Битву начали с ожидания. Васильку представилось, что целая вечность прошла, пока обе силы выползли из лагерей и встали друг напротив дружки.

Враги выглядели странно. Их тела, по сути, представляли собой сплошные панцири. Мягкий серебристый блеск исходил от рук, ног, лиц.

Только наступательное оружие было нужно отщепенцам, – только мечи. Щитами они прикрывались, видать, по старой – земной – привычке.

Русиничи из войска Василька (или войска Матерей?) казались размахонями, запечными увальнями в сравнении с теми стройно-серебристыми, кого нужно было одолеть.

И те, и другие долго подтягивались; лохматились толпами, шедшими в стороне от общей массы; кудрявились вольницей, не признающей порядка.

Затем долго стояли. Василек старался выискать Предводителя противников, – но никак не удавалось.

Глядеть на то войско – все равно, что глядеть на море, освещенное луной. Никаких отдельностей – лишь общее безмерное зыбление, притупляющее взгляд и разум.

Мать Многоликая была обочь: по правую руку.

Молчала, не вмешивалась.

– Начинать, что ли? – спросил Василек.

- Ты воевода, – тебе и решать! – был ему ответ.

Ну что ж, коли его полномочие подтверждено, – спешить не стоит. Непонятно ему, где Предводитель. Дождаться его надо во что бы то ни стало. Чтобы ударить направленно, не наобум.

И еще одно тревожило. Еще одно отсутствие. Не было Отца Тьмы. Хотя должен ли он быть здесь, должен ли участвовать в битве, – Василек не знал.

Им владела простая и здравая мысль: вступая в бой лучше иметь врагов перед глазами, чем за спиной…

Разноголосый гул вздымался над враждующими, плыл от войска к войску. Люди с обеих сторон, вытягивая шеи, пытались разглядеть друг дружку. Чтобы что-то понять по виду, по жестам. Чтоб составить свое мнение и поделиться с соседом.

Самые страшные противники – тьмаки, тьмансы и тьмители – держались далеко за людскими полчищами. Отсюда можно вывести, что не они будут главной ударной силой. Или другой вывод: Предводитель отщепенцев рассчитывает, что битва будет долгой, упорной и держит большие запасы.

Всего-то было три тройки, «тьмак – тьманс – тьмитель». Но сколько места они занимали! Как ощутимо давили самим присутствием – там, за зыблющимися, как волны под ветром, фигурами.

Еще один вывод: если кончить дело быстро, эти черные громадины останутся в бездействии, их просто незачем будет вводить.

Тем необходимее выследить Предводителя и напасть, нацелясь на него…

 

Битву начали с ожидания.

Люди поглядывали на Василька, готовы были хлынуть, запениться….

Не век же выискивать Предводителя отщепенцев!

Люди знают, кто в какой «клин» войдет. Василек ног не пожалел: обошел ряды, объяснил. Отобрал старательно самых могутных да отчаянных для первого удара.

Едва вернулся к Матери Многоликой, тут же, по наущению – вперед стрел и копий – к противникам полетели задорные слова.

– Эй, куклы железные! Поединщика шлите! Кто бы над кем перенасмешничал!..

– Да у них ржа в мозгах! Где им языком ворочать!

– Чего пялитесь! Тут вам – не на Земле хитрить! В спину нож тоже не воткнете!

– Тут без хитрости! Силушка на силушку!

– Им бы всемером на одного! Где уж им в поединщики!

– Из засады биться – баловни! Носом к носу – пасынки!..

Вероятно, последнее замечание кого-то – или даже многих – задело. Голоса взроптали. Из войска супротивников – из первого ряда – вылупится один. Пошел вперед, переваливались на толстых и коротких ногах.

Был он глыбоподобен. Мясистые руки свисали до колен. Голова, похожая на сушеную тыквочку, затерялась между плеч.

Серебристый облик не скрашивал, не умалял выпирающей звериной могуты.

Стрелы, щит, меч с ним не вязались, – были как веточки, листики, травинки, сорванные походя.

На встречу с ним – от войска Василька – вышел… кто-то знакомый. Вроде бы, Зевуля. Видать, недолго он пробыл на Земле «белым человеком», если ныне тут.

Убедиться – точно ли Зевуля? – Василек не успел. Сбоку почти не видел – только со спины.

Поединщики – в трех шагах друг от друга – встали. Оба войска отозвались на это громкими возгласами.

Русинич разоболокся быстро. Снял пояс и меч, положил слева от себя. Щит – рядом с ними. Снял колчан с луком и стрелами, положил справа. Снял кольчугу, положил сзади. Скинул рубаху серого полотна, постлал на кольчугу.

Звероподобный его противник не отстал. Да ему и меньше надо было складывать. Пояс и меч. Колчан да щит. И только.

Оба остались при портах да при сапогах. Словно ветер прошелестел по войскам…Затихли…

Василька вдруг мимолетно поразило, что поединщики – избранники против противных сторон – являли будто бы нарочное несоответствие своим войскам.

В Звероватом – Василек оставил за ним это имя – совсем не было легкости и стройности, каковыми серебристость одарила его однополчан.

Зевуле – Василек решил не сомневаться, что это Зевуля – не присуща была расхлябанность, происходящая от ленцы: повсеместного свойства русиничей.

Зевуля был обвит мышцами, как дерево – ветвями, как судовая мачта – канатами. В Зевуле тоже была звериная стать. Но не раздутая до беспредельности, а соразмерная, красивая.

В нем была та вкрадчивая красота, какая заставляет холодеть от восторга при виде охотящихся тигра или волка…

Звероватый шагнул, расставив клешнями свои руки-бревна.

Зевуля бестрепетно вошел в его смертоносные объятия. Кто-то громко ахнул в рядах – неподалеку от Василька.

Василек досадливо поморщился. Звероватый сделал движение, чтобы сжать и повалить.

Но сжал он пустоту. Зевуля, присев, гибко, по-змеиному, извернулся и, ударив кулаком в левую сторону вражеской груди, легко, словно в плясе, отскочил вправо.

Звероватый дернул головой, ища ускользающую добычу. Бросился, надеясь опрокинуть, придавить.

Зевуля отклонился, пропуская злой вихрь мимо. Но Звероватый либо туловом, либо рукой задел, зацепил, – Зевуля повалился набок.

Тут уж не один, – многие зрители подались вперед, шумно выдохнули:

- О-ох!..

Василек не выдержал, – тоже дернулся. Будто хотел помочь, вмешаться.

Звероватый повернулся – быстро и даже ловко – при его-то размерах.

Зевуля, не делая попытки встать, перекатился на спину, выставил обе ноги и принял на них наседающую тушу.

Вот его ноги, поддаваясь напору, медленно согнулись. Вот прижались к груди.

Сейчас затрещат и лопнут суставы… Тишина ощутимо прокатилась, пригибая, приминая, подравнивая людей. Пискни комар, – слышно было бы в самых дальних рядах.

Торопясь кончить, Звероватый занес кулак, чтобы раскровянить, размножить Зевулино лицо.

Но тут ноги поверженного распрямились, оттолкнув Звероватого, заставив его пошатнуться, нелепо взмахнуть руками.

Миг, – и Зевуля встал. Ждет. Как ни в чем не бывало, ждет врага.

Шелест облегчения расслабил русиничей, позволил им задвигаться, переговариваясь.

Бойцы, кружась друг возле друга, отодвигались от брошенного ими оружия. Теперь до него не допрыгнуть, не дотянуться, – теперь до него нужно было добегать.

Если кто-то из них питал надежду в крайнем случае воспользоваться мечом, теперь эту надежду приходилось оставить.

В схватке получился перерыв. Оба войска, волнуясь, выжидали, чем он кончится.

Василек обегал глазами вражье войско, – там, сзади, происходили непонятные перемещения. Людские массы струились, передвигаясь.

Первым напал Зевуля. Он взмахнул левой рукой, выдвинул левую ногу.

Звероватый поддался на обман: отодвинул правый бок и правой рукой прикрылся.

Тут его и настиг сокрушительный удар Зевули. Кулак, отбросив невнимательную вражью руку, влепился под правый сосок Звероватого. Потом отстал с чмокающим звуком.

У Звероватого сделался глупый вид. Он глянул по сторонам – словно бы обиженно. Мотнул головой, как муху отгонял.

В боку – там, куда пришелся удар, – получилась глубокая вмятина. Скорее даже ямина; с ее стенок сыпались, поблескивая, серебристые хлопья.

В рядах русиничей послышался смех, – так они встретили удачу своего.

Ямина в боку Звероватого заровнялась, но какой-то урон он понес, Василек видел, что несколько хлопьев не умялись, не уместились на прежнем месте, – упали бойцам под ноги.

Придя в себя, Звероватый, видать, распалился не на шутку. Его кулаки летали, как деловитые осы.

Но присесть им было не на что. Зевуля уклонялся. Молниеносно уходил оттуда, куда метил Звероватый.

Василек даже позавидовал той легкости, с какой оборонялся Зевуля.

Однако, только обороняясь, не победишь. Вот он уходит, уходит, уходит, неуловимый Зевуля. Наступательный порыв Звероватого не иссякает. В этой глыбище столько спрятано подвижности, – никогда всю не истратишь.

Может, им, серебристым, усталость никогда не ведома? Надо бы у Матери Многоликой спросить. Да не сейчас, не сейчас.

Вот уже из вражьих рядов летят насмешки.

– Трус!..

– Побегунчик!..

– Заяц!..

– Ату его! Ату!..

– Копьем приколем!..

– Неуж за каждым так бегать?..

Волны хохота среди неприятелей. Русиничи, вроде бы, смущены. Русиничам уклончивость Зевули, вроде бы, не по нраву.

И вдруг все меняется – в неуловимый миг, Звероватому гнев застит глаза. Звероватый забывает об осторожности, затаптывает свою бдительность кривыми ножищами. Лишь бы настичь. Лишь бы измолотить…

Зевуля, как видно, этого и ждал. Сколь стремительно уклонялся, – столь стремительно теперь атакует. Превращается в град ударов – кулаками, головой, локтями, ногами. Бьет, бьет, бьет…

Это не в обычае рукопашных схваток. Да и то ведь не обычно, что биться приходится не с человеком, живым да теплым, а с металлическим чучелом, которое победить надо, а уж как – догадка да сметка подскажут.

Звероватый бьет в ответ, но, ошеломленный неожиданным натиском, бьет вслепую, и большая часть его ударов рассыпается попусту.

Зевуля, словно коршун, клюет и клюет. Зевуля, как волк, рвет и кусает, кусает и рвет. Зевуля, будто буйный тур, бодает и копытит.… В Зевуле – в одном – такое множество помощников. И как только он умудряется прятать их в себе…

Василек дивуется, гордится. Он любит Зевулю, как верного товарища. Он украдкой косится на Мать Многоликую, – каковы русиничи!

Но его соседка бесстрастна. Ни черточка не дрогнет. Ни улыбки, ни любопытства. Даром что Многоликая!..

Звероватый в ухабах и рытвинах. Звероватый ископан старательными кулаками. Звероватому плохо.

В войске отщепенцев ропот. Летят злые выкрики.

– Остановите этого!

– Убейте его!..

– Нечестная борьба!..

– Не по правилам!..

Поединщики не слышат. Поединщикам ни до чего и ни до кого. Сквозь кровавый туман глядят на другого. Ловят миг слабости, открытости. Прорываются всей злостью, всей силой – в этот миг, в эту слабость, в эту открытость. Помогают друг другу прятаться за кулаками, за быстрыми передвижками, за кипучей ненавистью.

Зевуля в крови. Левый глаз подбит. Подглазье налилось густым багрецом. На груди, на плечах кровоподтеки.

Василек не видел, не приметил, когда Зевуля пропустил удары. Но, видать, пропускал ни единожды. Потому что следы Звероватого забагровели россыпью. А и немало ж наследил, собака, на Зевулином теле!..

Эх, скорее бы, что ли, закончили! Невыносимая пытка – неподвижность! Ох, Василек, лучше встал бы на Зевулино место, жизнью бы раскинул, испытал бы судьбу!

Никак, Звероватый пошатнулся? Или просто глазам нетерпеливым захотелось так увидеть?

Да, пошатнулся, пошатнулся! На самом деле! Вот и еще раз – теперь уж неоспоримо.

Василек вдруг понял, что конец поединка близок. И еще понял: почему конец близок, почему должен победить Зевуля. А предрешив схватку двоих, получил ключ к общему сражению.

Что держит крохотных серебристых зверьков, организует их в ту видимую телесность, какой обладали отщепенцы на Земле?

Воля. Собственная злая воля каждого. Только она – ибо другой воли здесь и быть не может.

Но способна ли она к долгому, трудному напряжению; к долгому, трудному противостоянию? Убийцы, грабители, воры – одним словом, злодеи – люди настроения, люди приступа, наскока. Как правило, они трусливы – потому и сбиваются в шайки, в стаи.

Встретясь с честным прямым напором, со мстящей за себя доброй волей, столь же честно и прямо сопротивляться без уверток, обмана, без подлости – они едва ли в состоянии. Рано или поздно наступит миг, – обязательный, неотвратимый, – когда их воля дрогнет, подастся, не правая изначально, в корнях своих, в первоосновах.

Что будет значить миг такой для Звероватого? Посмотрим, увидим. Увидим обязательно, посмотрим с удовольствием…

Василек теперь воспринимал борющихся не с прежним, а с новым ожиданием: с ожиданием уверенным, знающим.

Звероватый выдыхался. Слишком размашистыми стали удары, слишком много старания, силы вкладывал в каждый тык.

Но и Зевуле было несладко. Потный, облепленный жирной пылью. Глаза ввалились. А подбитый - почти заплыл.

Вот Зевуля, не ответив на удар, дернул врага на себя, подсек ногой, упал вместе с ним. Но в полете извернулся, оказался над Звероватым.

Едва вскочили, пошли по кругу. Звероватый, вроде бы, собрался передохнуть, Но Зевуля снова вцепился, не отвечая пудовым кулакам. Снова рванул, подсек, упали. Снова оказался сверху.

Ямины на Звероватом не успевали зарастать. Они превратились в такие колдобины, что смотреть на них было неприятно – взгляд рисковал заблудиться, потеряться в них.

Звероватый бил, бил. Зевуля то отвечал, то обрастал свежими кровоподтеками, – ради нового швырка.

Самое важное – Звероватый тяжелел, будто камней поднабирал в свою ненасытную утробу. А Зевуля не терял, упорно не хотел терять своей легконогой подвижности.

Вот Зевуля, даже не падая сам, уложил Звероватого: принял на миг на бедро, убрался из-под него, тот и грянулся.

Вот повторил, едва противник поднялся. Принял – убрался – тарах-тарарах!..

И на третьем разе настал тот миг, о котором подумалось недавно Васильку. Миг слабости, когда воля Звероватого дрогнула, подалась. Когда, непобежденный телесно, он ощутил себя слабым, побежденным.

Брошенный оземь Зевулей, он не встал, не вскочил, чтобы продолжить поединок.

Он остался лежать длинной оплывающей кучей серебристого порошка. Что-то бурлило на месте глаз, нос пытался удержаться, судорожно подергивался, уши неохотно рассыпались на пылинки, на крошки. Что-то вздрагивало также на месте рук и ног.

Некоторые искринки подлетали невысоко, словно рыбы, бьющие хвостами, и тут же сваливались обратно, в общую кучу.

Затем трепетание затихло, серебристый блеск потускнел. Куча оплыла окончательно и перестала даже отдаленно напоминать человечье тело.

Затем потрясенный Василек увидел, как то, что оставалось от Звероватого, стало быстро просачивался вглубь, вниз, под почву.

Образовывались рядом идущие грядочки, они осыпались, тоньшали, втягивали в себя неподалеку лежащую зернь, разбивались на лужицы, пленочки, крупинки…

Миг-другой, и ничего не осталось, ничего не было…. Василек повернул голову к оружию, оставленному Звероватым в стороне.

Оружия тоже не было, оружие тоже исчезло. В конце концов, с кем же им выпало сражаться – Зевуле, русиничам и ему, Васильку? С живыми врагами, или с бунтующей пустотой?..

Крики послышались в войске отщепенцев. Поначалу злобные, они вдруг сделались приветственными, ликующими.

Василек увидел Предводителя, – так долго жданного. Воины расступились, и Предводитель шел по проходу между ними. На Предводителе был шлем, скрывающий верхнюю половину лица; для глаз – чуть заметные щели. На плечах лежал тяжелый темно-красный плащ.

Серебристое тело возвышалось над кричащими воями – крошечных зверьков для него понадобилось гораздо больше, чем для кого-либо другого.

И еще случилось важное. Не успел Предводитель дойти до первых рядов, как из гущи отщепенцев вылетело копье и пронзило Зевулю, стоящего спиной к противникам.

Зевуля, коротко и удивленно вскрикнув, упал лицом вниз. Копье тут же распалось, развеялось – хлопьями, пылью…

Кто убил Зевулю: живой враг или бунтующая пустота?..