и страха, с непонятным для самого себя доброжелательным любопытством, наблюдал, как отпадают от него другие, как стремятся вниз, покачиваясь в воздухе, будто стараясь утвердиться.

Они не оглядывались, не пробовали подзадержаться, улыбнуться, кивнуть или махнуть ему, покидаемому. Возможно, они не замечали множества летящих и воображали себя единственными? Если так, значит, и о нем тоже они ведать не ведали.

Сказать бы им о себе! Раскрыть бы им глаза! Пусть бы поняли, пусть бы дошло до них, что первый и единственный, настоящий и самый хороший – он, он, он! И только он!

Но Василек ведает, – хоть никто не объяснял, не растолковывал, – что ничего говорить этим, дождящимся, не будет.

Более того, ведает Василек, что ничего и никогда сказать им нельзя. Невозможно, неосуществимо, – даже если бы он, горя желанием, попытался…

Вдруг, оставаясь там, в верху, где был, он ощущает себя и тем, – одним из тех, – кто падает. Нет, никакой раздвоенности не возникает. А если и была она, то такая быстрая, что не стоило обращать на нее внимания.

Просто летящему вниз дается уверенность в том, что когда-то он сможет вернуться в вышний свет, которым он порожден. Счастьем и надеждой наполняется летящий.

Он мягко встает на тропочку, петляющую в разнотравье. И с недоумением всматривается в живую картинку, которая – помимо его воли – вспыхнула и тут же стала угасать в голове.

На той картиночке видно: одинаковые люди падают, падают, падают; и встают на твердь; и расходятся в разные стороны; и под ногами у каждого вьется узкая тропка…

Человек трясет головой, чтоб отогнать остатки видения. Картинка гаснет. Теперь можно идти, не отвлекаясь.

Он идет, внимательно глядя под ноги, осторожно ступая босыми ногами в мягкую прохладную пыль. Ему нет нужды думать о том, одет он или раздет, сыт или голоден, вооружен или нет. Его задача: идти. Идти и дойти…

Он старается, он поднимает и опускает ноги. Но движется ли он?.. Не один ли и тот же изгиб выстилается под ним снова и снова?..

Странная трава свешивает на тропку свои пряди. Она и мала – и велика; и зелена – и желта; и сочна – и суха. Она есть, – и ее нет. Она словно мерцает. Словно пробивается сквозь незримую преграду. Словно хочет закрепиться, – и не может…

Пыль на тропинке тоже такова. Она пробует казаться непрерывной, постоянно существующей. Но и она – не может. Мерцает, мерцает…

Человек идет. Извивы вьются… Человек идет. Извивы вьются…

Вот и первое препятствие. Оно не показывается издалека, не дает к себе подготовиться. Оно возникает неожиданно – то ли из-под ног, то ли из воздуха.

Ноздреватая, комковатая, клейковатая масса перегораживает тропинку, выпирая влево и вправо – на траву. От массы, от ее бурых боков исходит тяжелый сытный запах.

Человек останавливается перед преградой. Человеку и в голову не приходит обойти ее по бездорожью, или перелезть через нее. Законы здешнего мира не позволяют так поступить.

Человек пробует прорыться сквозь. Работает руками до изнеможения: вырывает, выкапывает рыхлые куски, разбрасывает по сторонам. Но масса моментально восстанавливает себя. Заращивает выемки, не оставляя никакой надежды.

Тогда – будто по наитию – человек вгрызается ртом, глотает, опять грызет, пережевывает, опять глотает.

Его голова входит внутрь. Затем плечи. Тело.… И вот уже только ноги видны снаружи. Подергиваются. Втягиваются…

Вылезая на волю, человек тяжело переводит дух. Шагает прочь, не оглядываясь. Таковы законы здешнего мира.

Человек идет. Извивы вьются… Человек идет. Извивы вьются…

Вот и второе препятствие невдолге. Белым пухом завалило тропинку. Ослепительно-белым, легчайшим на вид.

Но попробуй сквозь него пробиться. Тогда сразу ощутишь, как он плотно слёжан, какая духота в нем прячется.

Раскидать руками? Липнет к рукам, набивается под ногти, превращает человека в неуклюжее подобие птицы.

Ффу…Ффу.…Снова…Ффу…Ффу…Ффу…

Разбить мечом? Меч выщербливает, выметывает пушины, но они цепляются, не хотят покидать подружек.

А если – подуть?..

Вот решение, вот разгадка. Пух разлетается охотно, занимая собой весь воздух, оставляя свободной только тропинку.

Человек идет. Извивы вьются…Человек идет. Извивы вьются…

Вот и третье…Что это?.. Препятствие?.. Но какое же это препятствие!..

Скопище бабочек… Скопище нежнейших трепетаний и тончайших переливов цвета.

Крохотные тельца почти не видны. Но крылья, крылья, – белые и желтые, голубые и красные, крапчатые и переливчатые, – крылья повсюду. Когда они замирают, – сложенные, прижатые одно к другому, – легковесная преграда словно бы исчезает. Когда они шевелятся, – тогда, как бы язычки пламени реют перед человеком.

Он не знает, как поступить. Нет, знает, но не желает делать то, что предписывают законы этого мира.

Он пробует обойти бабочек. Идет вправо. Ему кажется, что трава стремительно стелется ему под ноги.

Цветастое скопище не кончается. Тогда он бросается бегом. Еще усилие. Еще. Он обогнет. Он преодолеет.

Наваждение исчезает. Он видит, что остался на том же месте, с которого начал свой шаг и бег.

Тогда решает по-другому. Он перепрыгнет. Он перебросит себя над этой хрупкой красотой.

Нельзя обогнуть. Нельзя перелезть. Но ведь перепрыгнуть – не значит перелезть.

Он разбегается. Отталкивается. И всей тяжестью, обеими ногами, попадет в гущу переливчатого дрожания.

Слышен сухой треск. Он такой сильный. Его так много. Он заставляет человека корежится от отвращения. От сладостного отвращения…

И будто в подарок, в награду за послушание, он понимает, что путь окончен. Что им, человеком, его руками и ногами сделано то, что должно быть сделано…

Тут он видит нечто ошеломляющее. Пьянящие песни сумасшедших линий, каждая из которых и множественна и единственна; густоту и яркоцветие перекрученных, перепутанных плоскостей между ними. Похожих на лепестки…

И…вновь Василек ощущает себя наверху.

Дождепад других Васильков, исходящих из него, продолжается.

А над ним, далеко-далеко над ним, по дымчато-зеленому куполу струятся и струятся два потока: первый видится черным, второй – ярко-изумрудным.