Бабка Языга, едва втянула Василька наверх, преобразилась. Насупилась, помрачнела, зубы недобро ощерила.

Василька посадила к самому драконьему хвосту. Сама устроилась удобнее: на взгорбке у шеи.

Потрогала зачем-то бородавку у носа. Погладила. До других своих красных шишек принялась дотягиваться да наглаживать.

Бормотала осуждающе.

– Сидела бы дура на печи да жевала калачи. Из грязи выпрыгнула в князи. А из князей куда – через таких вот друзей?.. И что я за тобой, Василечек, тянусь, как нитка за иголкой? Медом ты, вроде, не намазанный. Золотом не обсыпанный. Сильный, конечно, – да по-обычному, по-человечьи. Любой колдун-чародей твою силу соплей перешибет…

Бабка ловко высморкалась, не замарав ни себя, ни дракона. Рот открыла, чтобы снова заговорить. И осеклась. Потому как Василек не слушал – пялился вниз.

Притянутая его вниманием, и бабка поневоле склонила голову…

А там, внизу, было плохо. Крысы грызли частокол. Между помостами их было меньше, и зубами работали не так остервенело.

Но напротив помостов бушевали настолько злобно, что бабка поняла: светичам не спастись.

Возможно, не сопротивляйся они, крысы обтекли бы частокол. Наверно не для того явились острозубые, чтобы повалить несколько вкопанных бревен…

Сопротивление распалило их. Сопротивление они простить не могли. Мелкая сила, когда собрана в кулак, противодействия не терпит.

Частокол состоял из необхватных бревен. Напротив помоста, где был Светлан, бревна прогрызли почти насквозь. Белая поперечная рана в деревянном боку словно кровоточила черной кровью – тельцами нападающих зверьков.

Вот Светлан подал знак рукой, и бабы принялись растаскивать костры, затаптывать огонь ногами. Кипяток в котлах исходил паром, – его не вычерпывали, не нужен стал.

Светлан сказал что-то, – бабка видела, как шевелились губы, – и мужики перестали стрелять. Цепочкой, оглядываясь на Светлана, сошли с помоста. Те, у кого оставались еще стрелы, переламывали их о колено, бросали под ноги.

На других помостах делали то же самое. Защита прекратилась. Частокол отдан во власть ордам пришельцев.

Бабка Языга забыла про Василька и «чужого», – зрелище ее захватило Даже ноги вбок свесила, чтоб не напрягать шею и плечи. Будто спрыгнуть собиралась к тем, нижним.

А там, внизу, бабы тесно, локоть к локтю, улеглись рядами на землю – лицами в пыль. Мужики так же тесно, плечо к плечу, спинами к лежащим, обступили их стоячими рядами. Руки мужиков были пусты, – висели бездельно, как ненужные.

Треск прогрызаемого дерева слышен был далеко, даже противный писк не смог его перебить.

Бабы разом, как одна, затянули что-то громкими голосами. Земля старалась поглотить звуки, лишала их живых оттенков. Но бабы снова и снова, в заунывном тягучем ритме, повторяли одно и то же.

– Матери, матери, матери, матери…

Бабка Ядыга поймала себя на том, что раскачивается в такт. Мотнула головой, выпрямилась.

– Матери, матери, помогите! – пели бабы. – Матери, матери, обороните! Матери, матери…

Последние щепки, – длинные, острые, – брызнули из прохудившегося частокола.

Голос поющих возвысился; зазвенел, как буревой ветер в соснах.

Крысы, вертя мордами, проникали за ограду. Увидев людей, устремлялись к ним.

Бабка Языга ахнула; подалась вперед, забыв об осторожности.

– Матери, матери, спасите детей! Матери, матери…

Крысы напали. Мужики встретили их ногами и руками: топтали, душили, отпинывали.

Бабы не шевелились. Даже крайние: те, до кого дорвались грызуны – терзали острыми зубами.

– Матери, матери! – гремела мольба. – Не оставьте! Не забудьте! Погибаем!..

– Что же это! – закричала бабка Языга. – Разве на лежачих можно! Василек, витязь, шел бы и ты к мужикам?..

Она глянула на руку, на перстень, что на ней желтел, – и осеклась, притихла. Страх перед перстнем был сильнее желания вмешаться, помочь.

Василек дернулся было. Шлепнул дракона по спине – мол, снижайся. Но дракон и не подумал послушаться.

Внизу что-то изменилось. Бабка не могла понять – что, потом заметила.

Крысы перестали просачиваться. Дыра, проделанная ими, словно бы слегка затуманилась. Медленная страшная судорога прошла по частоколу.

Мужики, воспрянув духом, бились с удвоенной силой. Молотили покусанными, окровавленными руками и ногами. Светлан был среди них – сражался наравне со всеми.

Обильные капли густой смолы выступали в свежевыгрызенном древесном нутре. Набухали, сливались, поблескивая вязкой желтизной. Множились, росли, будто гроздья диковинных ягод.

Но едва заполнили то, что было потрачено крысами, – остановились, чуть выбухая над неповрежденными бревнами, чуть подрагивая, успокаиваясь.

Бабка Ядыга распрямилась облегченно, дух перевела. Сразу вспомнила, что нужно повторить Васильку про чужака.

Но и чужак не дремал, не ждал бабкиных откровений. Из головы храбра вдруг выскочил небольшой огненный шар и кинулся на бабку. Одновременно дракон резко метнулся в сторону.

Бабка Языга ойкнула, завопила, опрокидываясь на бок, беспомощно шаря руками. Соскальзывая, соскальзывая невозвратимо.

Огненный шар вился вокруг нее, летящей. Будто запутывал в невидимый кокон.

Бабка Языга растерялась. Что делать? Голова пустая, как дырявый котел. Воздух свистит, словно угрожая разрезать, рассечь.

Она ударила себя по щеке, сделав больно одной из бородавок. Ударила по другой. В голове прояснилось.

Бабка пробормотала заклинание и превратилась в белобокую сороку. Теперь не упадет, не разобьется.

Но сороке даже крыльев расправить не пришлось. Огненный шар кинул молнию, и воздух вокруг бабки Ядыги, оставаясь прозрачным, как бы загустел, затвердел.

Она скакнула птичьими лапками вперед, назад; в стороны бросилась. Клювом подолбила.

Твердо везде. Нет выхода.

И шар огненный потух. Пропал, что ли? Глазам после него больно стало. В голове долго трепетали беззвучные вспышки.

Бабка сделалась мошкой малой – авось найдется щелочка, чтобы выскочить. Но сколько бы мошка ни суетилась, путь ей преграждала ровная невидимая стенка.

Бабка взъярилась, буйной медведицей решила вскинуться; не побоялась, что упадет. Но клетка не пустила раздающееся тело, клетка сильнее оказалась.

До того больно сдавились кости и мясо, что бабка взвыла и поскорей обратилась в свой первоначальный – человечий – облик.

Тут и заметила погасший шар. Никуда он не пропал. Сидел над нею на этой непонятной преграде. Сплющился, правда, и стал похож то ли на черепашку, то ли на ежика без иголок.

– Ну, вот я и дождался своего часа, – сказал он. – Попалась?..

– Долго ждал, видать, батюшка? Уж больно рад! – голос у бабки сумрачно-ехидный.

Сама между тем думала-соображала: неужто Корчун подослал ежина? Не должен бы: знает, как бабка решительна. Ведь она со своим кольцом может Корчуна испепелить в единый миг.

Тогда хранитель плащей – не иначе! Ради своих местечек теплых они любого готовы предать, погубить – не только ее.

– Чего тебе надобно, батюшка? – бабка сделала голос медоточивым. У нее ли нет злата и серебра, каменьев самоцветных, мехов бесценных. Авось, откупится!

– Перстень с твоей руки. Злую волю моего мира. Корчун забрал – ты отдашь!

– Ах, вон что!.. – бабка подняла руку до глаз, полюбовалась желтым блеском. – Не ты ли русиничей подбил его отымать?

– Отвечай: отдашь ли сама? Или силой брать?..

– И-и, милок! Была бы без ума – отдала бы сама. Не боишься: наложу на него рученьку – тебя изничтожу!..

– Для того и ждал долго, чтобы не бояться! Взгляни! Тут оно бессильно…

Бабка Ядыга повела головой – и ахнула. Падала с драконьего бока, а вознеслась ой как высоко. Тьма кругом страшная, не земная. Пустая тьма. Ни верха, ни низа. Падай хоть сюда, хоть – напротив – туда. Будешь лететь вечно и никуда не упадешь. Хотя нет. В конце концов, сгоришь в колких желтых огнях, что воткнуты в донце неприветливой тьмы.

Неужели это звезды? Неужели звезды могут быть такими?..

Бабка Языга вздохнула, затравленно съежилась. Эх, где ты там? Василечек, с мечом твоим тяжелым? Один остался, бедный храбр, без нее, подсказчицы…

– Могла бы – отдала бы, - сказала неохотно. – Нет его на пальце. В меня вошел, в глубь, А блеск, что сверху, – навороженный. Хошь уберу?..

Она пошевелила губами, подняв руку ежину под пузо. Желтый блеск медленно потух, рассеялся. Но палец не совсем очистился. На нем остался черный, словно копотью нарисованный след.

– Что это? – Бабка вдруг испугалась, подняла кончик подола, послюнявила, стала тереть лихорадочно.

– Тогда я убью тебя! – сказал ежин сурово. – Из нутра достану!..

– Убей! – согласилась бабка, увлеченная оттиранием. – Дурное дело нехитрое. А невелик ты, видать, искусник. Выколдуй, а, милый! Вытяни его наружу!..

Она бросила бесполезное занятие, опустила подол. Бухнулась на колени. Слезы появились в голосе.

– Боюсь я себя! Ворожить боюсь! Вынь ты его из меня! В ногах валяться буду! Хотя ног-то у тебя нет. Фу ты – ну ты!..

– Я убью тебя! – повторил ежик непреклонно. – В мертвом теле он не останется, - выпрыгнет…

– Да ты что, милок! Да ты никак всерьез! Нельзя! Невозможно! – Бабка Языга металась по «клетке» и кудахтала, как перепуганная курица.

Невидимые стенки становились видимы: по ним пробегали радужные разводья. Толстые молнии срывались со стенок, метили в бабку. Но ловкость ее была непостижима: и раз, и другой, и пятый, и десятый бабка увертывалась.

– Стой! – вдруг заорала она, словно решившись на что-то, и лицо ее вмиг помолодело от обретенной решимости.

Ежин послушался. Стенки погасли. Молнии перестали из них выпрыгивать.

– Открою тебе страшную тайну… - Голос у бабки сделался усталым, слова выговаривались тяжело, – Не один перстень был у Корчуна… Есть и второй… Слушай…