Великая досада терзала бабку Языгу. Великая скорбь. Великое негодование.

Столько было в ней всего намешано, что сама себе бабка представлялась котлом бурлящим. Ох, едкое варево в том котле! Ох, на погибель кому–то!..

Почему так случается, что она вечно в тени, вечно отодвинута? Вишь, нашли задворенку!

То ею Тугарин пренебрегал. Но у Тугарина хоть сила была настоящая, и бабка смирялась, угождала.

То Веселяй – таракан запечный! – княжил без неё. И она плела свои сети, строила ковы, чтобы сверзить, избыть…

Бессона она, в своё время, оживила просто так без задних мыслей. Не из жалости, а из любопытства.

Всю живую водичку извела на себя, а Бессонов труп лежал на столе, бледный, закаменелый.

Пождала, пождала бабка да взвыла: не молодила её живая вода, не действовала на леснячку.

Глянула в мисочку – нет, ни капли не выжмешь!

Хотя дно да стенки так мокро поблёскивают. Словно дразнятся…

Стала ополаскивать мисочку простой водой колодезной. И вдруг одумалась. А ну как обычная вода оттянет от стенок живую, растворит в себе. Тогда и ополоски могут пригодиться…

Бессон был почти под рукой – она и спрыснула ему в лицо из мисочки. И увидела изумлённо – розовеет…

Везёт же этим людям! Всё будто для них создано – и живая вода, и звери, и птицы, и они – лесняки…

Что если наоборот перевернуть? Сделать так, чтобы хоть один человек – вот он, Бессон, - был для неё! Чтобы ей был обязан, её слушался, её ублажал…

В азарт она тогда пришла. Не поленилась раздеть зарозовевшего покойника, обмыть ополосками…

И ведь ожил! Случилось это как раз после того, как Василёк у неё побывал, увидел труп холодный.

А ну как ещё кто наедет! Хотя бы Тугарин! Отберут ведь её добычу, её первого подданного!..

С перепугу бабка такое заклятье наложила, что чуть снова не загубила Бессона. Спрятала на острове, и несколько недель он не мог придти в себя – только мычал, как телёнок, и ел из её рук, что давала…

Теперь же – вон какой самостоятельный. На бабку и не глядит, нос воротит. Лютованьем, а не мудрованьем своих русиничей ломит.

Темна, вишь ты, бабка для него, корява, необтёсана. Забыл, что и чёрная корова белое молоко даёт. Высоко держит свою тыкву с семью дырками. Кабы не ушибить!..

Ох, как забывчивы люди! Как неблагодарны!..

Ведь она, бабка Языга, не только жизнь ему вернула. Нет, ежедневно, ежечасно беду отводила и отводит.

Кто не даёт злыдням окончательно распоясаться, обнаглеть? Кто следит за дружинниками – чтоб не воровали да не заносились чересчур? Кто на своём горбу, словно рыбок из воды, понатаскал этих дружинников Бессону? Кто нашёптывает русиничам – терпеть и снова терпеть? Кто умеет припугнуть и обнадёжить, обнадёжить и припугнуть?..

Всё она, - обманутая, нищая бабка–задворенка! Ей ли не сулил Бессон всяких благ, всякого добра! А что она имеет ныне?

Ну, терем с обслугой да утварью. Ну, еды да заедков, питий, да запивок сколько хочешь. Ну, камешков самоцветных да золота полный погреб.

Оно, вроде бы, и неплохо. Иному впору позавидовать.

Но томление бабку одолевает. Досада. Скорбь. Негодование…

Не хватает чего–то бабке. А чего – самой не понять.

Одно на уме – не того ждала, не то получила, недодали, обманули.

Неужели всякая награда у всякого человека – вот так вот, будто кость поперёк горла?..

А нынче ей причитается ещё благодарность – за сорванный поход Василька. Уж тут бы не опростоволоситься – стребовать чего получше!..

Хотя, если перед собой не лукавить, больших усилий это ей не стоило.

Перво–наперво, нашептала мужикам, чтоб они перед отправкой Тугарину поклонились да попросили у него защиты. Ведь он теперь – бог. Всё видит, всё слышит, всякому поможет, кто вовремя обратится.

Мужики послушались. Выждали, пока Василёк в Детинце опочил, да отправились к захорону.

Стемнело уж. Звёзды яркие понасыпали. Свет их серебристый все краски в себя вобрал. Будто ничего нет, кроме пепла да призрачного сверка.

На опушке лесной, неподалёку от стены городищенской домовина дыбится – избушка маленькая да пузатенькая на четырёх столбах, над ней конь деревянный ощерённый. Вместо зубов у коня – камни–самоцветы. Вместо глаз – тоже.

Ночью эти камни оживают, наливаются изнутри застойной мерцающей злобой. Словно Тугарин никак не может простить, что пересилили его, изгнали…

Мужики чем ближе к домовине, - тем тише.

Жмутся в кучу, норовят за спинами схорониться, выталкивают вперёд самых безответных.

Кто–то решается первый. Начинает подрагивающим голосом:

- О великий бог Тугарин!.

- О…бог…великий…Тугарин…бог…- торопятся все подхватить нестройно и приглушённо.

- Мы дети твои! Вои твои! Племя твоё! – гудящим раскатом вплетается кто–то широкогрудый.

- Дети!..Твои!.. Вои!.. Племя!..

- Помоги нам! Защити нас! Обереги!..

- Помоги!.. Защити!..

- Дай нам удачу! Просим тебя! Кланяемся тебе!..

- Дай…удачу…просим…

Вот тут и настал её, бабкин, миг. Едва мужики забормотали вразброд, она их прервала. Сама она давно притаилась в домовине – задолго до прихода русиничей. Никакие мертвяки ей не страшны – и даже мёртвый Тугарин…

Скорчилась на тёплом сосновом полу, вдыхая смолистый запах, держа перед собой большой глиняный кувшин – приволокла, не поленилась.

Как мужики появились да моленье начали, она, сама лёжучи на боку, кувшин осторожненько на бок завалила да приблизила ко рту.

Дождалась самых чаемых просьб об удаче и решительно оборвала их, провыв загробным голосом в кувшин одно–единственное слово:

- Не – е – е – ет!..

Действие её взвыва было мгновенным и удивительным. Все голоса осеклись, будто подавились. Тишина налипла ну прямо неживая.

Бабка уши навострила…Ни звука… Да полно, не пригрезились ли ей мужики?..

Нет, не пригрезились…Вон тихий шорох…Потекли, родимые обратно, опечалены да растревожены…

Бабка оставила кувшин – на всякий случай – в домовине, а сама на радостях слетала к знакомым кикиморам – напилась бражки из мухоморов.

А на другой день всё же выступали русиничи в поход – стали пронизывать лес. Тут бы только вредить да вредить. Валить на них деревья, насылать хворобы, натравливать всякую нечисть.

Бабка так и хотела, - у неё прямо руки чесались.

Но Лесовик, Лесовик… Он был рядом, бабка чуяла – хитрый, незримый, бесящий своим присутствием. Он словно посмеивался над Языгой. Словно издевался. Не мешал нисколько. Но и не затаивался, чтобы незаметным быть.

Присматривает…Василька оберегает.. А она, бабка изворотливая да смышлёная, должна стесняться… Потому что Лесовик – свой да наибольший… Потому что ворон ворону глазу не выклюнет…

С досады бабка Языга филинов собирала.

Да такие по ночам хохоты, уханья, плачи устраивала, что у самой мороз по коже бегал.

С досады пауков просила густые сети поперёк тропок вешать. Змей просила шипеть из–под каждого куста, из–под каждой кочки, - пугать.

С досады глаза русиничам отвести пыталась, вкривь да вкось их пустить, или вовсе в кольцо их дорожки завить–заплести.

Но Лесовик на всякий заговор её, видать, свой отговор имел.

Туман едучий, бабкой вызванный, ни дышать, ни идти путникам не мешал.

Вихрь вёрткий, с неба кинутый, не успевал их повалить–разметать – хвойные ветки распарывали его в полёте на мягкие струйки воздуха.

Земля под русиничами не тряслась, хотя бабка умела заветными словами её подвигивать. Уж нет ли там, под землёй, у Василька своих берегинь?.

И вообще, бабка смертельно устала, собственные каверзы надоели, радости от жизни не было. Не тайком бы плестись, не свои бы силы тратить! Чужими руками жар загребать – вот как надо бы!

Когда всё сама, когда на каждую кознь кусочек себя отдаёшь, крепко подумаешь – вредничать ли, ворожить ли?..

Остановилась бабка Языга возле уютного болотца, решила вспомнить прежние времена, силы растраченные восстановить. Кикиморы её радушно встретили, заугощали, забаловали. Хорошо ей стало – мокро и тепло…

Про Бессона не думала, пока веселилась. Бессон – не Тугарин, как ни пыжится. Нет в нём размаха ни колдовать, ни злодействовать. И про её нерадение – откуда ему выведать. Не внятен для него язык лесной.

Праздновать тоже рано или поздно приедается. Скоро ли – не скоро ли, очнулась бабка, и взял её интерес: Где там русиничи? Что поделывают?..

Нашла они их на берегу. Смотрели, разинув рты, в морской простор. У некоторых лица мучительно подёргивались, - придавленные воспоминания хотели ожить. Бывали в этакой шири, плавали по волнам…

Бабка, глядя на них со стороны, злилась. Ведь освободятся, ведь упорхнут – не вернёшь.

Тугарин боялся их памяти, старательно уничтожал её. Он справился. Он победил…

А Бессон что ж? Выпускает пташек из клетки? Из больного прошлого? Ну не глуп ли есть?..

Не надо, нет, не надо было отправлять их в поход с Васильком. Сделать Василька своим подручным, ежеденно показывать свою власть над ним – так–то оно было бы ловчее.

Что там он хмурится, кстати? Что говорит?..

Бабка подлетела поближе, спряталась в пышной лиственной кроне. Эх, кабы объявится да лаской, лаской, да шуточкой! Неужто не уговорила бы она их поворотить назад!..

- Русиничи! Мы прошли через лес. Впереди – море. Надо переплыть через него. Надо построить лодьи. Как это сделать, я не ведаю. Это можете только вы. Беритесь за дело! Русиния там – за волнами!..

Василёк смолк, а мужики – ничего… Ни – че – го!.. Стоят потупив головы. Будто не за волнами, а под ногами их родина, и они сокрушаются, что её затоптали.

Бабка ждёт. Василёк ждёт.

Мужики молчат…

Бабке неймётся – хочется захихикать, заплясать, по бокам себя захлопать. Ай да мужики! Ай да умники! Не хотят за море - к неведомой родине! Им и тут хорошо!..

- Что же вы? – с тяжёлым укором спросил Василёк – Раздумали?..

Русиничи повздыхали. В затылках поскребли.

- Ты не обессудь! – молвил один, бороду выставив – И мы не знаем, как лодьи строить! Не помним! Забыли!.. – Он возвысил голос. – А, селищане? Хоть в ком–то, хоть что–то, может, и осталось?

- Не можем…

- Не сладим…

- Не осилим…

Словно обрадовались мужики, что молчание прорвалось – открещивались с облегчением.

- Почему они тебя не слушают? – спросила Леля – Они плохие? Ты велишь их убить?..

Печальна она. Тени под глазами непреходящие.

Волосы уже не вьются – висят, пониклые. Тяжко ей дался лесной поход.

Языге приятно, что Леля скисла. Языга чувствует своё превосходство. Найти б ещё муженька незавалящего. Ну, хоть злыдня – из тех, что побогаче. Уж тогда б она покрасовалась перед Лелей – дохлятиной.

- Нет, лапонька, - отвечает Леле Василёк, - убивать их не за что! А слушать они меня – не обязаны. Свои мнения могут иметь.

- Ну, если они – не обязаны, так и я – тоже! Прости меня, неумную! Не могу я в яви твоей…

Тут наполз туман – язык толстый со стороны моря.

И в тумане густеющем – успела приметить Языга – ударилась Леля оземь, а от земли взметнулась уж не человеком, не девицей… Захлопали, заплескались крылья. Резкие и певучие вскрики зачастили, удаляясь, утихая…

А может, это волны зашелестели.

И пробежала по ним, сбрасывая людскую одежду, окутываясь длинными волосами, непонятная, милая Леля. И бросилась в них, превращаясь… В кого?..

Был туман – и нету. Слизнул подругу Василька.

Будто за ней являлся - нарочно…

Остались русиничи да Василёк. Снова не глядят русиничи на Василька - снова под ноги уставились.

- Вот и привёл я вас!.. усмехнулся Василёк. – Не может один вернуть то, что потерял целый народ. Ищите сами Русинию. Может, у самих у вас быстрее выйдет, чем со мною во главе!..

Бабка Языга услышала Васильковы слова – и аж застонала от досады. Ай да Василёк, ай да храбр! И умён, и пригож, да на дело, видать, не гож. Велик телом, да мал делом. Нешто забыл, что храбр – за всех, а все – за храбра? Нешто можно так отлынивать от власти, которая сама пришла к тебе в руки!..

Тут бабкину досаду прервал Шибалка. Выбрался из толпы, обернулся к людям, ноги расставил, руки в боки упёр.

- Вы как хотите, мужики, а я остаюсь! Без корня и полынь не растёт. А где наши корни?.. Мыслю, настала пора, когда нельзя нам без топора. И если забыли, как делать лодьи – вспомним в работе!

- На что и меч, коли некого сечь! – это Перемяка поддержал. – Я тоже остаюсь! Мы научимся делать лодьи!

- Да и я с вами!..

Ишь ты, Первуша отшагнул. Князев дружинник, защита власти. Перевёртыш! Перебежчик! Предатель!..

Ну, погодите! Бабка вам задаст! Бабка вас так оглушит – ума лишитесь!..

Языга слегка выдвинула верхнюю челюсть, сунула два пальца в рот – собралась засвистеть смертельным для людишек свистом. Пусть сама обессилит – зато им покажет…

И тут её укололи в шею.

Бабка отмахнулась.

Не тут–то было. Сразу несколько жал прокололо старческую кожу.

- А чтоб тебя!..

Она схватила колкие иглы, но их было так много, что в ладонь не умещались.

Еловая лапа крепко–накрепко обнимала её.

- Лесовик? – то ли спросила, то ли утвердила бабка.

- Не мешай! Пусть строят! Пусть пытаются! – сказал голос.

Бабка вертела головой, принюхивалась. Но самого Лесовика – вживе – так и не смогла увидеть.

- Отпусти, батюшка! – захныкала она – К Бессону уплетусь! А эти – пусть их!..

Сверху хорошо было видно, как пятеро остающихся и уходящие назад русиничи поклонились друг дружке – попрощались…