Лесовик разбудил Василька ночью. Крутобокий месяц – необычайно красный, будто предвещающий беды – висел низко; протяни руку – ткнёшь. Лёгкая дымка сливалась прозрачными струйками с его боков, закручивалась пушистыми прядками.

Лесовик показался выше месяца, - таким же, каким был в первый раз, когда бабуня открыла Васильку сосуществование миров. От его ног–сосен как бы исходило своё желтоватое свечение, отличное от небесного. Тулово и голова терялись где–то там, в тёмной мешанине древесных крон.

А голос – на удивление – был негромок и доходчив, будто и не падал сверху. Голос был по–домашнему ласков и напомнил Васильку батюшкин.

- Поднимайся, Василёк! Совет твой нужен да подмога!..

Василёк вскочил на ноги, встряхнулся, глянул на спящих товарищей. Веселяй вольно разметался во сне и рот приоткрыл; словно петь захотел, да тут и сморило… Шибалка и Перемяка лежали спиной к спине, одинаково подобрав колени к животу… Первуша опрокинулся на спину, храпел негромко, меч не отцеплял – передвинул с левого бока на живот, чтоб не шарить рукой спросонья, коли тревога…

Топоры в ногах у хозяев лежали, ждали своего часа, скалились, как преданные зверушки…

- Готов тебе служить! – сказал Василёк.

Широкая шершавая деревянная ладонь спустилась к нему. Он помедлил, волнуемый странным чувством, что всё повторяется, что позади, за спиной, - бабуня. Стоит только повернуться осторожно. Тихо–тихо, почти незаметно двигая головой, - чтобы обмануть время…

И пока подымался наверх, к смолистому плечу Лесовика, очень хотелось припасть к бережной ладони и свесить голову: не ждёт ли его и впрямь родная согбенная фигурка с клюкой?..

Ночной лес, озаряемый красным, будто воспалённым, месяцем, был непроницаем для глаз Василька.

- Что ты хотел показать мне, Лесовик?..

- Плохо мне, Василёк! Плохо лесу моему! А виновник в том ты… Помнишь ли, что ты мне спрятать велел?..

- Перстенек?.. Волю злую?..

- Тише… Не раз я пожалел, что согласился… Смотри..

Лесовик что–то сделал большими своими руками, и Василёк почувствовал удивительную лёгкость. Ему – лишь на миг – стало страшно, потому что глаза его вдруг отделились от тела и полетели туда, куда указывал Лесовик. Страх тут же отшелушился, отпал, потому что надо было глядеть, понимать, запоминать…

Бугристой спотыкливой дорогой мелькали внизу спящие деревья и озёра. Ночная тьма там, над землёй, расслаивалась на множестве пелён – повивальников, покрывал. Каждое дерево было укутано в свою пелену. Над каждым озером натянуто своё покрывало…

Чем дальше летел, тем ниже спускался Василёк.

Теперь под ним тянулись непроходимые болота. Ни один русинич не бывал здесь и не будет – ни один…

Раскоряченные стволы вздымались из жирной маслянистой воды. Будто вся их жизнь была – непрерывный приступ жестокой падучей: корёжила, корчила…

Может, они напугать кого–то хотели? Кого–то вот такого же – случайного, названого – как Василёк.

Может, не падучей, а пляской устрашения были изломаны их трещиноватые, сукастые тела?..

Но не они тут самые сильные, не их надо бояться.

Мох болотный – вот кто истинно непобедим. Такой нежный и пушистый с виду… Страж стражей, наползает на грозные древеса, пенится, поглощает их. Втягивает в бездонную трясину, натужно выдыхающую гнилой дух из ненасытного нутра.

Полёт замедлился. И вдруг Василёк остановился, повис. Лесовик доставил его, куда хотел.

- Посмотри на царь–дерево! – услышал Василёк. – И ты поймёшь, какие беды нам принёс!..

Василёк поглядел и зажмурился, ибо такой силы не представлял и не мог себе представить.

Целый остров среди топей непролазных, селищу и городищу равный, занимало это диво. Если бы Василёк пошёл вокруг него, - небось, и за день бы не обернулся. В любой складке его коры могло бы укрыться двое–трое оружных воев.

Ствол великана был чудовищно напряжён, словно держал на себе не только непомерно разросшуюся крону, - а всё бескрайнее ночное небо. Тихий непрерывный гул исходил от ствола. Изредка примешивались иные звуки: что–то воззванивало, не выделяясь из общего шума, - или восстанывало.

Корни царь–дерева, - разделяясь, истончаясь, - рождали землю. Ветви – рождали небо. Ствол соединял миры – земной и воздушный – и разделял их, сдерживал небо, не давал обрушиться.

Как мала мера людской силы и его собственной – силы храбра Василька!..

Василёк смотрел сперва робко, потом смелее, - не было в огромной мощи угрозы для него.

Но едва минуло первое ошеломление, он почувствовал: что–то не так, что–то плохо. Эти стоны или звоны – уж не просьбы ли о помощи, о спасении?...

Он хотел позвать Лесовика – пусть объяснит, в чём дело. Но тут сверкнули странные фиолетовые зарницы – одна, другая, третья. И он заметил то, что было скрыто. Беда явилась воочию.

Он и раньше, несмотря на тьму ночную, видел ствол могучий хорошо – в каждую трещину, в каждую складку мог заглянуть. А теперь – после быстрых зарниц – его зрение как бы углубилось в дерево, как бы вошло в необъятное нутро.

Василёк испытал неприятное чувство раздвоения.

Он и снаружи продолжал видеть великана - в охранных кольцах бездонных топей, и висел в нём, где–то глубоко под корой.

Изнутри дерево было дольчатым – состояло из бесчиленных годовых колец, разделённых промежутками жёлтой, будто медовой, полумглы. Васильку представилось, что он видит чудовищную стопу намасленных блинов, - так бы и накинулся, уплёл за обе щёки! – гору пышных подобий тёплого солнышка.

Но вот провал, непорядок, скомканность… Словно выгрызена пещера… Словно жадный короед вторгся и блаженствует, пожирая беззащитную мякоть…

Чёрное яйцо между годовыми кольцами…Оно живёт своей злой жизнью, не совпадающей с древесным бытиём - подрагивает, набухает, опадает…

Едва его увидел Василёк, тут же раздвоенность исчезла. Он снова был извне. Только извне…

Но примеченный «чёрный жук» теперь не прятался. Он выставлялся, - будто назло Васильку; на–ка, мол, выкуси! – он показывал свои ножки да усики.

А их – этих усиков да ножек – выявилось видимо–невидимо. Вились они, петляли внутри царь–дерева туда–сюда, вверх и вниз тянулись. Вылезали из–под коры, юркими змейками расползались во все стороны.

Темнее самой ночи они были, - другой, своей чернотой отмечены, налиты. Чернотой непонятной, непривычной, неприятной. Ночь рядом с ними бледнела, высветливалась, превращаясь чуть ли не в день…

Что надоумило Василька напрячься и вызвать мир духов? Он бы и сам не сказал.

Но вызвал – и ахнул. Ибо мир духов открыл до конца, прояснил во всей полноте, какая страшная гадость завелась в царь – дереве.

Мощный дух самого царь–дерева изнемогал, опутанный, обвитый… Сонные духи болот, опрокинутые навзничь, бессмысленно поводили выпученными глазами, - опутанные, обвитые… Духи отдалённых деревьев содрогались, безуспешно пытаясь освободиться, - опутанные, обвитые кто больше, кто меньше…

Что же это? Что за гниль завелась в царь–дереве? Почему Лесовик молчит? Почему не подскажет?..

Василёк – словно по наитию – отстранил от себя мир духов и вызвал предельный - «нитяной» - мир, из частей которого сотканы все известные облики яви.

Сам превратился в знакомый–презнакомый и уже не вызывающий удивления клубок нитей. Болота и деревья тоже распались, растворились в единой нитевой сложноперепутанной основе.

Нити неба в одном месте как бы провисали, как бы обваливались вниз толстым пуком.

Да не пуком – целым столбом. Падая и словно встречая преграду, они вдруг выгибались, - чашей, цветком, ладонями в горсти, яблоком наливным, - становились нитями земли.

Этот пук…Этот столб…Это царь–дерево… Не все нити в нём были целыми. Вокруг многих обвивались чёрненькие гаденькие усики. В некоторые нити усики проникали и вились внутри них…

Что же это? Что за порча вцепилась в лес и его терзала?..

Лесовик будто подслушал, что пора отвечать. Миг и выхвачен Василёк из нитяного мира, стоит на деревянном плече высоко над спящим лесом.

Где там царь – дерево? Есть ли оно?..

- То, что видел, - от тебя! – шепчет Лесовик. – Отдал я твоё колечко царь–дереву. В дупле потайном схоронил…

- Живёт, значит, злая воля? – шепчет Василёк в ответ.

- Пакостит…Убирать её нужно…

- Но куда?.. Эх, кабы руки–ноги у неё были!.. Чтоб с мечом на неё!..

- В небе не спрячешь… В лесу – вишь, как плохо… В землю остаётся…

- А может, я заберу? Пусть как раньше. Со мной неотлучно…

- Рискованно…Обведут тебя вокруг пальца… Ищи – свищи потом…

Задумался Василёк, замолчал. Не знает, что сказать-присоветовать Лесовику…

А Лесовик тем временем шаг, другой, третий шагнул.

И оказался возле той горы, под которую – давным–давно, кажется! – спускался Василёк, чтоб найти Тугаринову смерть…

Лежит гора брюхом вспученным кверху. Месяц красноватый как раз над ней. Свет его рвётся, крошится, дробится каменными боками да ссыпается потихоньку в припасливые недра.

Вот уж чего не хотел бы Василёк видеть сейчас, так эту гору памятную!..

Лучше бы о Леле погрустить немного. Да с Лесовиком перемолвиться – нельзя ли её вернуть. И с бабкой Языгой, при случае, она-то, небось, мастерица присуху наводить…

Как остановился Лесовик возле горы, так – ничего не говоря Васильку – стал уменьшаться. Короче да короче, а нисколечко не толстеет. Куда что девается!..

Сделался как человек росточком – чуть выше Василька.

А что деревянный, так и не сразу поймёшь. Кора сосновая вместо одежды. Ветки пятью сучочками – вместо рук…

Слетел с его плеч Василёк безболезненно. Перекувырнулся да встал.

А Лесовик оземь грянулся. Руки раскинул, как для объятий, и словно влип в душистое разнотравье. Заговорил глухо, потому как в землю, - не подымая лица.

- Мать–сыра–земля, слышишь ли меня! Услышь меня, сына твоего! Ты меня взрастила, ты меня держишь, ты меня поишь–кормишь. Я тебя не забываю, помню, люблю. Я тебе кланяюсь. Помощи твоей ищу. Возьми ношу мою тяжкую, неподъёмную, непосильную. Прими в себя колдовское колечко. Зло в нём, пагуба, раздор. Исчахнет лес, на корню сгинет без твоей помощи. Опустеешь да пылью покроешься – ни листвяного шёпота, ни ручейного плеска… Ответь мне, сыну твоему, - примешь ли ношу тяжкую?..

Замер Лесовик. Замер Василёк – он себе казался в этот миг деревом стройным, посланником лесным к неведомой доброй силе.

Замер воздух, пронизанный предутренними дрожливыми светлыми жилками.

Замерла гора, будто прислушиваясь к чему–то в себе – красный свет месяца пересыпать перестала…

И как раз оттуда, из горы, - не из–под земли, как ожидал Василёк, - послышался ответ.

Женский голос – такой знакомый, такой мучительно знакомый! – согласился печально:

- Приму!..

Лесовик, обрадованный, поднимался, - он добился своего.

Василёк рванулся - мимо него – в гору. Туда, откуда звучал голос.

- Матушка! – закричал Василёк.

Лесовикова лапа его догнала, остановила, схватив за плечо; сунула в ладонь что–то маленькое, твёрдое.

- Иди к ней, иди! – сказал Лесовик. – Отдай ей то, что несёшь!..

Гора сама подкатывалась под ноги Васильку. Будто не вверх, а вниз торопился. Камни словно отпрыгивали, пятились; покатости выравнивались, острые кромки притуплялись.

Он в пещеру нырнул, продрался сквозь узкий лаз, выпрыгнул глубоко под землёй, увидел каменные копья, растущие сверху и снизу…

И тут одумался.

Матушкин ли голос он слышал? Ведь матушка – в сердце земли, куда нет ему доступа.

Кстати, что там в руке? Что Лесовик сунул?..

Василёк раскрыл ладонь…

Жёлтый перстенек…Нет, вихрь круговой… Сколь не вглядывайся, сколь ни приближай глаза, он – всё далеко… И прыть у него – бешеная… И злые звёздочки поблёскивают внутри…

А может – не злые? Может, добро и зло – одно и то же?

Просто знает Василёк, что перед ним – злая воля. Вот и блёсточки видит – злыми…

Спускался Василёк ниже и ниже. Перескакивал с одной каменной ступеньки на другую. Вертел головой вправо–влево, проходя сквозь ряды каменных копий – смутные тени реяли над ними, колыхались, как живые.

Перстень был зажат в левой руке. Крепко – накрепко. Невозможно его потерять…

Вот скала, под которой - великая тайна Светлана.

Василёк вспомнил длинные корни, свисающие сверху, и розовые детские тела, вырастающие на них.

Побывает ли там Василёк ещё раз? Увидит ли чудо, сотворяемое землёй?..

Где–то, совсем неподалёку, шумит водопад. Голос Тарха–водяника слышится в нём – приветственный, не сердитый. Как там его дочка? Хорошей ли стала мужней женой?..

Ах, каким близким оказалось прошлое тут, под землёй! Как взворохнулась память, и заныло сердце!..

Вот и поворот, где его оставил Светлан. Ещё несколько шагов.. Чёрный камень…Будто опалённый… Чёрные своды над ним….

Василёк прижался ухом – совсем как тогда, в первый раз – и услышал отдалённый гул.

Навалился…Приподнял камень…Чуть–чуть… Самую малость…

Нестерпимо яркий свет растёкся понизу. Онучи, порты горячими стали – того и гляди, пламенем займутся.

Гул превратился в песню. Счастливые голоса что–то пели, слова их были неразборчивы для Василька.

- Матушка, ты здесь? – крикнул Василёк.

- Здесь! Здесь! – пропели голоса, ликуя.

- Здесь! – помедлив, отозвался матушкин голос.

И Васильку почудилось, что нет в нём ликования, а слышится что–то, похожее на простую человеческую печаль.

- Отдаю, что Лесовик просил! Помоги, матушка! – Василёк бросил перстень в щёлку и опустил камень.

Ладонями погладил горячие места на ногах, - вроде бы, ожогов нет.

Матушка, милая, ты – есть, и этого довольно… Пусть не увидеть, - хотя бы услышать тебя можно… Хотя бы знать, что ты – есть.

Повернулся Василёк и пошёл прочь…

Когда увидел за поворотом Светлана, - не удивился. Время тут, под землёй, словно не прерывалось. Того страшного прыжка в кипящее озеро ещё и не было..

- Возьми оружие своё! – сказал Светлан.

Из–за спины Светлана выступили три отрока, одетые в меховые безрукавки и порты. Один положил к ногам Василька меч, другой – щит, третий – лук и колчан со стрелами…

- Жаль кольчужка пропала! – сказал Василёк. – Без неё очнулся, нагим да босым…

- Здесь она…В кипятке…На дне…

- А ты не выйдешь, Светлан?.. Со своими… наземь…

- Плохо теперь под землёй…Перестала она рожать…Иди – Лесовик заждался…

Василёк поднял меч, перепоясался. Лук да колчан за левое плечо приладил. Щит надел на руку…

- Выходи! Мы ладьи строить хотим! Чтоб через море перебечь!..

Поклонился поклоном земным и ушёл. Словно прошлое заново обрёл – и сам от себя оторвал…

Нёс Лесовику радость. К товарищам торопился…