Проза
 

“Лишённые родины”
Книга ВТОРАЯ:
БАБКА-ЦАРИЦА

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Веселяй шёл по лесу. Оглядывался. Упивался свободой. Наглядеться не мог, насытить взор каждой веточкой, каждым листиком, каждой прожилкой тоненькой…

То чудилось, будто он – храбр могучий и поверженный, и горько ему, что обманули, что перевесили хитростью поганой честную силу.

То представлялось, что он – побеждённый в бою русинич, хранитель нового бога в себе, хранитель ушедшего времени, хранитель истории.

Песня слышалась Веселяю, как разговор этих двух. Они знают, что погибнут от злодейской руки, но столько в них веры в жизнь и в правду, - чистой, крепкой веры, - что не может она умереть так просто, вместе с их телами…

Веселяй шёл по лесу. В стороне от него – слева – скользил Торопка. Веселяй глянул, отвлёкшись от своих дум, и подивился: лысый, толстый, суетливый, а движется как тень, - сучок не хрустнет, ветка не прошуршит. Он тоже верит в жизнь и в правду, хлопотун Торопка. Иначе не убёг бы из Детинца, - принял бы смерть безропотно, как домашний скот…

Легче лёгкого сгинуть в эти дни – хоть в Детинце, хоть в селище. Бессону власть не по плечам. Его место – второе, за спиной правителя. Знает это Бессон, понял про себя, сметливый. Лютует, чтоб другие не прознали. Думает, слабость за лютостью спрячется, не видной будет.

Злыдней понасажал по избам – вестимо ли. Что с них толку! Рычат, зубами лязгают, дымовики под ноги швыряют потехи ради. Вытягивают из русиничей справу всякую – у кого что есть. У кого одёжку, у кого обувку, у кого посуду. Уносят куда–то в лес – в гнёзда свои поганые.

Возражать не моги. Потому как злыдни тебе на благо дадены. Защитники твои да очистители духа. Заботься о них, ублажай, не перечь, - вот и будешь в безопасности, и дух твой гордый не замутится.

Выскажешь недовольство – неблагодарный, недостойный.

Битым будешь прилюдно возле Детинца. Замечен три раза, - прощайся с явью. Отволокут злыдни на опушку да повесят головой вниз на любом дереве. Виси, пока не сдохнешь.

Хороший наместник Бессон. Кого Тугарин не успел, того он добьёт. Вон их сколько, плодов невиданных на опушках, - ветрами качаемых да птицами расклеванных…

Малушу давно убили. В первые Бессоновы дни. Не отдала она змеюна своего – билась отчаянно, до смерти. Торопку тогда на улице словили, связали да бросили. А потом – забыли. Малуша отвлекла.

Он, Веселяй, согласился змеюна отдать, - она, Малуша, по–своему решила. Её несогласие Веселяя мучает. Видится её бой последний – как неизбывная вина, укор ему – в опустелой избе, одна против грязных и волосатых. Устали руки, плечи болят, не продохнуть. Вонзаются, рвут, воющие морды тянутся, - вылакать кровь, остаток жизни высосать…

Потому и ушёл так скоро, что свербит вина перед Малушей, - мог бы ещё покормиться от щедрот Бессоновых. По утрам, когда длинная очередь стояла в Бессонову горницу, он, Веселяй, - единственный, видать, - был спокоен. Знал, что ему скажет Бессон:

- А, песельник наш явился! Готова ли песня?

- Нет ещё, батюшка! – с низким поклоном всегда одно и то же отвечал Веселяй.

И отправлялся в трапезную, свободный до нового утра.

Другие мели в коридорах и горницах, латали да конопатили стены, перетаскивали сундуки да свежие брёвна, вырезали да сколачивали узористые лавки, выкапывали новые подземные темницы. Другие сжимали в горсти полоску бересты с хитрыми чертами на ней, выданную «ближним» дружинником, и стояли, стояли, часами стояли в очереди, - толпились ежедневно, - чтобы в трапезной получить скупо отмеренные куски змеюнской пищи, для каждого – свои, выдаваемые по труду затраченному. То есть, не по труду, а по тому, как Бессон относился к тому или иному труду…

Он, Веселяй, ничего такого не знал. Потому что на него был особый приказ Бессонна: давать песельнику всего сколько влезет.

Когда–то пришлось бы расплатиться, - он понимал. Когда–то с него бы спросили: песню с прославлением Бессонна и Тугарина – или голову беспесенную с плеч. Но до этого, думалось, далеко… Спрятанный в подполе, тревожил, торопил бессловесно.

Всякий раз принимая пищу Торопка глядел преданными глазами – позови, прикажи…

Веселяй шёл по лесу. Лес делался всё гуще. Проходы между близко стоящими елями были переплетены вязкой сетью безигольчатых веток. Ветки выглядели податливыми, но вцеплялись намертво, когда сквозь них пытались пройти.

Веселяй проламывал дорогу, протискивался. Торопка был теперь уже рядом, - за спиной.

Далеко ли они ушли? Хватятся ли его до следующего утра? Побегут ли следом?

Василёк не появляется – надо его искать. Весь лес обойти, каждому пеньку поклониться, у каждого ветерка повыспросить.

Сверху шум послышался. Веселяй замер. Меч будто сам подвылез из ножен.

Сорочья вёрткая голова с любопытными глазами просунулась через еловую мешанину. Голова повертелась туда–сюда. Застрекотала – оглушительно и осуждающе.

Тьфу ты! Веселяй вдвинул меч, отнял руку.

- Ты Василька не видала, балаболка?- спросил у птицы. – Отведи нас к нему!..

Сорока смолкла – как задумалась. Потом покачала головой: не ведаю ничего, не помогу вам. И, пошуршав среди веток, улетела…

- Солнышко, солнышко! – поднял голову Веселяй – Ты выше всех бываешь! Где Василёк? Молви! Помоги сыскать!.

Ждали долго. Торопка глядел с надеждой – глаза расширились.

Не было ответа

- А ты, ветер! – не опуская головы, крикнул Веселяй – Ты в вершинах шумишь! Неужели и ты про Василька ничего не сведал?.

Ветер ничего не сказал. Просыпался сверху – будто стайка белок проскакала к земле, пушистые хвостики мазнули по лицам.

Веселяй с Торопкой вздохнули горько да потянулись дальше сквозь чащу. Одна, знать, надёжа – на себя…

- Как же ему отомстить, Бессону проклятому? – бурчал Торопка на ходу. Молчал он молчал, слушал Веселяя, - а тут как прорвало. – Нешто порешить втихаря? Так не подступишь! Столько вокруг нагородил злыдней да дружинников! Людей поднять? Русиничи что есть – что их нет. Привыкли, закрыв глаза. Как укажут сверху, то и хорошо. Да и я бы не поднялся, кабы Малушу не тронули. На тебя смотрел – замирал. Думал, ты птиц уговоришь да зверей. Да солнце упросишь. Мы б тогда Бессонна в пыль перетёрли…

Торопка заговорился, под ноги глядеть забыл, - запнулся. Ветки затрещали.

Веселяй улыбнулся, - и Торопка шумнуть может…

Они вышли на полянку – светлую, молоденькую. Живой мелконогой хохотушкой показалась она Веселяю – в солнечных лучах, как в сарафане.

Задержаться бы на ней, остановиться – да некогда. Вот уже снова лес дремучий непроглядной тучей надвинулся.

И тут их задержали. Остановили среди свободной красоты.

Огромная птица сверху свалилась.

Веселяй краем глаза увидел – мелькнуло что–то, заслонило на миг солнце. Скорее даже не увидел: предчувствием ощутил опасность.

Выставил он меч остриём в небо да крикнул громко, Торопку предупреждая:

- Эгей!..

Зашипели над его головой, зафыркали, захихикали.

Веселяй голову поднял да и обомлел. Погоня то была, но погоня, вроде бы, безобидная. Неопасная, вроде бы, - при их оружии.

Бабка Языга висела над ними. Скалилась, до пояса укрытая в толстой чёрной ступе.

То вытягивала, то подбирала губы, то облизывала их.

Веселяй обернулся на Торопку – тот тоже мечом ощетинился. Лицо его перестало быть «лесным», настороженным, а сделалось – при виде бабки – расслабленно– глуповатым – будто он снова в избе суетился, принимая гостей.

Леснячка, нечисть, Языга воплощала сейчас дух изгоев дух селища, была живой связью между спокойным уютным прошлым и нынешней бесприютностью.

У Веселяя меч в руке дрогнул, и подумалось, что не стал бы он, пожалуй, рубить бабку, если бы не висела над ним неподвижно, а нападала.

Она, видимо, потому и не нападала, что нюхом чуяла настроение беглецов.

Торопка опустил голову, меч закинул в ножны.

- Ну тя к богу! – пробормотал, будто прощения попросил.

Веселяй тоже почувствовал себя виноватым. Он тоже меч опустил – но оставил его в руке.

Бабка Языга нафыркалась, нахихикалась – притихла.

Перед ней – поперёк ступы – лежало помело. Бабка схватила его, помахала, примериваясь, шепнула что–то над ним да с силой пустила вниз, в Веселяя.

Помело понеслось, гудя, как шмель. Веселяй выставил меч плашмя – отбить. Но помело вильнуло, и, пригнув голову, Веселяй услышал, как его обвевает воздух, взвихренный полётом.

То же было с Торопкой, пригнул голову, и помело пронеслось над ним, едва не задев. Потом оно взмыло к бабке в руку.

Бабка Языга неторопливо его пристроила перед собой поперёк ступы. Погладила, за службу благодаря.

- Изведали, глупые детинушки, - заговорила вроде бы весело, - каково быть в лесной паутинушке? Заплутали без пути – без дороженьки? Притомили свои резвые ноженьки?

- Что тебе надо, бабка? – спросил Веселяй. – Пошто нас догоняла?

- Одни назад не вернёмся! – добавил Торопка. – Только с Васильком!

- Передумайте, родные! – с чувством попросила бабка Языга, аж слёзы прозвучали в голосе. – Вернитесь! Нам так нужен каждый витязь!

- Чтобы извести под корень тех, кто смел и непокорен! – язвительно добавил Веселяй, подделываясь под бабкину речь.

Бабка Языга поперхнулась, губы в себя втянула без остатка, показала два жёлтых клыка.

- Василёк ваш сгинул, - сказала жалостливо. – Вороны его тело расклевали, солнце его косточки иссушило. Лежат они где–нибудь под ёлкой, и муравьи через них ползают. Неужто и вы к тому стремитесь?..

- Одни назад не вернёмся! – повторил Торопка. – Только с Васильком!..

- Тьфу ты! Я про Фому, - он – про Ерёму! – бабка помрачнела, бородавки на лице покраснели, зашевелились. – Вам что, плохо жилось? Плохо елось и пилось?

- Ты Василька, никак, боишься? – осенило вдруг Торопку. – Знать, и мы тебе страшны, коли погналась!..

- Одни беды от умников! – Бабка сплюнула на Торопку, тот увернулся. – Напридумают чего не было, а ты потом доказывай!

- Пошли с нами, бабка Языга! – предложил Веселяй – Найдём Василька живого – тебе заслуга. Мёртвого найдём – первая узнаешь и нас, как овец, назад погонишь…

- Да вы что, милые! - пропела бабка, выпучив глаза и осев глубже – почти по плечи – в ступу. – Экие вы перевёртыши! Без меня меня женили! Постарела, видать, бабка – слабовата стала… - Языга вздохнула притворно. – Только не так это, молодцы, не так! Бессон да я больше – ие друзья! Чего он даст – я подберу! Вертайтесь немедля, пока я добрая! Не то некому будет вас оплакать да обрядить!..

Бабка привстала в ступе, глядела вниз с угрозой, бородавки встопорщились, налились коричнево–бурым, стали похожи на еловые шишки.

Молчали. Ветер шелестел, тёк напористо, раскачивал верхушки.

Торопка упирался своим плечом в Веселяево, порывался выскочить, сказануть. Веселяй его осаживал незаметно, отодвигал. Слова должны быть весомы, не суетны. Слова должны созреть, чтобы прозвучать.

Вспомнились волшебные книги в Детинце. Будет ли когда–то к ним доступ?..

Вот теперь – пора. Бабке ждать уже невмоготу. Хватит медлить.

- Одни назад не вернёмся! – сказал Веселяй и подтолкнул Торопку: твои, мол, речи повторяю. – Только с Васильком!

- Ах так! – завизжала бабка Языга. – Да кто вы есть, чтобы гордиться! Без роду без племени, без скота и без семени! Ноготы, босоты изувешены шесты; холоду, голоду амбары полны. Берегитесь, русиничи! Призову я лихо, и не жить вам тихо!..

Бабка запыхтела в ступе. Левой рукой придерживала помело, правой шарила, копалась.

- Пошли да побыстрей! – шепнул Торопка.

Веселяй кивнул. Они кинулись вперёд, под защиту еловых лап.

И вовремя. Потому что в руке у Языги стали появляться чёрные шары, и бабка их швыряла в беглецов – один за другим.

Шары ударялись о землю, лопались, выпускали облака жёлтой пыли.

- Грибы – дымовики! – на бегу крикнул Веселяй, заслоняя рукавом рубахи рот и нос.

Торопка чуть приотстал – на шаг, не больше. Один гриб стукнул его в спину, окутал Торопку желтизной.

Русинич споткнулся, надсадно закашлялся, опустился на колени. Бабка Языга захохотала злорадным басом.

Полумрак огромных, тесно растущих елей прикрыл их и спас. Они бежали, петляя между стволами, Веселяй и чуть отдышавшийся Торопка. Хотя бегом их одышливое передвижение назвать трудно – только им самим, разгорячённым, оно казалось бегом.

Они бежали, а сверху, невидимая, бабка Языга вопила, визжала, высыпала вперемешку проклятия и грибы–дымовики. Тяжёлый зелёный слоистый полог всё поглощал, полный своей сонной силы, непохожей на быструю силу подвижных живых.

Они бежали, а корни выпрыгивали из земли и норовили сшибить.

Трава при каждом шаге делалась гуще, - ноги тонули в ней, как в вязком болоте, и с трудом выдёргивались.

Они бежали и тогда, когда сил не осталось. Вернее, перемётывали непослушные тела от ствола к стволу. Соберутся с духом, отпустят сучковатую опору и бросают себя к следующему дереву, которое дрожит перед помутнённым взором.

Время разорвалось от этих судорожных бросков. Разбилось на редкие островки понимания и мысли…

Вдруг Веселяй видел, как над вершинками молодняка, чуть в стороне от них, тяжело летит ступа с бабкой Языгой. Не только с ней. Вокруг ступы, уцепившись руками за толстые края, висят, как стручки гороха, злыдни. Веселяй провожал их удивлённым взглядом и забывался…

Вдруг он слышал, как вдалеке улюлюкают и свистят злыдни. Не иначе, загоняют в западню дичь…

Вдруг видел, как Торопка валится в траву и сразу засыпает, неловко повернув голову. Почему Торопка оказался впереди? Ведь был за спиной? Веселяй не успевал ответить - падал рядом с Торопкой. Даже во сне ему казалось: падает, падает и никак не остановиться, не догнать ускользающую землю…

Проснулся – Торопка стоит на коленях рядом и трясёт его, Веселяя, за плечо.

- Бежим! Злыдни! Побьют как зверей!

Лицо Торопки в крупных каплях пота, щёки подёргиваются.

Вскочил Веселяй, оглянулся, прислушался. С трёх сторон доносятся выкрики, взрыки злыдней. Между стволов дальних, в мареве ломком воздуха горячего, мелькают первые косматые фигурки, обретшие видимость. Мечи посверкивают в их когтистых лапах.

Побежали в свободную сторону. Много тут было кочек, поросших черничником. Лес перемешанный: то от иголок увёртывайся, то лиственные ветки хлещут по глазам.

Голоса злыдней не ближе и не дальше – держатся как были.

Боги, когда же кончится гонка заполошная, бег неостановимый? Не вернуться ли назад? Не отдаться ли на милость волосатым нелюдям?

Может, и поворотил бы Веселяй, - есть же предел выносливости и терпению. Да уж поздно было – уж загнали их в последнее пристанище.

Колыхнулась земля под ногами, треснули ветки, и полетели оба русинича в замаскированную яму, наспех вырытую у них на пути.

Веселяй лицом пробороздил по стенке, исцарапался, пропоролся торчащим корнем. Торопка легче отделался – свалился на Веселяя, больно подвернув кисть левой руки.

Ворох зелёных веток упал на них, обнажая западню.

Чуть позже – едва успели русиничи подмять ветки под себя и усесться рядышком – над краями ямы появились головы злыдней.

Веселяй осторожно обтирал кровь со щеки листьями иглун–дерева. Торопка нянчил больную руку. А злыдни кривлялись, гримасничали, рычали, на пленников, плевались, вышваркивали сопли из носа. Кто–то кинул камнем и попал Торопке в голову.

- Прости ты меня! – прошептал Торопка горячечно, будто в бреду. – Не поминай лихом!..

Веселяй не успел его остановить, не успел вмешаться, не успел понять…

В едином движении взметнулся Торопка на ноги, выхватил меч, метнул его лезвием вверх. В слитном порыве, в нерасчленимом: тело – рука – меч…

Громадный злыдень заорал страшно и рухнул в яму – разрубленным лицом к ногам заточенных.

Другие косматые морды разом отпрянули, взревев испуганно и злобно.

Торопка, дрожа, выдернул свой меч, поднял пучок веток, обтёр лезвие. Стоял, глядя вверх. Ждал.

Веселяю передался его порыв. Спиной к спине встал Веселяй свой меч обнажив.

Время замедлилось. От удара до удара сердца проползала длинная пауза, наполненная пауза, наполненная невыносимым ожиданием. Злыдней не было. Не появлялись. Было непонятное шуршание наверху…

Что–то шевельнулось на краю западни. Веселяй приготовил меч метнуть да увидел – не в кого.

Горка земли, подвигаемая невидимой силой, выросла над яминой и скатывалась вниз. Потом другая… Третья… Больше и больше горки… Чаще и чаще падают…

- Что же они, завалить нас решили? – Торопка затравленно дёргал головой на каждую осыпь.

- Видать, решили!.. – Веселяй вложил свой меч в ножны, стал деловито уминать ногами рыхлую землю.

- Ишь, чего придумал! – Торопка улыбнулся, языком провёл по пересохшим губам. – Этак мы выберемся, пожалуй!..

Они топтались, продвигались друг за дружкой по кругу вдоль стены. Веселяй улавливал некий напев – шлёп – шлёп, шлёп – шлёп – шлёп! – в их возне. Да некогда было запомнить его, чтобы спеть потом…

Может, и справились бы они, кабы земляные потоки не увеличились. Может, и совладали бы. Шлёп – шлёп, шлёп – шлёп – шлёп…

Да земля валилась уже такими обвалами, что за один раз колени засыпала.

Торопка всё меч в ножны не вкладывал – надеялся, что будет ему ещё работа.

А как поняли, что погребут их тут, - безмолвно поняли и не глядя в глаза, - так оставил Торопка надежду, отчаялся. Остановился он, поднёс меч к лицу, будто поцеловать хотел, попрощаться.

- Что встал! – упрекнул Веселяй. – Пока живой – борись!..

Торопка глянул отчуждённо, отодвинул меч от лица, коротко замахнулся и отбросил верное своё оружие на неутоптанную рыхлую середину. Туда, где надёжно укрытый, уже покоился убитый им злыдень…

Земля расступилась - приняла и укутала. Будто блеснул на миг родничок да исчез, впитался…

А сверху торжествующе завыли. Там снова показалось несколько голов. Самые смелые, видать…

Торопка растерянно глянул на злыдней, на руки свои пустые, рукавом лицо обтёр.

- Как поспешу, всех насмешу! Прощай, Веселяй!..

Прыгнул Торопка туда, куда меч бросил, и сразу увяз выше пояса. Наклонился, руки погрузил в чёрную духоватую землю.

Тут ему камень в голову попал, - окровянились волосы, алый воротник растёкся вокруг шеи.

Выпрямился Торопка – глаза мутные, слёзы на них. В деснице, вместо меча, пук веток.

- Хватайся! Вытяну!.. – Веселяй присел, руку протянул.

Но Торопка и не глянул в его сторону – переламывал ветки, одну за одной. Как последняя хрустнула, сказал Торопка:

- Пусть вас не будет, злыдни! Пусть вы камнями станете!..

- Не надо! Это иглун–дерево! – крикнул Веселяй.

И отшатнулся.

Жаром удушающим пахнуло. Поперечная огненная линия бежала по Торопке – от ступней вверх.

Торопка глядел на огонь, - лицо мучительно перекошено, губы шевелятся.

- И тут поспешил. Про Бессонна–то не вспомнил! – услышал Веселяй сквозь вой злыдней и шелест огня.

Смолк Торопка. Не было больше Торопки. Стоял столб горячего пепла – сверху ещё красный, снизу быстро чернеющий.

Смолкли и злыдни. Слоистые каменные глыбы тяжело сверзлись в ямину, разбили пепельный сгусток, осыпали себя хлопьями.

Веселяй от них едва увернулся.

 

 

© 2009-2015, Сергей Иванов. Все права защищены.