Веселяй отнял руки от лица. Вместо глаз у него были два угля, два сгустка запёкшейся крови.
- Ты не зажмурился? Ты смотрел на матушку? – спросил Василёк с болью и жалостью. – Зачем?..
- Хотел увидеть и спеть песню… - Веселяй обратил на голос чёрные глазницы. – Самую главную…
Он вдруг застонал, - видно боль одолела, - снова спрятал измученное лицо в ладонях, скорчился, уткнулся в бок Васильку.
- Как же ты будешь?..
- А я – не буду.. И ты – тоже… Погибель–то – вот она… Слышишь?..
Веселяй прямо в сердце Васильку вталкивал свои трудные слова. В горящие угольки превращал их – будто мало углей снаружи.
Василёк оглянулся. Только сейчас осознал он, - почему с такой задержкой? – что Лесовик мёртв, что матушки нет рядом.
Что наделала она в своей безрассудной любви к сыну? Что он наделал, позвав её, поражённый бессилием, как безумием?..
Не прав ли был Лесовик, решаясь – перед смертью – отдать свой лес Корчуну и джингам?.. Только бы жил, цвёл и плодоносил – тенистый и таинственный, бесконечный, неисчерпаемый…
Стена огня стояла высоко и близко. Жарила, слепила. Дыма не было видно. Где–то наверху он рождался, взгляд не долетал до него, не дотягивал…
Ровный рык исходил от огня. Словно собственная злость ему стала постылой.
Веселяй да Первуша – вот и все его спутники. Невелика дружинушка! Ну, может, ещё один – два русинича выберутся…
Неужели кончился народ? Неужели не возродится Русиния? Никогда и нигде?..
Василёк пошёл к берегу, поддерживая одной рукой Веселяя. С другого бока был молчаливый Первуша…
Огонь стремился отсечсь их от моря. Совсем тонок был слой иглун – деревьев, не тронутых жадными рыжывми языками. Листья на них уже коробились, свёртывались, теряли сочную влажность.
Вот и последние стволы. За ними – волны, белогривы, неторопливы, в навсегда установленном строе. За ними – лодья, которую помогли построить те же джинги…
Лодья стоит, чуть накренясь. Пенистые шапки доплывают до середины корпуса.
Только и осталось – чуть подтолкнуть навстречу глуби.
И уплыть…
Кажется Васильку, что сзади жадные пальцы тянутся – схватить, растерзать. Слёзы льются, сердце изнемогает. Но не может он торопиться. Не может, и всё тут…
Будто не отпускает его гибнущий лес – просит о помощи. А как ему поможешь?..
Упёрлись плечами трое живых. Песок заскрипел под просмоленным днищем. Голубая прохлада моря обняла, прокатилась но ногам, по поясу…
Лодью приподняло волной… Она всплыла, как серая утица…
Василёк оглянулся.
До последних деревьев огню оставался шаг–другой.
Можно ли спасти?.. Вдруг Ядрейка вспомнился… И Торопка… Их нелепые смерти... Если жертвовать собой, так с пользой – с большой пользой для родной земли. А не по мелочи…
Василёк рванулся назад – побежал, тяжёлый, могучий.
Можно ли спасти Русинию?.. Можно ли спасти лес?.. Можно ли возродить всех умерших русиничей?..
Он отломил ветку, и она вспыхнула в его руках, разбилась на столько язычков пламени, сколько былао на ней листьев.
Сокрушая ладонями пламя, он смял ветку в неудобный колкой комок.
Зашептал страстно и поспешно.
- Пусть Корчун с войсками, Языга с перстнем исчезнут отсюда! В Темь – стране затворятся и никогда её не покинут! Пусть лес оживёт! И Лесовик!..
Больше ничего сказать не успел. Быстрее, чем по деревьям, пробежал по нему синевато–красный огонь.
Первуша домчался от моря, подхватил лёгкого чёрного истукана, в которого – выгорев – превратился Василёк.
Пальцы погрузились в ломкую золу…
Вдруг шипенье послышалось, холодом обдало.
Из туч, незаметно приползших, лился, хлестал неукротимый дождь.
Останки Василька тяжелели, уплотнялись, впитывая влагу.
Первуша побежал с чёрной ношей на руках, торопясь внести её в лодью, укрыть.
Он похоронит Василька. Он услышит песню Веселяя и запомнит.
Он встретит новых русиничей. Не может быть, чтобы нигде, ни одного не осталось…
Он доплывёт, он обязательно доплывёт…
КОНЕЦ ВТОРОЙ КНИГИ
