Ол выжидал. События шли вроде бы сами по себе. Его осторожное вмешательство не замечалось никем, и не должно было замечаться.

Олу нравилось наблюдать и подталкивать. И запоминать узоры, в какие складывалось происходящее. Таким образом, он тешил в себе ежинское естество, не давал заглохнуть голосу родины внутри.

Русиничи не понимали, что путь любой жизни – череда сложнейших узоров, навеки запечатляемых во Вселенной. Русиничи не понимали, и в этом была их слабость.

Олу порой хотелось их пожалеть, утешить, приоткрыть хотя бы краешек тайны. Но для этого нужно было бы обнаружить себя и тем самым нарушить последовательность, которая уже выткалась во времени и пространстве, впечаталась в тонкую вязь мировых линий. То есть, нужно было нарушить гармонию, произвести непорядок…

Ол знал за собой немало таких нарушений, но не из жалости они совершались – нет, не из жалости. Собственная «очеловеченность» огорчала, но огорчала уже как-то привычно. Он примирился с тем, что люди обладают непреодолимой «заразностью» – из-за образа жизни своего подвижного, из-за скверной привычки все обозначать словами и почти ничего не чувствовать.

Это же надо: изменять, переделывать Вселенную, подгонять ее под себя – только ради того, чтобы хоть на немножко продлить свою жалкую, суетливую телесность. Никогда бы ежины до такого не дошли, если бы не соприкоснулись, не встретились.

Мир людей катастрофически изменил ежинское существование, набросился гибельно, жадно. А что Ежинмир? Неужели не сумеет повлиять встречно и светло? Неужели не сможет противостоять нетерпеливой корысти и злобе?

Ведь находились, находились люди, воспринявшие красоту и совершенство ежинмирского бытия. Готовые отвернуться от Земли ради Ежинмира.

Вернее, один человек – Торопка. Но как хочется верить, что вслед за ним и другие – даже неугомонный Василек – откажутся от своей глупой подвижности, уродующей, искажающей Вселенную.

Торопка сейчас далеко – в той избе, где так тихо жили Зевуля с Лепетохой. А Васильку ни до чего нет дела – кроме Светлана и его людей. Едва встретились да приобнялись Василек да Светлан, как выпало им тут же биться против иных ворогов заедино.

Ол внедрился в Василька и наблюдал глазами храбра за происходящим. Поначалу нападение выглядело мирно. Люди стояли, возбужденно гомоня. Василек и Светлан обнимались, похлопывали друг друга по плечам.

Когда изменилась тональность гама, когда шум разбился на отдельные резкие выкрики, Ол понял: что-то случилось.

Толпа редела. «Светичи» - так их Ол назвал – разбегались по избам. Нет, не по избам, – по разным входам в свою длиннозагогулистую, равную целому селищу, домину.

Некоторые – меньшинство – топтались на месте, высоко вскидывали колени, с силой опускали ноги. Словно старались раздавить извилистого гада.

Ол пригляделся: в самом деле, на земле что-то шевелилось. Нет, не на земле: сама земля под светичами ожила. Густо вспучивалась, будто вздувались на ней волдыри от ожогов.

– Что это? – Василек вытащил меч, говорил неуверенно. – Кого разить?..

– Смотри и не мешай людям! – мягко попросил Светлан. – Они ведают, как надо!..

Светичей, что оставались на месте, было все меньше. Василек приметил, что в самом начале, когда волдырь земной только начинает расти, его можно остановить – как бы впихнуть назад, унять. Этим и занималась малая кучка.

Другие – те, что исчезли под кровом, – теперь появлялись опять. Вылупливались на свет божий. В руках у них были ковши, баклаги, сулеи – любое, в чем можно нести жидкость.

Они подбегали к оставшимся, отдавали ношу, и те, плясуны неутомимые, выплескивали – расчетливо, бережно – воду на упрямые вздутия.

О чем-то недавнем это Васильку напомнило. Привиделись-мелькнули ночная изба, черная вспученность из-под пола, напряженное лицо Зевули, поспешно льющая воду Лепетоха…

Неужели здесь – то же самое?..

Вот она шевелится, земля, – он приметил самое начало движения. Вот волдырем вспухает. Вот волдырь, оформляется в окружность, похожую на голову… Короткий стебель шеи прирастает… Прорезаются плечи…

И тут подбежал светич, обдал водяной струей, разрушил, не дал досмотреть.

Василек еще раз попробовал. Снова увидел голову, шею, плечи. Увидел сильное тулово и руки до локтей.

Очередная струя воды все смыла. Но Василек успел заметить, что голова в этот раз была не слепая. Уже у самой земли на ней выдавились, обозначились темные глазные провалы.

Вода разрушала нападающих не сразу. Вода пробивала дыры там, куда попадала. Поражаемый словно проваливался внутрь себя: сморщивался, сминался, скручивался. Происходило это очень быстро, но приметить было можно.

– Кто эти? – спросил Василек и рукой ткнул в землю.

– А-а! – Светлан сморщился пренебрежительно. – Решили Матери, что земные люди плохи. Сами выйти не захотели. Послали этих нас исправлять…

Говоря, Светлан поднял брови, испортил морщинами лоб. Старым показался, неприятным.

Василек ничего не понял, хотел переспросить. Но было уже некогда.

Земля начала вспучиваться между ними. Ноздреватые комочки раздвигались, раскатывались, печально клонились травинки, и округлая тускло-белесая плешка росла, росла из-под них угрожающе быстро.

Тут Светлан себя показал. Не скидывая медвежьей шкуры, не теряя предводительской важности, топтался-выплясывал всласть, покуда силы были. Василек, ему подражая, подпрыгивал, с хрустом вдавливая ноги.

Пузыри под ними корчились, отшатываться пробовали. Не иначе, без глаз-без ушей все видели да слышали. Но мать-сыра-земля держала крепко, не пускала до времени. Сперва родись, потом суетись.

Как приустал Светлан, так позвал своих. Подбежали, водой полили-сбрызнули. Отогнали напористую нечисть.

Да полно, нечисть ли? Что там про Матерей говорил Светлан?

Очень хотелось Васильку переспросить, – будто кто любопытный внутри сидел да подталкивал.

Но покоя не было в нынешнем лесу. Даже минутной передышки не давал он своим обитателям. Светлан, видать, привык так жить, а Васильку было в диковину.

Иная нечисть свалилась на них то ли с небес, то ли с вершин окружных деревьев. Теперь уж действительно – нечисть.

Летучие твари, сухо стрекоча слюдяными округлыми крыльями, сыпались сверху. У них были заостренные щучьи морды, что заканчивались двумя клювами, сидящими в рядок. У них были три лапы, – одна спереди, остальные сзади, – вооруженными когтями, похожими на ножи. В их красных глазах не было злобы – только голод, привычный, неутолимый и поэтому – страшный. Их длинные хвосты состояли не из перьев – из плетей, со свистом бичующих воздух.

Налетая, они щелкали клювами, хлестали хвостами, дергали лапами, норовя проткнуть, подхватить. Да еще клекотали при этом противными голосами, – словно железом скребли по железу.

Появись их поменьше, они были бы страшнее. Но такой густой толпой налетать, конечно, было неразумно. Сейчас они толклись в воздухе, как муравьи в муравейнике. Сталкивались, мешали друг другу.

А светичи не терялись. Пошире раздались, чтобы свободнее быть в замахе. И рубили, рубили налетающих – как будто капусту шинковали.

Васильку понравилось, что Светлан не лез – не покрикивал, а все и без него делалось ладно. Бабы бегом носили воду, выплескивали под ноги. Мужики сноровисто принимали в мечи летучих тварей.

Впрочем, из-под земли нападение быстро прекратилось. Невдолге после появления налетчиков.

Те, что снизу, давали тем, что сверху, возможность полютовать вволю. Не хотели мешать. А может, и наоборот – помочь не хотели…

Поднос воды тут же прекратился. Бабы, прикрываемые мечами, спрятались под кровлю.

А воины не так уж и обходились без Светлана, как поначалу представилось Васильку. То один, то другой выбирали миг, чтобы глянуть на своего предводителя. Нужно им было, чтобы стоял вот так неколебимо, спокойно, внешне безучастно.

Василек, дождем обрушивая тушки злобных летунов, примечал каждую мелочь и сам дивился неумеренному, неутихающему любопытству. Словно кто-то из него это чувство высасывал, вытягивал, возбуждая нарочно.

Вдруг вспомнилась ему бабка Языга. Где она? Что с ней? Будто сто лет назад расстались. Неужели так и сидит на драконовой спине, бережет свою шкуру?..

Василек улыбнулся. Но мысль его уже отвлеклась от бабки. Ах, как пригодился бы дракон тут! Ведь светичи, хоть и умелы, но несут-таки потери. Вон они, погибшие. Лежат – не двинутся.

Дракон бы им не дал погибнуть, Принял бы на себя злую силу. Расправился бы с ней прямо в воздухе.

Дозорные от частокола прокричали что-то. Светлан явственно помрачнел, но тут же постарался разгладить лицо.

– Пойдем! – сказал Васильку, не прекращая отмахиваться от нападающих. – Там новая напасть!..

Василек пошел за ним, на каждый шаг ногой взмахивая несколько раз вооруженной рукой. Поднялся на помост, на котором были дозорные.

Там внизу, от частокола начинался глинистый сглаженный откос. Под откосом горбился насыпной вал. За ним виднелся другой вал.

За валами лежали луга, среди которых неторопливо петляла поросшая осокой река. За рекой неровной зубчатой стеной стоял лес.

От леса-то и надвигалась напасть, о которой предупредил Светлан. Поначалу она не показалась Васильку грозной. Серая полоса набухала, толстела. Будто лес выпустил из себя тяжелый, стелющийся низом, туман.

Быстро двигалась непроглядная полоса. Покрывала землицу, подминала под себя.

Вот доползла до реки. И тут распалась-раздробилась на кусочки, комочки. Каждый – с четырьмя лапами, короткой шерсткой, длинным голым хвостом.

Крысы! Полчища крыс! Река, погребенная под ними, сверкнула в последний раз и потухла…

Тут зашумело, заплескало сверху и сзади. Словно дождевая туча подплывала. Или многовесельная лодья.

Василек оглянулся. На сумятицу боя, оставленного за спиной, – боя с летучими тварями – наползал дракон. Клубы черного дыма вырывались из его пасти, глаза горели раскаленными углями – зверь сердился.

На его спине торчком сидела бабка Языга. Вид у нее был безумный. Волосы дико не по-людски всклокочены. Налитые кровью бородавки вот-вот лопнут. Нос клонил голову книзу. Будто хотел стать клювом, торопился кого-нибудь заклевать.

Богатое бабкино платье было извазюкано до невозможности: в слизи, в ошметках паутины, в уцепистых семенах. А уж скомкано, переморщено, – никто бы другой так не сумел.

Рот ее был раззявлен – что-то кричала. Но в шуме битвы, в плеске крыльев, огневом рыке терялся ее крик.

Ай да бабка! Ай да умница! Находчива, догадлива.

Словно услышала недавнее желание Василька. И тут же явилась в подмогу…

А там что, за рекой? Там худо. Реки словно и не было. Крысы натекают черной волной. Теперь, не замедляемая далью, хорошо видна стремительность их передвижения.

Бегут, не жалея лап, склонив острые морды к земле. Будто по чьему-то следу.

Вот уже перед валами. Нахлынули. Потопили. Нет валов.… А дракон тем временем расправлялся с летучими тварями. Его лапы, в полете, обычно, вроде бы, ненужные – теперь мелькали, как смертоносные мечи. Хвост разил направо и налево, вверх и вниз.

Хороший косарь! Быстро выкосил с неба сорную траву. Обломки крыльев, клювы, когти обильно сыпались на землю. Небось, не один стог из них сметать можно…

Освобожденные мужики бросились к частоколу. И вовремя. Крысы уже подступили. Тошнотная шевелящаяся масса. Иные подпрыгивали в воздухе, шлепались на сородичей, и бежали по чужим спинам. Иных – что послабже – давили. Писк, стон, грозный шорох смешивались в жуткую песню беды.

Помост был небольшой. Кроме двух дозорных да Светлана с Васильком на нем могли уместиться еще человека три.

Мужики взбегали на верх поочередно, метали стрелы. Да разве уймешь ревущий пожар или бушующее море, бросая острые палочки.

Были вдоль частокола и другие помосты. С каждого вели стрельбу, ибо надо было биться, сопротивляться. Так они жили и раньше, так привыкли жить.

Женщины разводили костры, грели воду в котлах, носили кипяток в ковшах с длинными рукоятями.

Мужики перенимали ковши. Высунув их из-за колья, шпарили крыс. Склабились, если многих удавалось обездвижить.

Бабка Языга не дала Васильку вмешаться в битву. То ли она прикасалась к своему перстню, то ли нет. Но руки ее вдруг начали удлиняться, протянулись к Васильку с небес, вцепились под мышки да живо взволокли храбра на знакомую драконью спину.

– Ты что?.. – Василек осердился.

Но тут, наконец, отдаленный от шума людского, он услышал то, что бабка выкрикивала со времени появления над ним.

– Чужой в тебе, чужой засел! Изгонять его надо!..