Сколько дней прошло? Как давно он тут?..

Веселяй плохо соображал от голода. Просыпался, глядел в небо – солнце там или звёзды. Если солнце, он переворачивался на живот и осматривал свою яму. Ну, как птицы обронили что–то съестное, или ветром занесло…

Если звёзды, - он глядел на голубовато–чёрные, пышно–тяжёлые, далёкие ветки деревьев. И мерещилось ему, что это бараний бок, набитый пшённой кашей. Или пирог– рыбник, под пышной душистой корочкой скрывающий розовую сочную стерляжью мякоть…

Ничто в яме не менялось. Приутопталась, осела земля. Пепел смешался с ней, стал почти не виден. Камни примелькались – будто век он с ними бок–о–бок.

Торопка…Злыдни… Гибель того и других… То ли было, то ли не было…

Зачем Торопка высказал своё пожелание? Что им двигало? Желание мести? Досада?

Неужели злость и поспешность правят миром? Неужели так везде?..

Мысли текли неторопливо, сами по себе. Словно кто–то другой думал рядом, и отголоски западали в усталую голову Веселяя.

Мысли рождались и умирали. Додумывать их невозможно было – не хватало сил…

Злобный Бессон слаб и страшится правды…

Злобный Ядрейка ненавидел не Веселяя – всех правителей.

Его суетливая ненависть погубила самого Ядрейку – не Веселяя.

Злобный Тугарин панически боялся потерять власть…

А Торопка? Назовёшь ли его тоже злобным! Нет, язык не повернётся…

Нет, не Зло и Добро правят миром, а злость и поспешность.

Но боги? Неужели не видят?..

В том–то и дело, что нет! К ним, богам, приходят от людей лишь большие «божественные» чувства, думы и дела.

Муравьиная возня не занимает богов…

Различают ли вообще боги Добро и Зло? Существуют ли Добро и Зло там, среди богов?

Или это человечья увёртка – поделить мир на две части, чтобы оправдывать свои кривые дорожки?

Может быть, существует что–то одно?.. Что?..

Сердце и песни свои подсказывает: Добро..

Ум шепчет: Зло и только Зло…Чем будет его смерть! Злом или Добром?..

Если он умрёт вот здесь, вот сейчас…

Нет, он не умрёт..

Он должен найти Василька. Василёк выведет русиничей из тупика, куда загнал их Тугарин…

Веселяй подымался, через силу, преодолевая неохоту, - вытягивал руки вверх, прижимался к земляному откосу, царапал его ногтями. Бывало, ногти цеплялись, утверждались в стенке. Но стоило попытаться расширить зацепку, вырыть ступеньку, и земля тут же оживала, небрежно встряхивала жирным боком, оседала, наплывала, вытесняя Веселяевы пальцы…

Веселяй ложился, сокрушённо разглядывал свои чёрные ладони, обломанные ногти – и засыпал…

Кончилось всё неожиданно и просто.

Он проснулся однажды. Было солнце. И сосновый ствол стоял на краю ямы. В прошлое пробуждение его не было, а теперь – стоял…

Длинные крепкие корни свешивались к нему, щекотали лицо.

Да не от щекотки ли он и проснулся?..

Веселяй вскочил – откуда сила взялась! – и полез по корням. Перехватывал быстро и молил: выдержи! не обломись!..

Выбрался, встал возле соснового ствола, притопнул – знай наших! Глянул вниз – прощай, Торопка! – и пошатнулся.

Кто–то осторожно придержал его сзади.

Веселяй обернулся – никого. Тесные заросли еловые. Посреди них два сосновых ствола. Корни на том, что возле ямы, шевелятся, как живые, - убираются в землю.

- Кто ты? – упали сверху басовитые слова.

Веселяй голову задрал и рот разинул. На двух соснах, как тулово, - пень большущий. Вокруг пня – вперемешку – вьются ветви и корни. Ветви родные: и с листьями, и с иглами.

Нет, пожалуй, пень – это не тулово, это башка лобастая. Чудно! Корни – как брови. Ветви – как волосы. Длинные сосновые лапы – они как лапы и висят. Видать, одной из таких и придержали Веселяя, чтоб не сверзился.

Из тёмной глубины древесной как бы всплывают большие золотистые глаза. Трещинами – черточками нарисован рот…

- Я Веселяй! Друг храбра Василька! А ты кто?..

- Я Лесовик.

- Будь здоров! – земной поклон ответил Веселяй.

- Ведаешь ли, где Василёк?

- Нет, батюшка Лесовик. Ищу его…

- И я не ведаю.

- Как же так? Или не ты в лесу наибольший?..

- Нет его в лесу, Веселяй.

- Быть того не может! Никуда он со своей земли не денется! Никуда от русиничей не убежит!..

- Ишь ты, горячий!.. – Веселяй услышал одобрение в голосе Лесовика. – Ну–ка, глянь – поглянь сам!

Всё вдруг отодвинулось, отпрыгнуло. Словно бы подняли Веселяя быстро да тычком отправили в иные места. Кружились вокруг ветки, листья, иголки… Подташнивало… Ветер волосы теребил…

А как опустило его на землю, увидел себя Веселяй в мерзком болоте. Гнилая трясина воняла, хлюпала, испускала пары. Чахлые скрюченные берёзки с крошечными полужёлтыми листьями немощно горбились, опираясь о пухлые кочки, поросшие бородами ядовито–зелёной травы.

- Милые! – прошептал Веселяй – Эк вас на чужбине скрутило!..

Он ковырнул одну кочку ногой. Нога легко вошла в кочку сбила верхушку, открыла гнилое нутро. Тяжелая зловонная жидкость выплеснулась оттуда – Веселяй еле успел отдёрнуться.

- Хи – хи – хи – хи – хи!

- Хе – хе – хе – хе – хе!

- Хо – хо – хо – хо – хо!..

Что за гадкие голоса?.. Веселяй обернулся и увидел пирующих кикимор. Три старушки–замарашки, длинноносые, тощие – кожда да кости – сидели прямо в тине вокруг широко распластанной кочки. Пучки высохшей травы, перекрученных кореньев, трескучей берёсты были для них одеждой.

На кочке перед ними пузатилась деревянная полуведёрная лохань. Стенки её были изузорены кругами да волнистыми линиями.

Кикиморы по очереди, соединяя ладошки ковшичком, зачерпывали из лохани тягучее тёмное варево, в котором то и дело попадались бесформенные куски, и сглатывали, сжёвывали ухваченное с видимым наслаждением. Даже пальцы облизывали…

- Эй, красавчик! – заскрипела одна из них, прожевав. – Попробуй нашего хлёбова!...Хи – хи – хи!...

- Всё пропадает – гибнет! – сказала другая хмельным голосом. – А нам наплевать! Была бы бражка!..

Она протянула ладони к лохани, пошарила там, вытащила целую шляпку мухомора, полюбовалась и с аппетитом схрумкала.

- Он из чистеньких! Он брезгует! – гаденько задребежали третья – Он для себя счастья хочет. А нас убьёт, чтоб не мешались!..

Кикимора ворохнулась, и Веселяй с отвращением увидел, что на коленях у неё притулилась большая чёрная жаба. Жаба открыла пасть с неприятным щёлкающим звуком и ждала, пока ей дадут испить из горсти.

Веселяй вспомнил избы русиничей, узорчатые ткани в сундуках и ларях, золотые да серебряные вещицы, камешки, оружие…

Богато живут русиничи. Но не лучше, чем эти…

- Мир вам и вашей трапезе! – сказал, отвесив поясной поклон. – Не появлялся ли в ваших местах Василёк, храбр могучий?..

- От вас, людей, нигде покоя нет! – сказала одна.

- Никого не видали, ничего не знаем! – сказала другая

- Выпьешь – скажем! – пообещала третья…

Веселяй подошёл, наклонился над лоханью. Кроме мухоморов там плавали волчьи ягоды, листья белены, дурмана, чемерицы, тоненькие – лягушечьи что ли? – косточки с обрывками мяса.

Запах был до того муторный, что Веселяя передёрнуло.

- Не могу я, бабушки! – сказал виновато. – Не серчайте!

- Ишь ты! – умилилась одна. – Бабушкой назвал.

- А ты и раскисла! – зыркнула вторая.

- У людей правды нет! – сказала третья. – В каждом слове – обман!

- Как хотите, а я ему отвечу! – первая глаза утёрла кулачком. – Не видали мы твово храбра! Не было тут заезжих!..

И сразу исчезло болото после её слов. Опять стоял Веселяй перед Лесовиком. Оглядывался. Жмурился: у кикимор полумрак, а тут свету много. Дышал взахлеб чистым воздухом…

- Поверил, что нет Василька в лесу?

- Да как же ему не быть! – возразил Веселяй, впрочем, уже не так уверенно, как раньше. – Куда же он делся?..

- Ладно, поспрошай у других! – прогудел Лесовик…

И опять всё отодвинулось, отпрыгнуло. Словно бы подняли Веселяя быстро да тычком отправили в иные места. Кружились вокруг ветки: листья, иголки… Подташнивало… Ветер волосы теребил…

А как опустило его на землю, увидел себя Веселяй возле речки тонкоструйной. Один её берег был обрывистым, другой – гладким. В обрывистом берегу темнели рядком отрытые норы. Последняя – больше всех. Возле неё высились кучи свежей земли.

Из норы в нору сновали злыдни. В приглушённом закатном свете они казались особенно угрюмыми, особенно косматыми.

Всякий раз они что–то тащили – из людских вещей.

Вот один вылез, держа на весу женский сарафан с перемазанным глиной подолом. Помял его пальцами, полюбовался голубым небесным цветом. Снова помял – видать, приятен был на ощупь.

У соседней норы крикнул хрипло – позвал.

Злыдниха вылезла по его зову – толстая, с маленькими глазками, широким носом. Жадно схватила сарафан, принялась разглядывать, нюхать.

Что–то заболтали, двигая руками и качая головами.

Веселяй ничего не мог понять в их рыкающей речи.

Потом злыдниха юркнула в нору вместе с сарафаном.

Недолго там повозилась… И явилась, отяготив руку холщовой сумкой.

Злыдень–продавец выхватил у неё сумку, открыл и заурчал довольно. Зоркий глаз Веселяя приметил жёлтый блеск множества кругляшей – денег заморских…

Тут начался стук великий. Там, над норами, на высоком берегу, стучали дубинками в сухие древесные стволы…

Веселяй вздрогнул от шума, задрал голову, но ничего, кроме высокого обрыва с выступающими кое–где валунами и свисающей травой, разглядеть не мог.

А злыдень с тяжёлой сумкой испуганно зыркнул глазами туда–сюда и убрался в свою нору…

Другие злыдни, что сновали неподалёку, тоже спрятались.

Пока длился шум, - звонкие частые удары, - ни одна голова не высунулась. Всё замерло. Только речка текла себе неторопливо…

Едва шум стих, сверху, с обрыва, свесилась чёрная тяжелая пелена и поползла ниже, ниже.

Нет, не пелена. Веселяй рукой глаза протёр. Это десятки злыдней ползут, соскальзывают потихоньку.

А внизу, из нор, выплёскиваются хозяева – сколько их! – и лепятся к стене, и вздымают себя навстречу пришельцам.

Ай да гости! Поспешают. Удобных дорожек не ищут…

Ай да хозяева! Не терпится встретить, обнять, попотчевать…

Верхние злыдни быстрее движутся. И на вид они покрупнее, помясистее. И шерсть у них погуще, да с отливом словно бы – как воронье крыло.

Нижние злыдни помельче. Вроде суетятся, дёргаются, а движутся тише, - в гору как–никак. Шерсть у них пожиже да понеряшливей, спины кривульками – гнули их, небось, много.

Не успели нижние до середины обрыва подняться, а верхние уж тут как тут. Славно встретились: ногами спихивают хозяев, зверьим рыком глушат, на голову прыгают, на шею, обнимают и катятся к норам, к реке.

А что кости хрустят – мороз по коже. Смотрит Веселяй, передёргивается. Не ведает, что делать: в бой ли вступать (на чьей стороне?), бежать ли отсюда?

Быстро верхние злыдни одолели, задавили нижних, трупов гору воздвигли.

Не успела кровь из прокушенных да разорванных когтями жил истечь, а уж победители кинулись по норам приречным.

Рык да звяк да косноязычная речь, когда наталкивались верхние друг на друга и обругивали. Тащили из нор всякую мелочь, уворованную нижними злыднями у русиничей. Чашки, ложки, туески, одеяла, рубахи, сарафаны, оружие, деньги…

Удовольствие, спесь на зубастых мордах. Грабили то, что было до них уже награблено…

Сносили добро в одно место – в крайнюю нору, недавно отрытую. Набивали её плотно – как ненасытное брюхо. Вещи клали вперемешку, без порядка.

Веселяй глядел неодобрительно, ничего не понимал. Набив нору до выхода, её тут же забросали землёй. Задами поелозили, землю приминая. Затихли на миг, отдыхали…

Вот тут Веселяй и вклинился.

- Эй, мужики! Василька, храбра могучего, не встречали? – спросил и в пояс поклонился.

Злыдни словно его не видели, пока молчал. А как привлёк внимание, кинулись, выставив когти, пену с губ роняя.

- Мы не встречали, и ты не встретишь! – рычали те, что поближе…

И вдруг исчезли замурованная нора и торопливые убийцы. Опять стоял Веселяй перед Лесовиком. Оглядывался…Жалел, что не бросился в битву на стороне тщедушных, неухоженных…

- Поверил, что нет Василька в лесу?

- Да как же ему не быть! – слабо, совсем неуверенно возразил Веселяй.

– Злыдни да кикиморы – первые наушники… Нет про Василька слухов…

- Куда же он делся? Под землю ушёл?..

- Вызнаем! – пообещал Лесовик.

И опять всё отдвинулось, отпрыгнуло. Словно бы подняли Веселяя быстро да тычком отправили в иные места. Кружились вокруг ветки, листья, иголки… Подташнивало… Ветер волосы теребил…

Веселяй хотел крикнуть, попросить, чтоб вернул его Лесовик. Ведать хотел, почему злыдни воевали, почему без насилия никто не живёт.

Но крик замер у него в груди, не успел вырваться… Оказался Веселяй в этот раз недалеко от селища, - там, где схоронили павших в битве русиничей.

Ночь уже наступила, и лунный свет стоял, словно глубокая вода. Деревья высились необычно редко. Будто земля между ними растянулась и отодвинула, оттолкнула их друг от дружки. Было что–то неприятное в их облике.

Веселяй подошёл к одному, ближайшему. И вдруг острый сук метнулся навстречу. Не отпрянь Веселяй, сук бы его наверняка пронзил.

Там, где были похоронены русиничи, что–то посверкивало. Веселяй приблизился и увидел, как вытягиваются из–под земли длинные, как дождевые черви, призрачные мертвяки – навии. Некоторых можно было узнать. Веселяй помнил их живыми.

Но сейчас, после смерти, они страшно преобразились.

В глазах потух солнечный огонь, его место занял холодный лунный туман. Лица осунулись, выдубились, почернели. Будто земля размазалась по ним тонким слоем и впиталась навеки. Зубы стали расти неравномерно – губы в углах сверху и снизу выворачивались длинными клыками.

Навии тянулись, тянулись из–под земли, неправдоподобно–длинные, тощие. Чахлые ростки неведомых растений. Сизые дымные струйки над потухшим костром…

Слабые зелёные просверки окутывали навий, были их плотью, давали им существовать в яви. Словно крохотные звёздочки вспыхивали и гасли, успевая родить за свою короткую жизнь единственный изумрудный лучик…

Сонный ночной ветерок вздохнул–дунул из–за спины Веселяя к навиям.

Навии задвигались быстрее – почуяли живого.

Они качались, колеблемые ветром, тянулись к Веселяю, почти ложась на землю, скрежетали зубами. Некоторые, изгибаясь, пытались отгрызть свой низ, который никак не мог отрасти, выползти, оторваться.

- Нет ли под землёй Василька, могучего храбра? – спросил Веселяй и невольно попятился.

- Нет!..Нет!..Нет!.. – навии шептали и тянулись, тянулись…

Ползут!..Выбрались!..Веселяй руку на меч кинул, приготовился к битве.

Но ветерок дунул посильнее и взвил длинные лёгкие тела в воздух. Барахтаясь и замирая, свиваясь в клубки и распрямляясь, они понеслись и пропали. Будто стая птиц промелькнула…

- Где же он? – закричал Веселяй им вослед.

- У ветра спроси! – донёсся шёпот и замер…

Те навии, что остались, тянулись к Веселяю по–прежнему, выползали, выдавливали себя из–под земли…

И вдруг они исчезли. Опять стоял Веселяй перед Лесовиком. Оглядывался… Мурашки бегали по коже…

- Поверил, что нет Василька нигде?..

- Спроси у ветра!.. – посоветовал Веселяй.

- Вместе спросим! Слушай!..

Лесовик поднял руки (то бишь, длинные сосновые лапы) и загудел, запел что – то. Сильный напев его всколыхнул всё вокруг.

Воздух над руками Лесовика искривился, как над жарким костром. Искривление разбегалось кругами – словно от камня, брошенного в воду. Будто Лесовик пёк блины из воздуха, стряхивая их один за другим с воздетых пальцев.

Окрестные деревья, – едва до них добежали круги, – тоже искривились и загудели в тон Лесовику. Песня крепчала, деревья качались, искривлённый воздух вихрился, густел.

Веселяй, потрясённый, очарованный, слушал песню, впитывая, запоминал.

Сильный гул раздался вдалеке…

Приблизился…

Большой ветер подлетел…

Тут началось такое, чего Веселяю никогда ещё видеть не доводилось.

Огромное тело ветра, перед которым драконы – комары, плясало с деревьями в обнимку. Свист, гул, треск были такие, что Веселяю захотелось оглохнуть.

Ветер катался по верхушкам, спрыгивал на землю и снова взлетал. Он пел свою песню, что–то рассказывая, сообщая.

Веселяй вдруг – не ко времени – остро позавидовал Васильку: тот понимал язык всего сущего…

- Ветер знает! – закричал Лесовик, перекрывая голосом буранный свист и вой. – Доверься ему!..

Веселяй головой помотал – хорошо, мол. Разве мог он вставить в беседу исполинов свой человеческий писк…

Ветер набросился на Веселяя, повалил, поднял к самой Луне, покраснелой, помутнелой, - и понёс, понёс куда – то…