Проза
 

“Лишённые родины”
Книга ТРЕТЬЯ:
ЛАЗУТЧИК ЕЖИНМИРА

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Василек очнулся, когда квадракон летел совсем низко. Казалось, он вот-вот пропорет брюхо острыми верхушками елей. Или, наоборот, посшибает брюхом эти верхушки.

Впереди, закрывая видимость, зашевелилась бабка Языга: завертела головой, захлюпала носом.

– И-ии! – услышал Василек басовитый скулеж.

– Мне бы, дуре старой, встать пораньше да шагнуть подальше. А я на другого понадеялась. К другому побежала…

– Не умирай, бабка, раньше времени! – сказал Василек строго.

– Колдовала, колдовала, тебя, Василечек, звала! – Причитала бабка, не слушая. – Как почуяла, что прибыл, помчалась козочкой молоденькой. А ты меня испохитил – истерзал, крова-родины лишил…

– Тут, бабка, твоя родина, - сказал Василек.

– Где живешь в чести, там и под себя грести…

Бабка ойкнула и смолкла, ибо дракон, снижаясь, втянул тулово в частый цепкий лапник, и зеленые многопальчатые ладони захлестали, заскребли по сидящим на его спине. Он словно подтянул под себя небольшую поляну и впечатался в нее, заполнил собой, примял любопытные разнолепестковые цветы.

Василек скатился по гостеприимному драконьему боку и, едва отошел на шаг, сразу услышал резкое зловоние, теснящее ароматный дух летучего зверя.

Бабка была рядом, и ее драгоценное платье, обсыпанное иглами, облепленное паутиной, блистало, как невиданная крона, по ошибке приданная чахлому, суковатому стволу.

– Что случилось, бабка? – прошептал Василек. – Раньше в лесу так не пахло…

– Не знаю, витязь! – бабка сопела носом, принюхивалась. Ее бородавки шевелились, наливались багрецом. – Ты конику-то нашему вели, чтоб не утек! Не то мало ли что!..

– Сам знает! – буркнул Василек, настороженный, напряженный.

В воздухе висела опасность. Она была густая и жадная. Ее можно было потрогать руками, рискуя при этом остаться без рук.

Василек шагнул вперед и тут увидел источник зловония. Тут и там в лес были вкраплены деревья, покрытые серой, отвратительной на вид, слизью. Внутри слизевых тяжей виднелись хрящеватые комки, медленно перетекающие с места на место. В комках можно было различить обесцвеченные, как бы лишенные телесности, куски коры, щепки. Порой помутнелые пятна слизи как бы вылупливались: набухая, съезжали к подножию ствола. Затем отрывались, пропадали в траве…

Оттуда, от серых слизевых «голов» и исходил сильными струями мерзкий гнилостный запах.

Другие, не затронутые деревья, тоже выглядели странно. Их листья, даже в безветрие, подрагивали, мерцали, как стаи рыб в сетях. На какое ни глянешь, ствол и ветви кажутся сетью; листья – пугливыми рыбками.

Васильку чудилось, что, едва он отводит взгляд, листья непораженных деревьев начинают суматошно мельтешить: гоняются друг за другом, прыгают с ветки на ветку, дерутся за места получше – поближе к солнышку.

Но стоило посмотреть прямо, – они замирали, только чуть встрепетывали.

Бабка Языга вдруг охнула, потянула Василька за рукав.

– Батюшки-светы, аж сердечко заныло! Пойдем, соколик, пойдем скорей! Местечко-то мое, хоть и не враз признала теперь. Избушка должна быть неподалеку.

Она засеменила впереди, по-птичьи вертя головой влево-вправо. Василек, приотстав, шел за ней, положив ладонь на рукоять меча.

Аромат дракона отступил. Затем – неохотнее – развеялось, отстало зловоние.

Деревья поредели. Застойный синий полусвет сменился ярким дневным блеском.

Впереди была луговина странного бурого цвета. Ни единого цветка, ни единой травинки на ней. Шипенье да бульканье доносится.

Бабка Языга засеменила по ней, как ни в чем ни бывало. Василек приостановился брезгливо.

Вся луговина была усеяна жабами, Они сидели впритык и даже друг на дружке. Лоснились бородавчатыми спинами, трепетали горлышками, пучили глаза.

– Бабка, ты бы помогла! – попросил Василек. – Давить их что ли?

– А ты с любовью, голубок, с любовью! – промурлыкала Ядыга. – Они и подвинутся!..

Василек ступал за ней след в след и думал о себе. Почему и когда он разделился на двух одинаковых храбров? Что в нем изменилось после обратного слияния? Жизнь его, чем дальше, тем больше словно бы не в гору шла, а под уклон. Он понапрасну растратил батюшкино и матушкино в себе. За деда отомстил нелепо – только хуже стало после его мести. Бабунины подарки почти не использовал, а порастерять порастерял. Что осталось от тех сокровенных миров, какие показала бабуня? От сокровенных знаний?

А ведь у него столько идей было! Столько желания осчастливить других! Вывести на прямую дорогу!..

Быть может, как раз это и плохо?.. Твои идеи – для тебя, не навязывая никому. Добудь счастье для себя – тогда и поделишься с другими. А прямых дорог нет и быть не может – ни для человека, ни для народа…

Жабы кончились, будто войско, что выстроилось для боя, но так и не решилось биться.

– Красавицы мои скользкие! – сказала бабка Ядыга с чувством, словно попрощалась. – Лес без вас – не лес, болото – не болото.

Впереди была ее избушка. Вернее, то, что от нее осталось. Почернелые обомшелые бревнышки, поросшие кипреем.

Бабка Языга вдруг молодецки свистнула, засунув два пальца в рот. Будто повинуясь ее свисту, из незаметных щелей между бревнами стали появляться желтоглазые совы. Подпрыгивали, распахивая короткие крылья, и в стелющемся полете метались вокруг пришельцев. Все больше их делалось, все теснее от них в воздухе; угроза исходила от их молчаливых огромноглазых кружений.

– Не на меня ли их натравить задумала? – спросил Василек.

Бабка Языга вскинулась, будто ее ударили. Глянула, как обожгла. Но ничего не сказала.

Совы кружили, ветер от их крыльев ерошил волосы. Василек подумал, что зря обидел бабку. Коснись она кольца на своем пальце и пожелай, чтобы он, храбр, в пыль рассыпался, – так бы и случилось.

– Хочешь, тайные мысли поведаю? – спросил, виноватясь. – Может, и тебя прельстят…

Бабка Языга посмотрела с интересом. И снова ничего не промолвила. Что-то она размолчалась возле останков своего старого жилища.

– Надумал я убрать из Солнца твою Темь-страну, – сказал Василек. – Солнце станет чище, всем будет лучше.

– А куда ж ты нас, бедных, деть порешил? – деловито спросила бабка.

– Да в Ежинмир, хотя бы. Хотите – дружите. Хотите – воюйте. Джинги твои не застоятся.

Едва договорил, заметил странное выражение на лице Языги. Настороженность и плотоядность. Как у хищника в предвкушении добычи.

– Обмозгую, Василечек, – сказала бабка скромнехонько и губки поджала.

Васильку стало стыдно и смешно. Совсем недавно упрекал себя, решал свое не навязывать – никому. И вот уже посеял в Языгу семена новых плутней. Они уже прорастают. Каковы-то будут плоды?..

Возвращались той же луговиной. Но не та она была – уже не та. Вместо жаб иные существа ее занимали: змеи. Нет, даже не змеи – червяки с человечьими лицами. Для змей они были слишком неповоротливы.

Не то, чтобы головы у них были. Нет, из передней части каждого червя – именно потому и передней – выглядывало как бы нарисованное глиной грубое подобие лица. Нос – две стоячих черты. Рот – две черты лежачих. Глаза – два кружочка. Все лицо – кружочек побольше.

Жизнь этим лицам придавало движение тел. Червяк будто переливался из конца в конец, утолщаясь там и утончаясь тут, – а лицо печалилось, озабочивалось. Червяк извивался на месте, – и лицо веселело, раздабривалось.

Куда делись жабы, откуда и как успели наползти червяки, Василька не интересовало. После этой зловонной слизи он понял, что лес – его родной лес – больше ему не принадлежит. Его заняла и изгадила всякая нечисть.

Бабка Ядыга, увидев червяков, расцвела, разулыбалась. Вилась между ними, виляя своими тощими телесами. Обмахивала червяков подолом богатого платья, как бы отчищала их мясистые лоснящиеся бока от невидимой грязи. И болтала, болтала.

– Уж так я рада, так рада, что лес обновился, посвежел. Для дружка, нова да мила всегда будешь весела. В мое время этаких диковин и слыхом не слыхивали и видом не видывали. Тугарин – уу! – сам себе диковина. Других не хотел и не пущал. А теперь свободушка: плодись – не ленись.

Василек ее слушал вполуха. Потому что в одно время с ней говорили и червяки. Вернее, бормотали, бубнили, двигая черточками ртов. Каждый – одну какую-нибудь фразу. Видимо, самую главную, самую важную из тех, что в нем заложены. Хотя, возможно, торопясь мимо, Василек успевал услышать только одну фразу.

– Мы – самые умные, - бормотали червяки.

– Мы – самые главные.

– Мы – самые богатые.

– Вся земля – наша.

– Мы все съедим.

– Мы все знаем.

– Мы не молчим…

Бесчисленные «мы», сливалось в полувнятное мычание, что-то знакомое чудилось в нем.

Дракон спокойно ждал седоков, то и дело окутываясь душистым дымком. Удовольствие блаженной лени было на его рогатой морде, в его желтых глазах со щелевидными зрачками.

Василек вдохнул его запах – словно домой вернулся. Бабка Языга сморщилась, будто кислого наелась.

Едва взлетели, едва поплыли внизу зелено-черные чащобы, местами прерываемые тусклым мерцанием болот, Василек задумался о себе, о своей вине перед русиничами.

С недавних пор он чувствовал: вина есть. Может, и раньше она была – но не входила в его мысли, не умел ее принять, не приготовился.

В чем он виноват? Убил Тугарина? Пробовал править людьми? Не остановил Языгу? Отстранился? Оставил русиничей на произвол судьбы?

Видимо, любое действие, любой поступок может быть источником вины – для того, кто захочет их таковыми и признать. Слабый винит себя за слабость. Сильный – за силу. Нет людей ни в чем не виноватых.

Чувство вины – чисто человеческое приобретение. Бабка Языга, насколько он знает, никогда себя ни в чем не обвинит.

Это чувство появляется вместе с совестью. Совестливый человек всегда виновен…

Василек отвлекся, потому что бабка Языга уморительно изогнулась вправо, показав половину лица с дрябло обвисшими бородавками и маленьким серым глазом, по-куриному внимательным.

Василек испугался, что бабка, увлеченно пялясь вниз, позабудет об осторожности и соскользнет, отвалится от чешуйчатого бока.

Он протянул руку, собираясь поддержать бабку. Но та и без него опомнилась: ерзанула тощим задом, восстанавливая устойчивое положение. Охорошилась: провела корявой ладонью по седым лохмам. И, не глядя на Василька, сыпанула скороговоркой, к нему обращенной.

– Не наше теперь время, Василек, – не наше. Другие теперь в лесу хозяева. Лучше стало, веселей. Что хочу, то и ворочу… Глянь-ко, твои места, русиничьи!..

Василек, по совету бабки, поглядел правее покатого бока и сквозь перебаламученный, вихрящийся воздух вдруг увидел косо стоящую башню Детинца, Потом башня выровнялась – это дракон наклонялся, разворачиваясь и снижаясь.

Васильку показалось, что заметил моховые бороды, свисающие с подоконников; трещиноватые дыры в стенах и потолке. Но так ли, уверен не был.

Мелькнули черные избяные остовы, сиротливо торчащие печные трубы сменились бестолково машущими ветками страшно оголенных деревьев. Бесчисленные черные зверьки висели на них вместо листьев, обхватив себя сухими, будто надтреснутыми, перепончатыми крыльями. Между крыльями торчали длинные мордочки, как бы отороченные длинными желтыми зубами.

И вдруг… Фиу!.. Стрела свистнула у Василька над ухом. За ней другая. Третья.

Бабка Языга отпрянула, вжалась в драконий хребет. Не желала глядеть, рисковать.

Василек, наоборот, изогнулся еще рискованней, чем бабка прежде.

Стрелы костяным дождем стучали в бронированное драконье пузо. Дракон встопорщил роговые пластинки на боках, словно прикрывая Василька.

Сквозь неровные просветы Василек обнаружил на близкой земле… селище… Оно пряталось до поры за деревьями. А теперь выскочило, явилось, предстало. Воинственное, чужое.

Приземистые длинные дома поднимались едва ли до половины Василькова роста. В них не входят – влезают, сгибаясь в три погибели. А может, и на карачках вползают.

Да и не дома это вовсе – единый дом, уложивший свое тулово посреди леса большим квадратом, в обширном внутреннем дворе которого разбросаны сараюшки да костровища.

Кровля непрерывная – сверху видно хорошо. Это поперечные стены, между которыми оставлены узкие пролазы, ввели Василька в заблуждение – представились рядом отдельных жилищ.

Вокруг домища – плотный частокол из толстенных бревен. За частоколом – голые глинистые откосы, устроенные человечьими руками.

А вот и сами люди. Рассыпались возле стен, потряхивают поднятыми луками, будто жадными челюстями, – сожрать его готовятся.

Ну, нет! Не дастся он им так просто! Шалишь!

Полузабытое боевое возбуждение овладело Васильком. Он схватился за рукоять, вытащил меч из ножен, со свистом помахал им да так и оставил воздетым над собой. Показал тем, внизу, что не трусит, что готов рубиться.

Внизу оценили его действия. Многоустый рев послышался:

– А – а – а!..

Стрелы замелькали гуще. И не только стрелы – длинноносые копья тоже начали взметываться.

Дракон опустился посредине внутреннего двора, подмяв несколько лучников и раздавив закопченую кузню. Бабка Языга не шелохнулась. Как лежала, так и осталась – прикипела к драконьей спине. Только покосилась круглым испуганным глазом да проквохтала, словно курица.

– Скорей – скорей, Василек, витязь ясный! Покажи им нашу удаль молодецкую! Не жалей меча, врагов щекоча! Сказала б я тебе много, да враг у порога! Торопись!..

Василек съехал с покатого бока, удивился, что стрелы его не берут – не иначе, бабка заговорила! – и пошел косить-порезывать, словно сорную траву удалял.

Мелькали бородатые нахмуренные лица. На иных была злоба, на иных – ярость. Иные были строги, иные печальны.

Василек старался укоротить зрение, не видеть дальше сверкающей линии, какую вычерчивало смертоносное острие.

Но словно кто подталкивал глаза – чтобы выхватывали снова из людской толчеи злые, страшные, непонятные, прекрасные – родные лица. Чтобы запоминали.

Стойки были селищане. Бились насмерть. Ни один не устрашился – Василек бы такого учуял обязательно.

Мысль о бесполезности этой битвы вдруг его поразила. Храбр ахнул мысленно, словно скованный изнутри внезапным холодом. И меч бы опустил, да нельзя было – сразу бы убили.

Зачем они тут приземлились? Что, подальше не могли? Ну, возникло чужое селище возле того старого, своего. Ну, так что? Разве новые поселенцы виноваты в судьбе его, Василька, и русиничей?

Кто не с нами, тот против нас? Но почему обязательно так? Не Тугарин ли вдолбил это в головы русиничей, – чтобы не смели своевольничать, с иноверцами дружить, перенимать их порядки?

Или сами русиничи это придумали, чтобы оправдать собственную леность, нерасторопность?..

Тут Василек заметил, что нападающие словно бы отхлынули; почувствовал, что накал битвы ослабел. Затем она вовсе прервалась.

Между воями образовался проход, – он тянулся до самого дома. Оттуда, из дома, только что вышел предводитель селищан.

Тяжелая медвежья шкура покрывала его с ног до головы. Иссиня-черная курчавистая борода высоко взобралась по лицу.

Чем ближе он подходил, тем знакомее казался Васильку.

В плечах стал пошире Немного подрос. Но постарел – как страшно постарел! Даже борода не могла скрыть обвисших щек, мешков под глазами, мертвенной бледности кожи.

Или они жили в разных временах: Василек – в замедленном, Светлан – в бешено ускоренном?

Ибо никаких сомнений не было: Светлан перед ним, непокорный сын Тугарина…

 

 

© 2009-2015, Сергей Иванов. Все права защищены.