На другой день Василёк за ними не погнался.

Вийлы – сестрицы показались в положенное время. Стали дразнить его, песни петь, хороводы водить. Набрасывались: щипали, ластились, манили…

Василёк – ни с места.

- Что ж это он, сестрицы? – сказала одна вийла. – Или мы ему нынче не любы?

- Или мы его обидели? – спросила другая.

- Или песни наши ему не по нраву? – подхватила третья.

Василёк поглядел на говорящих: только те, с кем он не был ещё…

- Может, нам его защекотать? – подумала вслух четвёртая.

- Или яблочек ему наших не давать? – предложила пятая.

- Пусть мается памятью! – обрадовалась шестая.

Другие сестрички молчали. Всего их было двенадцать, и Леля – краше всех. И словно бы теплее. И роднее, словно бы от матушки в ней что–то.

Стояла она среди молчащих. Потупились. В волосах своих, будто в морских волнах, укрылась.

- Её хочу! – Василёк пальцем указал. – В жёны возьму! Домом своим жить будем. Детей родим…

Вийлы – сестрицы нахмурились, потемнели. Иные даже отшатнулись. Не по нраву им Васильковы речи. Не угодил.

Вроде, и не двигались они. Но как–то так вышло, что Лелю оттёрли, обступили. Василёк следил настороженно; глаза хотелось протереть, но боялся – уведут Лелю, спрячут. Не было тумана, но сестрицы виделись – как в тумане. И Леля тоже…

Она не оборачивалась, не тянулась к нему, и это было досадно. Жалко было её, такую послушную, беззащитную.

- Отдадим её, сестрицы? – то ли спросила, то ли предложила одна вийла.

- Пусть заслужит! Пусть заслужит! – захлопали в ладоши, запрыгали, засмеялись остальные.

- Готов я! – сказал Василёк. – Давайте ваши службы!...

Вийлы замолчали. Потупились, будто прятались от его глаз. Васильку казалось, что слышит напряжённый безмолвный разговор. Не хотят ему отдать Лелю, хотят его перехитрить.

Подняли сестрицы головы, и Василёк отшатнулся. У всех было одно лицо – Лелино. Василёк попробовал сравнивать носы, глаза, уши. Ни малейшего различия. Попробовал проводить пальцами по нежным плечам. Авось, прикосновение подскажет, кто подлинная Леля.

Вийлы смотрели, улыбались. И похожесть их была неприятна. Словно в насмешку они стали такими, назло Василькову предпочтению.

Может, они и впрямь одинаковые, неразличимые? Может, родными только притворяются?..

Василёк опять и опять обходил сестриц. Глядел, притрагивался.

И вдруг увидел над левой щекой у одной – мохнатого растопыренного комарика. Летучий паучок висел, дрожа крылышками – то взлетал, то опускался. Вот она! Совсем отбили память местные яблочки! Ведь говорила же, предупреждала! Вот она, единственная, милая!

Василёк взял её за руку, победно оглянулся на других. Но тут кто–то Лелю рванул, увлёк в сторону, и остался у Василька в руке быстро тающий след её мягкой ладошки.

- Он злится, он злится! – закричали, запрыгали вийлы. – Как хорошо!...

- Эка диковина! – проворчал Василёк. – Как ещё пытать будете?

- Загадки! Загадки зададим! Отгадай попробуй!

- Давайте!

- Я задам!

- Нет, я!

- Нет, я!

- Висит сито, не руками свито…

- Мать родит меня, а я – мать…

- Да стойте вы, стойте! Пусть меня послушает!

- Нет, меня!..

Василёк вертел головой, хохотал. Вийлы–сестрицы походили сейчас на суетливую сорочью стаю. У каждой снова своё лицо. Лели среди них не видать.

Одна вдруг сообразила, как других переплюнуть. Выскочила вперёд и завизжала– зачастила, чтоб не перебили.

- Бела как снег, черна как жук, зелена как луг, вертится как бес, и повертка в лес!..

Она повернулась к остальным вийлам и язык показала, торжествуя.

- Отгадывай! Отгадывай! – закричали сестрицы нетерпеливо

- Сорока, - сказал Василёк.

Тут вийлы застонали досадливо, зашипели, как рассерженные гусыни, набросились на выскочку, щипками да тычками загнали её в свою толпу.

- Я и другие могу! – сказал Василек. – Твоя разгадка: паутина. – Он ткнул пальцем в вийлу. – Твоя: вода и лёд…

Две сестрицы–загадчицы бросились бежать – не хотели отведать щипков да тумаков. Остальные помчались вдогонку – толкаясь, путаясь друг у дружки под ногами.

Непонятные они…Странные…Чем–то отличаются от русиничей… Но чем? Василёк плечами пожал. Не мог он сообразить. С тех пор, как яблок здешних поел, туман в нём поселился. Был туман снаружи, когда он очнулся. Теперь втёк внутрь… Что ж ему делать–то? Бежать по следам, чтоб Лелю найти? Или тут, на месте, новых загадок дожидаться?..

Сбоку тихо прикоснулись. Василёк вздрогнул, головой дёрнул. И улыбнулся ласково.

Леля… Озирается… Дрожит…Страх и растерянность на лице…

Любый! – шепчет поспешно. – Что ж ты землю нашу вдоль прошёл, а поперёк не догадался!..

- Бежим! – Василёк её крепко за руку схватил – Укроемся где–нибудь!

- Да где же…- начала и не договорила.

Василёк рванулся – в сторону от вийл – и Лелю за собой потащил. Показалось Васильку, что настал миг освобождения. Ведь он и впрямь только по солнцу от берега до берега… А если поперёк? Неужто не найдётся местечка укромного?..

Бежали… Бежали…Через корни прыгали…Ветки хлестали, но как–то не больно, - подхлёстывали… Солнце прыгало вместе с ними - от ствола к стволу, с ветки на ветку… Ветерка не было, а как не хватало, - чтобы свежий, в спину…

Далеко убежали. Даже Василёк устал, - дышал шумно. А уж Леля, небось, подавно.

Думал Василёк, она жаловаться будет, просить остановки…Ждал…Но Леля молчала…

Насквозь лес пронзили. Выскочили на опушку, густо уставленную чёрными по – змеиному изогнутыми яблонями.

Василёк руку протянул – рот пересохший яблочком освежить. Да вспомнил, как отодвигалось дорогое прошлое, туманилась ожившая память…

Одумался…

К тому же и Леля попросила:

- Не ешь, если выбраться хочешь!..

Впереди была длинная песчаная коса. Василёк увидел странное сооружение – полукруглые белые ворота высотой в половину его роста. Они вросли в песок или вырастают из песка и словно бы лёгкой дымкой подёрнуты

- Туда надо! Сквозь них! Там выход! – поспешно проговорила Леля.

Василёк обернулся на миг, прикоснулся губами к её губам, - поблагодарил.

Считанные деревья остались между ними и голым песком. Надвинулись ворота. Василёк теперь ясно видел – это огромная кость, выбеленная солнцем и ветрами, повисла над прибрежьем.

Считанные деревья остались. Но тут – как из–под земли – налетели вийлы. Окружили, затараторили. Будто и не заметили, что от них пытались убежать. Будто не придали этому значения.

- Третья служба за ним, сестрицы!

- Что ж ему задать–загадать?..

- Самое трудное! Самое трудное!..

- Пускай спрячется!

- Чтобы мы не нашли !

- Пускай!

- Да разве он сумеет!

- Поглядим! Поглядим!

- Пускай прячется!

- Пока тень досюда не дойдёт! – Одна вийла отчеркнула ногой на песке возле колеблемой тени крайнего дерева.

Остальные одобрительно зашумели, запрыгали, завертелись. Потом за руки взялись и повели хоровод вокруг Василька. Их озорные голоса слились в песне и словно бы погрустнели, потеплели.

 

- Туманно красное солнышко, туманно,

Что во тумане красного солнышка не видно.

Кручинна красная девица, печальна,

Никто её кручинушки не знает,

Ни батюшка, ни матушка родные,

Ни белая голубушка–сестрица.

Печальна душа красна–девица, печальна!

Не может злому горю пособити,

Не может мила друга позабыти,

Ни денною порою, ни ночною,

Ни утренней зарёй, ни вечерней!..

 

Спели вийлы–сестрицы, но хоровод не разорвали. Плыли вокруг Василька, поглядывали нетерпеливо своими очами, большими да бесслёзными. Давили их взгляды, приказывали, понуждали.

Василёк противился, не поддавался, волю напрягал.

Хоть и неподвижная, бессловесная, а всё битва. Не пристало храбру без боя сдаваться.

Вийлы подождали да снова запели. И снова поразился Василёк тому, как их визгливые голоса помягчели в песне, простой человечьей печалью налились, недоступной для каждой вийлы поодиночке.

 

- Не во далечем–далече, во чистом поле,

Что ещё того подале во раздолье,

Стоит–то постоит белая берёзолнька…

Что под той–то берёзонькой,

Что под белой кудреватой,

Там не сизые голуби ворковали,

Девица с молодцем речи говорила.

Не дождичком бело лицо смочило,

Смочило белое лицо слезами,

Познобило сердце тоской – кручиной…

 

Пали песни сестричек Васильку в сердце, омыли его, впитали туман, который внутри клубился. Увидел Василёк Лелю в хороводе – совсем близко, милую, нежную, желанную. Только что, вроде, стояла рядом, держала за руку, - и вот уже оторвана, среди других, и опять надо её украсть, отделить.

Василёк бросился, почти настиг, успел почувствовать – кончиками пальцев – Лелино плечо.

Вийлы только этого и ждали. На миг раньше Василька брызнули врассыпную. Закричали сорочьими – резкими голосами:

- Не догонит!

- Не спрячется!

- Не догонит!

- Не спрячется!..

Ах не спрячется?.. Ну, подождите!.. Василёк резко остановился, напрягся, вызвал видение «нитяного» мира – основы основ, из которой всё построено. Увидел себя – знакомым уже – лохматым клубком. Новым усилием воли разъял нити, вплёл их в яблони, в воздух, в берег. Стал всем – и ничем. Исчез…

Голоса вийл звучали отовсюду. Они, видать, ещё думали, что Василёк за ними гонится.

Тень от крайнего дерева почти достигла намеченной на песке черты.

И вдруг Василёк понял, что он сделает сейчас, как украдёт Лелю. Он расплетёт её, как себя, растворит её в её мире.

Непередаваемо сладко - быть берегом и воздухом, деревом и тенью.

Василёк продлил себя, перелетел сознанием до бегущих сестриц. Повис над ними, невидимый, сильный, добрый.

Сделал усилие… Ещё… Ещё…

Леля не поддавалась.

Василёк напрягся…

Дерево рядом с Лелей, коротко дрогнув, исчезло…

Но Леля, Леля…Он не мог её изменить… Он впервые испытал отвратительное бессилие.

Нити Василька, подходя к Леле, сминались, отталкивались, не могли найти её нитей, чтобы переплестись с ними.

Василёк вернул дерево – снова сделал его видимым.

Всеми своими нитями он обвился вокруг Лели, прижался, вглядываясь и пытаясь ощутить, чем же она была в этом – самом тайном своём – естестве.

Не из нитей она состояла, нет. По крайней мере, не из таких, из каких был Василёк и всё вокруг.

Васильку казалось, что сквозь упругую пелену, не пропускавшую его нити, он видит мерцание. Что это светилось? Уж не звёзды ли? Ведь первое, что он вспомнил, когда очнулся в тумане, тоже были звёзды.

Василёк не глазами сейчас вглядывался – всей поверхностью своих нитей. Он забыл о времени. Впитывал, сторожил, копил впечатления.

Смутная и сложная картина… Ум отказывается понимать её – настолько сложна…

Там, в Леле, - бездонность и безмерность. Ворочаются, бурлят чудовищные вихри, составленные из встречных разноцветных потоков. Непонятно, как всё это уживается внутри, не разносит Лелю по кусочкам, как из бешеной быстроты рождается полная неподвижность…

Вроде бы, каждый вихрь увенчан шаром из закорючек, загогулин… Вроде бы, закорючки, загогулины сливаются в нити, из которых соткан привычный Васильку, родной шар… Вроде бы, из нитей что–то строится… И тут же распад, перемена, и новое, другое сложилось…

Не заметить, не запомнить, не понять…

Василёк отвлёкся, потому что вийлы звали друг дружку, и голоса их – пронзительные, тревожные – не давали сосредоточиться.

- Сестрицы! Глядите!

- Сестрицы! Слушайте!

- Куда он делся?

- Не в ворота ли ушёл?

- Нет–нет! Ворота закрыты!..

- Глазки навострите!

- Ушки на макушке!..

Вийлы бродили, перекликались, вертели головами.

Их лица мрачнели, мертвели, сонливость появилась на них…

Тень от крайнего дерева далеко заползла за намеченную на песке черту.

Василёк ждал. Пусть позовут, пусть признают своё поражение, и тогда он появится.

Но вышло по–другому.

Вийлы всё быстрее мотали головами. Метались, натыкаясь друг на дружку. Будто нарочно опьяняли себя исступлёнными движениями.

Закатывались под лоб глаза… Раскрывались хриплые рты… Сотрясались сильные молодые тела…

Вдруг одна закричала – страшно, истошно, повелительно.

Другие подхватили. Нечеловеческими были их голоса.

Неведомая сила смела их в кучу. Они сбились так тесно, что стали не толпой, не сборищем, - единым комом…

Слиплись – и тут же отпрянули, взязвшись за руки. Хоровод раскрылся, как цветок. Ядовитый цветок, не медоносный, - от него исходила угроза.

Хоровод не двинулся, не поплыл по кругу. Закрыв глаза, вийлы стали раскачиваться. Вперёд – назад, вперёд – назад… Ближе и ближе к земле. Не падая, хотя казалось, - не могут не упасть.

При каждом их наклоне тёмный туманный шар вспухал между ними и, беззвучно лопаясь, как бы отбрасывал их назад.

Ближе и ближе к земле…Вперёд – назад, вперёд – назад…

Быстрее и быстрее…

Василька заворожили непонятные действия сестричек.

Мир вокруг него тоже был заворожён. Явь сотрясалась до самых глубинных – нитяных – основ. До тех тайных первоначал, среди которых пребывал Василёк.

Дёргалось море, Дёргались деревья. Дёргался воздух.

Их судорожные движения набирали силу. Нити словно забыли о том ладу, в каком жили прежде. Словно старались порвать себя, извлечь из потайных мировых корней…

Только нити Василька оставались в покое, - разум Василька сдерживал их, был их владыкой.

Неуютно стало. Будто висел, распяленный, среди веток дерева, и ветки пытались отдёрнуться, сбросить его с высоты…

Лесовик вдруг вспомнился. Впервые с тех пор, как Василёк очнулся.

Василёк взмолился:

- Помоги! Не выдержу!..

Но легче не стало. И Василёк понял, что не в родном лесу он встретился с вийлами – сестрицами. Другой тут мир.

Не властен тут Лесовик…

Мир нитяной, в котором он спрятался, бунтовал, выталкивал Василька.

Василёк попробовал дать волю своим нитям, вплетённым в море, воздух, деревья. Разрешил своим нитям участвовать в общей свистопляске.

Но тут же распался, потерял себя. И лишь последняя искорка разума, - сторожевая крохотная звёздочка, - не позволила исчезнуть окончательно, провалиться в черноту неведенья, небытия…

Собрал себя Василёк и упал на песок – в мир видимый, в котором бесновались вийлы.

Сестрицы увидели, разорвали круг, налетели, хрипя и визжа. Ногти у них длинные, острые – раньше Василёк не замечал этого.

Погребли Василька под собой, - кровавая закипела куча–мала. И не только царапали, кожу срывали, но и кусали, погружали в Василька острые зубки…

Единственный голос жалостный пробился из–под бесноватых тел:

- Сестрицы! Пощадите!..

Слаб среди рыка и шипенья был этот голос. Но услышали вийлы, охолонули, отхлынули.

Окровавленный, истерзанный, беспамятный, остался на песке Василёк.

Возле него на коленях Леля. На глазах её больших, как небо, слёзы выступили, как солнышки…

- Он же выполнил!.. Сделал, что попросили!..

Нет, не голос Лели победил сестричек. Слёзы поразили. Не могли вийлы от слёз её оторваться, не могли в них поверить…

- Пожалела его!.. Полюбила!.. Такой же станет, как он!.. – бормотали.

И отступали растерянно. Будто не знали, что же теперь делать, как быть…

Леля своих слёз не заметила, - Васильком занята была. Выкрикнула слова укоризны, склонилась и кровь своими длинными волосами утирала.

Потом приподняла его, распростёртого, свои руки под мышки просунула и, багровея от натуги, потащила – шажок за шажком – к воротам костяным.

А вийлы, едва она попятилась, одумались, помрачнели и придвигались, придвигались, придвигались…