Василёк очнулся в тумане. Ему почудилось, что и сам он – не человек, а шар. Висит, слепленный из серебристо–молочного месива. Висит, покачиваясь и кружась. Принадлежит не себе – тому, что кругом.

Сколько прошло времени?.. Было ли тут время?

Клочки тумана к нему прилипли. Медленные, невообразимо медленные волны трогали его бока.

Васильку было щёкотно от прикосновений. Хотел улыбнуться – лицо не слушалось. Хотел засмеяться, но обнаружил – голоса нет.

Впадал в забытьё…Таращился…Впадал в забытьё…Таращился… Снова впадал в забытьё…

Волны стали жемчужными и ещё замедлились.

Они прилипали к бокам Василька надолго, - будто урчащие пушистые зверьки с холодными носами. Они облизывали бока, слюна их была целебна – загустевала, становясь чуткой дышащей кожурой. Нет, кожей…

Кожа отгораживала его от ленивого бесформия.

Чем больше её было, тем больше давила, заставляя втискиваться в привычную, но забытую меру – в человеческий вид.

Выпятилась голова – как пузырь, готовый лопнуть. Василёк испугался, что она оторвётся и улетит. Вдруг открылось ему, что смотрит на себя как бы со стороны – из тумана. И встречно смотрит – от себя в туман.

Стычка его взглядов рождает дымчатые полупрозрачные фигуры, оживляет их. Немощно содрогаясь и покачиваясь, они хотят что–то показать, что–то сообщить, - о прошлом? о будущем? – но так неторопки, так невыносимо сонны, что не понять, никак не понять их быстрым человечьим разумом.

От возникшей раздвоенности муторно Васильку, тошнотно. Хочется прекратить маету – вывернуться наизнанку, чтобы слить себя здешнего с собой тамошним.

Воспоминание пробивается – болевое, тяжёлое, - что когда–то было так, уже рождался. И весь мир был им, и он был целым миром..

Ох, зачем вспомнил…Василёк разевает рот, пытается кричать. Прекратись, морока!..

Вдруг открывается беспамятство, - спасает Василька.

А когда пришёл в себя, кожура – нет, кожа – всего его облепила. Руки–ноги отделились от шара, тело выплющилось. Глаза глядели, уши слышали, нос нюхал, губы шевелились.

Он понял, где низ, потому, что туда, вниз, опускался – ещё летучий, но тяжелеющий, тяжелеющий. Обгонял туман, пронизывал его, собирал на себя жемчужные капли, обмываясь ими, впитывая в себя.

Опускался, опускался… И запрокинув голову, видел колодец, продавленный им. Стенки колодца, вроде бы, медленно кружились. А может, и нет. Чтобы понять, нужно было остановиться.

Там, вверху, откуда он спускался, светились робкие огоньки. Может, это были звёзды? Когда очнулся в виде шара, он их не заметил, - не смотрел над собой.

Значит, он был между звёздами? Но почему не помнит? Ничто не откликается внутри при виде бледных огоньков.

Опускался, опускался… Встал на твёрдую землю и не поверил себе. Покачнулся, переступил ногами.

Туман висел тут. Синевато–розоватый, переливчатый. Такие цвета на земле утром, перед восходом, - припомнилось Васильку.

Он пошёл в одну сторону… Пошёл в другую…Услышал плеск воды… Обрадовался … Рванулся на знакомый звук чуть не бегом…

Широкая река мощно несла свои воды в шаге от него. Она дышала свежестью – пронизывала своим дыханием туман. Волокнистые розовые прядки да хвостики вытягивались над ней, - вдоль течения, - повторяли её ход.

Василёк не видел реки. Ему хотелось думать, что она широка и глубока. От неё начиная, можно было шаг за шагом выстраивать – в воображении да на ощупь – мир, в который он попал.

Василёк присел, протянул руки, опустил их в говорливые струи. Вода захлюпала, залопотала возле них.

И вдруг живой кто–то, но не очень сильный, обхватил своими ладонями – маленькими, нежными – кисти Василька и рванул вперёд. А кто–то другой живой толкнул Василька в спину – тоже не очень сильно.

Василёк упал в мелководье. Руками, ногами, животом заелозил по песчаному дну. И услышал детский смех. Нет, девичий…

- Какой он смешной, сестрица! – сказал один звонкий голос.

- Давай оставим его здесь! – подхватил голос другой, не менее звонкий.

- Но он же нас не видит! – это уже третий голос.

- А мы ему глаза откроем! – четвёртая девушка, сколько их тут?..

Василёк лежал в воде, только голова торчала, чтоб не захлебнулся. Слушал, замерев. Приятно было.

Тут маленькая ладошка положила на его тело что–то холодное, размазала. Следом за ней шлепки зачастили, забарабанили по Васильку. Набросят холодное… Размажут.. Набросят.. Разгладят…

- Вы кто? – спросил Василёк.

Он пока не тревожился. Балуют, и пусть их.

- Мы вийлы – сестрицы! – сообщили ему, и ладошки заработали ещё быстрее.

- Зачем вы так? – спросил Василёк.

И тут ему запечатали холодным рот, он дёрнул челюстями – открыть попробовал. Хотел отплюнуться. Но нашлёпка легла прочно, нерушимо.

Василёк хотел руками помочь – содрать кляп наложенный. Но тут только обнаружил, что руки – тоже в плену.

Напрягся во всю мочь, силясь освободиться. Головой завертел, забеспокоился. Да ни к чему его сила. Торопливые ладошки нашли глаза, уши, нос. Нашли и замазали.

Он дёрнулся ещё несколько раз. Будто куколка в коконе.

И вдруг понял, что надо делать. Лёг спокойно и стал вспоминать. Что–то приоткрылось в голове, - потайная дверка, - прошедшая жизнь стала ему видна, он перебирал её заново, примеривая к себе нынешнему. Рождение в лесу…Матушка… Батюшка…Дед…Бабуня…

Гибель деда… И цепь событий, приведшая его, Василька, на подземную скалу с которой надо прыгнуть…

Тут воспоминания спотыкались. Тут был большой запрет. Чёрный провал, который понять и объяснить невозможно…

Вода плескалась в кокон. И смеялись, и шептались девичьи голоса. И водили вокруг Василька хоровод, бурля реку ногами. Василёк лежал и смотрел вверх. Над ним была небесная просинь, - узкая полоска, прикрытая тяжёлой крышкой сплошных пепельно – серых туч.

Он видит… Он снова живёт… Он видит?.. Он снова живёт?.. Василёк вскочил, - нагой, молодой, сильный.

Кокон исчез, размытый плеском реки и девичьим смехом. Открылся мир – широкая сверкающая гладь, обрывистый берег напротив, поросший синевато–зелёными кустами со стреловидными листьями.

На этом ближнем берегу, среди буйной травы–чемерицы, росли–извивались деревья, увешанные сочными красно–жёлтыми плодами. У деревьев были землисто– чёрные, землисто–жирные стволы. Широкие тёмно–зелёные листья покачивались, как лодьи, готовые к плаванию.

Среди деревьев и позади Василька, в воде, застыли с озорными улыбками на лицах (как удар по глазам – их увидеть) юные прекрасные нагие девушки, прикрытые длинными льющимися волосами.

Василёк себе не поверил, как их увидел, - потёр глаза кулаком. Девичий смех зазвенел вокруг него ручейками, рассыпался горстями серебряных монет. Незнакомки бросились бежать, лёгкие как солнечные зайчики, и вмиг исчезли. Только одна приотстала, и Василёк настиг, схватил её за плечо, повернул к себе. Она стояла перед ним, покорная, податливая, смотрела серьёзно, - но уголки губ чуть подрагивали, словно сдерживала смех.

Дав собой налюбоваться, она отступила на шаг и сорвала плод с ближайшей ветки.

- На! Ешь!..

Василёк взял, повертел в руке. Яблоко что ли? Неприятные, чересчур яркие цвета – и красный, и жёлтый.

Надкусил и зажмурился. Вкус был необыкновенный – будто все ягоды лесные влили в него по капельке.

Девушка ладонью провела по щеке Василька – приласкала. Василёк, торопливо откусив последний раз, отбросил огрызок и потянулся к ней. Он понял, мимолётно, что яблоко подействовало на его память. Пережитое, которое только что ожило в нём, снова отодвинулось, подёрнулось туманом, стало неважным.

Девушка подставила губы. Василёк – радостный, ошеломлённый, торжествующий – приник навеки, забылся окончательно…

Утром он проснулся один–оденёшенек. Вскочил. Огляделся. Позвал:

- Эй! Где вы?..

Поискал между деревьями. Никого…

Есть не хотелось. Пить не хотелось. Может, не совсем земным был этот мир? Но каким же тогда? Куда его занесло?..

Василёк отправился на поиски. Направление выбрал по ходу солнца. Едва миновал «яблони», начались привычные заросли иглун–дерева. Сквозь них проникал медленно и осторожно – не сломать бы веточку, не сказать бы – не пожелать чего–то. Знал ли про свойства дерева?

До полудня проплутал в душной зелени. Покрылся потом с ног до головы. На полянках останавливался и покрикивал – уже без особой надежды:

- Эй! Где вы?..

Никто не отзывался, и он снова пронизывал жаркий воздух между деревьями.

Когда солнце перевалило верхушку неба, он вышел на берег моря.

Так вот оно какое? Чаша свободного света. Торжество победительницы – воды.

Ветер накинулся на Василька – совсем не такой, как у реки, - дерзкий, безудержный, оставляющий на губах солёный привкус.

Волны рождались за окоёмом и бежали к нему ровными строчками неведомой книги. Василёк попробовал взглядом проникнуть туда, где они появляются. Море воспротивилось – встало на дыбы, как бешеная кобылица, готовая обрушиться и растоптать. Волны, как брошенные поводья, свисали с её боков…

Василёк ступил в бурлящую пену, пробежал, пока - ффлихь! – его не накрыло с головой.

Мир исчез. Неприваычная морская горечь полезла в ноздри, в рот. Василёк отплёвывался, фыркал, пытался грудью выстоять против моря. Но оно хитрило – опрокидывало тумаками слева, справа, если не могло одолеть впрямую.

Он вышел на берег и вспомнил бабуню – как посвящала в тайны леса. Воспоминание было ярким, живым. Та пелена забвения, что повисла между ним и прошлым после съеденного плода, исчезла, - море смыло её.

Он заставил себя увидеть явь расчленённой на тончайшие нити, - как учила бабуня. Бестрепетно глянул в себя – в сложнейшую перепутаницу волосков–нитей. Перевёл взор на море.

И теперь сохранялась его похожесть на книгу, исписанную тесно и не очень чисто торопливым и жадным переписчиком.

Морские нити изгибались, провисали, не в силах выдерживать собственную длину. Там и тут накапливались кучками, грядами.

Упругие тяжи, из коих построен воздух, пощёлкивали, пошлёпывали, перебрасывая – пересыпая морские нити из гряды в гряду.

Там, где начинался берег, нити скручивались, сминались, - будто их нарочно комками и давили. И от берега, от моря, от воздуха входили в него, Василька, вылепливая его неповторимую человеческую стать.

Он сделал ещё усилие – вдруг понял, что может его сделать, что надо его сделать, - и расплёл себя, разъял себя, отдал тому, что вокруг.

Чуть больше стало море, чуть сильнее – воздух, чуть массивнее – берег. Исчез Василёк – стал краешком берега, дуновением ветра, ласковой волной.

Оказалось, это не менее приятно, чем быть человеком. И знакомо. Словно уже когда–то… Что?.. Рос в лесу? И кем был тогда? Или – чем?..

Василёк стянул свои нити в обычную – человечью – форму.

И вдруг услышал голоса…

Вийлы – сестрицы!.. Зовут его!.. Идти?.. Спрятаться?..

Не разведал ещё, можно ли тут надёжно укрыться…

Он побежал назад. Пусть видят девушки место, где нашёл в себе то, чему не учила бабуня…

Вийлы водили хоровод на берегу реки. Пели грустными голосами:

 

- Кумушки, голубушки,

Пойдёте вы в венки,

Возьмите и меня!

Сорвёте вы по цветику,

Сорвите и мне.

Совьёте по веночку,

Свейте и мне.

Пойдёте вы на речку,

Возьмите и меня.

Бросите веночки,

Бросьте и мой.

Все венки поверх воды,

А мой потонул.

Все дружки с подружками,

А моего нет…

 

Пока пели, будто и не видели Василька. А замолчали – враз руки разняли и на него накинулись. Визжа, хохоча, каждая ущипнула или ладошкой по нему шлёпнула.

Василёк не противился, - храбр с девицами не воюет.

Помчались вийлы врассыпную – одна приотстала.

Василёк её догнал, повернул к себе. Не та была что вчера.

Прижалась к нему девушка высокой грудью, губы сладкие подставила. Потянулся Василёк обнять – не тут–то было.

Отскочила мигом, сорвала с ближайшей ветки яблоко.

Протянула:

- На! Ешь!..

Василёк яблоко в два куса умял, огрызок отбросил.

И любились они до самой последней вечерней зорьки.

А как в сон потянуло, Василёк захрапел. Храпит да сквозь веки приглядывает – что будет.

Видит – подняла вийла голову, поводила над ним, лежащим, руками, зашептала сурово – ишь она какая настоящая.

- На вечерние поляны пали синие туманы…В них снегиничи сидят – твоё сердце охладят…Будешь ты гостить у вийл, пока волком не завыл…

Вскочила, отпрыгнула, лёгкая, свежая, - не надо им, видно, отдыхать, сестрицам. Василёк хотел зарок дать, что завтра же убежит отсюда. Но не успел – сон упал на него необоримый…

На утро Василёк поспешил встречь солнцу. Миновал яблони. Миновал заросли иглун–дерева. Снова к морю вышел. Тогда и понял, что на остров попал. Как же выбраться?.. Нет у него лодьи с широким парусом. Нет лодочки самой малой. И птицей обернуться не умеет.

Загрустил Василёк – но не надолго. Нельзя грустить после яблок здешних.

К морю повернулся. О виллах стал думать. Назад его ноги понесли

Вечером новую поймал… А на другой вечер – ещё…

А потом - ещё… Как–то так выходило, что всякий раз попадала новая вийла – сестрица.

Леля пришла к нему шестой по счёту. Догнал её Василёк, повернул к себе и вдруг понял: ни одна ему больше не нужна – только эта.

Почему предпочёл? Может, волосы у неё были чуть пышнее – не струились, а словно пенились. Может, глаза были чуть больше, чем у других. Может, походкой и лицам она кого–то напоминала. Не щуку ли, дочь Тарха- водяника? Или ту девочку, что в Светлановых подземельях давала ему целебное питьё?

- С тобой хочу быть! – сказал Василёк. – С тобой одной!

- Нельзя! – она прижалась к нему и задрожала. – Сестрицы рассердятся!..

- Лелей хочу тебя звать! – Василёк целовал её губы, щёки, глаза.

- Зови! – разрешила, теснее к нему прижимаясь…

В этот раз – когда очнулись – Васильку спать не хотелось, а Леля не спешила уходить.

- Как же завтра? – спросил Василёк. – Сама придёшь? Али ловить?..

- Дурачок! – сказала Леля. – Поймать лишь ту можно, с которой не был ещё!

- Но я тебя хочу!

- Сестрицы рассердятся…

- Заладила…

- Да и я тебя хочу, любый… Завтра, как будешь меня искать, гляди на левую щёку. Если над ней комарик вьётся – я перед тобой…

- Убежать бы отсюда! Или спрятаться – чтоб другие не нашли!

- Не скрыться тебе от нас. У тебя запах есть, а мы, сестрицы, - без запаха. Ты зеваешь, спишь, а нам этого не надо…

- С тобой хочу быть!

- Догадаешься трижды завтра, - может и буду твоей. Не ведаю, о чём тебя сестрицы попросят. Уж ты не взыщи!..