Проза
 

“Лишённые родины”
Книга ВТОРАЯ:
БАБКА-ЦАРИЦА

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Бессон шёл первым. Радость его переполняла. Надоело вечное сидение на месте. Осточертел красный шатёр на острове…

Начинается новая жизнь. Только теперь начинается, - а не с того дня, когда его оживила бабка Языга.

Он ей благодарен, но от её нытья готов убежать хоть на край света. Уж как она расписывала приставания Тугарина. Уж как старался Тугарин выманить у неё серебряную мисочку с водичкой заветной. Даже в единоборство ей, бедненькой, пришлось вступить, и не одолел Тугарин – отстал, не солоно хлебавши…

Тут она, Языга, за спиной. Как вылезли из подземного хода, да как с небес спустились, пролетев над лесом, - не отстаёт, в затылок дышит. Но молчит хотя бы, и за это Бессон готов её полюбить.

Сейчас, когда всё рухнуло, что было незыблемым так долго, она могла бы сама взять власть. Судя по донесению лазутчиков, это сделать нетрудно. Веселяй не умеет править. Его дело – песни петь.

Но не хочет бабка. Может, боится, что не будут её слушать. Может, какие хитрости замышляет. Может, считает, что в его, Бессона, тени ей будет спокойнее, - а уж он, должник неоплатный, наградит её по–княжески.

Мужики идут за бабкой. Дышат шумно, сопят, поборматывают. Отвыкли у Тугарина за пазухой сторожкими быть. Ничего, он их заставит потом и кровью хлеб зарабатывать. Раз уж нет всемогущего повелителя, который бы даром дал…

После гибели своей, после того, как мёртвым побывал, Бессон стал другим. Интересы жизни нахлынули, отмели то, что было. Полёт почти стёрся в памяти, затуманились впечатления.

Но ведь был полёт. Никаких видений бога. Никаких прогулов по иному миру. Был полёт и предчувствие небывалого света, окунуться в который – счастье.

Бессон его, вроде бы, даже видел впереди. Успел заметить, как зорьку далёкую, до того, как бабка остановила.

Бессон благодарен бабке Языге. Бессон её наградит.

Оживила, вернула, - поклон тебе земной.

Но прерванный полёт… Но свет невоспринятый…

Едва вспомнит, в сердце досада на ту же бабку. И печаль…

Сможет ли он забыть печаль свою? Заглушить усладами своего княжения?..

Позади воздушный путь – когда висели связанные одной верёвкой, под бабкой и её помелом. С «тем» полётом его не сравнишь – воздушный путь и только.

Впереди – городище. Ишь, как видно хорошо – при полной–то луне. Крыши теремов искрятся, будто звёздная пыль к ним прилипла. Ели шатрами темнеют - напоминают его собственный, постылый, брошенный на острове…. Детинец шею вытянул, вознёсся, - будто гусак над гусынями.

Лес отступал за спину – ни звука в нём. Вроде, хорошо – никого нет. Ан, будто глаза сведены на плечах. Не по себе…

Мужики чем ближе к Детинцу, тем тише идут.

Не звякнут, не брякнут. Свистячие носы приуняли…

Научились кое–чему на острове. Не зря он бабке наказ дал: выделить самых смекалистых, - чтоб Тугарина поминали да подтягивали нерадивых до страха и послушания.

Удивительно быстро люди страх забывают. Или делают вид, что забыли. Ничего, он напомнит: он–то знает, что страх – лучший помощник правителя.

Тугарин внушал страх колдовской своей силой. А ему, Бессону, чем брать?

Он силу голода использует. Змеюн, должно быть, уже захвачен злыднями. Надо же, удача какая – последний, единственный змеюн. Кто сможет лучше Бессона с ним обходиться!..

Змеюн и злыдни. Жаль, они такие разные. Жаль, не могут превращаться друг в друга. Злыдни – лесняки. Змеюн – колдовское существо.

Злыдни – тоже его удача. Или бабкина? Она ведь, Языга, на остров их притащила.

Как бы там ни было, силу злыдней он присоединит к силе голода. Он дуриком всё не пустит – как этот мешок соломы, Веселяй…

Вот они в Детинце. Бредут по мёртвым переходам, то и дело спотыкаясь в темноте.

У бабки на руках откуда–то охапка факелов появилась. Первый засветился, встав в стенную держалку. Второй…

Потянулась цепочка дрожливых огней. Оживать стал Детинец.

Дверь за дверью… Бог мой, что за мерзость!..

Кто такие русиничи? Люди или бесы во плоти? Для чего созданы? Не для того ли только, чтобы ломать и портить, пачкать и топтать?..

Очистили для Бессона спаленку, сложили две прозрачные перины. Улёгся и спросил себя:

- Ну и что? К тому ли стремился?..

Бабка Языга по соседству – за стенкой – успокоилась. Уходя спать, поздравляла долго да кланялась. Да её не забыть просила…

С утра хотел Бессон послать за Веселяем. Ан Веселяй удивил – сам явился.

- А где же злыдни? Почему ты один? – спросил Бессон.

- По оврагам, по кустам, по укромным по местам! – дерзко ответил Веселяй.

Бессон отметил эту дерзость, но и виду не подал, что задет.

- Выдай змеюна! – попросил. – Ты не правитель больше – тебе он не нужен!

- А ты разве правитель? Ты наместник… Навеки второй…

- Выдашь змеюна?

- Бери. Моя ложь кончилась – твоя началась.

- Эй, стража! – голос Бессонов зазвенел, торжество прорвалось. – Этого – в подземелье! Змеюна – ко мне!..

Хмурые русиничи в кольчугах, шеломах и при мечах увели Веселяя.

Бессон опустил голову, передёрнул плечами. Зябко что–то. Или боязно?

Не так бы оно хотелось. При свете бы войти. Чтобы кланялись да привечали полюбовно, в охотку подчинялись бы.

В каждом есть желание, чтоб его любили. Надежда есть на это. Вера – так и будет.

И Бессону – хочется. Вспомнить, как на Тугарина молились. Как прославляли. Многие, небось, жалеют, что те времена ушли. Потому что свобода страшит, как ноша неподъёмная. В свободе жить – сильная воля нужна. Мужество.

А если им подарить возможность молиться на Тугарина? По–прежнему. Будто всё как было. Будто ничто не менялось.

Сделать это нетрудно. Объявить, что Тугарин стал богом. Вознёсся в вышний мир. Глядит оттуда – всё видит, замечает, во всё может вмешаться.

Объявить себя – наместником Тугарина, связующим небесный мир и земной. Единственным, чьими устами может ныне Тугарин вещать.

Разве не покажется русиничам тогда, будто вернулись покой и благоденствие? Разве не будут они благодарны Бессону?..

- О чём ты, князь–батюшка, задумался? – услышал Бессон и поднял голову.

Перед ним стояла бабка Языга. Приоделась. Успела ведь – разнюхала, раздобыла обнову. Откуда?

Белая юбка на ней – узоры по самому низу, фигурки разные. Белая кофта – узоры одинаковы, да их поболе. Около шеи, на концах рукавов, на груди, где полы сходятся, да по низу тоже.

- Здравствуй, бабка! – сказал Бессон приветливо. Десницей моей будешь! От моего имени будешь дела вершить!

- Слава тебе и твоим людям, заступник! – бабка поклонилась. Боги, дайте тебе счастья и здоровья! Чтобы был ты быстр и весел, как птицы в лесу! Здоров, как рыбы в воде! Силён, как медведи в горах. Чтоб у тебя было столько новых воев, как на ветке побегов!

- Умеешь сказать по сердцу! Вели, чтоб злыдни сейчас же согнали селищан к Детинцу!

- Велю, батюшка! А ты в трапезную пожалуй! Змеюн уж там! Яства готовы для тебя и дружины!..

Бабка попятилась, исчезла. Её голос за дверью что–то властно приказал и удалился, бубня: бу – бу – бу…

- Будет порядок! – сказал Бессон себе. – Будет Бессоновский порядок! Мой народ меня запомнит!..

Он вышел из спаленки. Злыдни выметали пол осиновыми вениками. Вдоль стены, редко – шагов через десяток друг от друга – стояли мужики с каменными лицами, положив руки на мечи.

- А вы чего без дела? – спросил Бессон у одного.

- Мести, что ль? – мужик выпялился удивлённо – нам не к лицу. Мы – твоя ближняя дружина.

- Кто тебя надоумил–то?

- Языга возвестила…

Мужик замер, жилы на шее взбухли от усердия.

Бессон хмыкнул и отправился дальше.

В трапезной он оглядел два длинных стола, застеленных чистыми скатертями и заваленных снедью. На почётном месте – во главе стола – сидел змеюн. Лениво чавкал, что–то уплетая

Бессону вспомнилась Языгина избушка. Беднее потчевала бабка Языга. Сама готовила – жарила да парила. Но был в её избушке дух перемен, дух ожиданья. Словно встретились две волны пенистых, из двух миров разных. Сшиблись грудями, забурлили, завихрились. И встала бабкина избушка в самом беспокойном месте промеж них.

А здесь, в трапезной, еды не в пример больше. И вкуснее, может быть, она. Но вот не тянет к ней, как тянуло к бабкиным угощениям.

Чужая это еда, непонятная, колдовской силой подаренная. Бессон сел за стол, подвинул к себе ближайший горшок. Ложку взял. Зачерпнул рассыпчатой каши, в рот положил. Не еда, а средство для его Бессоновой, власти.

Пригласить, что ли, дружинничков своих? Нет, рано им ещё вместе с ним трапезовать. Ничего ещё не свершили, чтоб им почести воздавать. Ночью пустой Детинец полонили. Невелика заслуга!

Вот посмотрим, как встреча с селищанами пройдёт.

Кто и как себя на ней покажет…

Бессон отодвинул горшок с кашей. Не лезет еда, когда забот полон рот…

Шагал по проходам к парадному крыльцу да отмечал хозяйственно: людей мало, порухи много; придётся дружину всё же запрячь, пусть хоть по первости.

На площади уже ждут селищане. Ах как немного их осталось! Едва до соседнего терема толпа достаёт.

Оглядываются, переминаются. Вон двое перемигнулись, - уж он приглядит за ними. А наряды–то, видать, самые лучшие надели. Такие все чистые да пригожие.

Что ж они, дурни, решили, - на смерть он их зовёт? Добивать? Глупцы! Кому как не правителю беречь свой народ и приумножать!.

Взялся Бессон за перильца витые. Откинул голову, чтобы видеть больше. Заговорил.

- Здравствуйте, русиничи! Маловато вас осталось. Посылают боги череду испытаний. Но вы – народ великий, и особые, великие дела у вас впереди. Нет нужды напоминать, как я помогал Великому Тугарину править вами. Тугарин не погиб. Тугарин не побеждён. Тугарин стал богом, вознёсся на небо и всегда будет глядеть на нас оттуда, сверху…

Бессон властно простёр свою руку с указующим перстом, уткнул в синеву. Многие русиничи невольно головы подняли, подчиняясь его жесту, следуя за ним.

- Накорми! Накорми нас! – послышались одиночные крики, быстро крепчающие, готовые слиться в сокрушительный шквал.

Но Бессон резко опустил руку, будто рубанул ею по толпе, и притихли просительные голоса.

- Тугарин жив, и я – его наместник. Мои уста – его уста. Мой голос – его голос. Первым делом он велит вам, русиничи, получать пищу не просто так, задарма, как было до сего дня. Каждое утро приходите сюда, и бабка Языга будет вам давать наказ. Нужно вычистить то, что загрязнено. Починить то, что поломано. Нужно прибираться в Детинце каждый день. Чтобы ни пыли, ни паутины.

Другое важное дело – нужно вам сдать оружие злыдням. Они вас охранят и оборонят. Они к войне привычные. А вы – зря гибель принимаете, за мечи хватаясь.

Ещё раз говорю – Тугарин жив! Молитесь ему, просите милости, и милость его будет с вами!..

Возвращайтесь в избы! Сдавайте оружие! Живите спокойно! Я всё сказал!..

Бессон замолк и смотрел, отдуваясь, как вытягиваются из городища русиничи, окружённые двойным кольцом злыдней. Где те, что перемигивалась? Ага, вот один. Второго что–то не найти. Разделились, оторвались друг от друга. Ну и ладно! Ну и слава богу, слава Тугарину!..

Проверить бы надо, как оно пойдёт, не станут ли злыдни озоровать. Не то ещё обидят кого. Не то ещё надумает какой дурак вторым Ядрейкой стать.

Бессон спустился с крыльца. Пошёл следом за толпой.

Дружинники его окружили.

Тут – откуда ни возьмись – бабка Языга подскочила.

- Постой, повелитель, минуточку, послушай меня, сизую уточку! Нашепчу я тебе, накрякаю всячину всякую!..

Весела бабка. Бородавки не красны, а вроде как призавяли. Знать, ладится у неё. Знать, и ему от её веселья перепадёт.

Приникла к его уху, шепчет, щекотно от её дыха. Дружинники было качнулись поближе, да бабка таким взглядом ожгла, что их как ветром отдуло.

Бессон слушает, голову наклонив к плечу, похихикивает.

- Надулся, говоришь?.. А они?...Перепугались?.. А он? Ох – ха – ха – ха!..

Доволен Бессон, хорошо ему. Ай да Бабка Языга!

Неоценимое сокровище! Единственная ошибка Тугарина - недооценил он бабку. Да, недооценил.

- Ну что, молодцы–дружиннички! Проверю вашу преданность. Дам возможность вам отличиться! Ну–ка, докладайте, кто что слышал? Какие речи да кривотолки?

Вот ты, хотя бы. Как тебя звать – величать?..

- Первуша я. Слышал я, князь–батюшка, хвалят тебя за рачительность. Попусту мол, ничего не разбазаришь. Всему знаешь место. При тебе, мол, порядку будет больше. Да и привычный ты, чем Веселяй. Так и чудится, за тобой Тугарин стоит.

- А кривотолки?..

- Были–были. Как русиничу без них. Вспоминали иные, как Ядрейка сгинул. Судачили про то. Сбылось, мол, Ядрейкино пожелание, - потерял Веселяй власть. Баяли, что иглун–дерево изменилось. Нельзя, мол, теперь его трогать. Раньше наполовину желанья исполняло, с добавками ненужными. А ныне сжигает того, кто к его силе прибёг.

- Хороший ты, слуга, Первуша. Полезный. Приблизить надо тебя: последняя к тебе просьбишка. Пока я в отлучке, воротись в Детинец да сними Веселяю голову с плеч. Да там его, в подземелье, и оставь. Крысы доедят. Ну как, управишься к моему приходу?..

- Дозволь слово молвить, князь – батюшка! – Первуша бухнулся на колени, зарылся лбом в пыли; говорил, не разгибаясь. – Веселяй нашей ошибкой правитель был, а не своей виной. Мы его поставили, пока не ведали, что жив ты. Песельник он. Ему над словами княжить – не над людьми. Убить песельника – дух свой убить. Взял бы ты его под свою руку – то–то он бы тебя славил песнями!..

- И вы так мыслите? – обратился Бессон к другим дружинникам. – И ты, бабка Языга?.

- Не губи Веселяя! Пожалей! Нет больше песельников среди нас!

- И–и, батюшка, не гневись – лучше правде людской подивись. Нужны людям песни – хоть лопни, хоть тресни. Без песни жить – век тужить. Он тебе власть отдал безропотно. Ты его ни губи, а приласкай – хоть шёпотно…

- Ну что ж, Первуша, спасибо за службу! Всё ли сказал?..

Первуша рот открыл, да Бессон уж отвернулся, не дал ему договорить, пошёл к селищу. Принял Первуша сочувственно взгляды, к нему обращённые, понурился да поплёлся следом, как побитый…

Бессон остановился на взгорье, не спускаясь к окраинным избам. Глядел, раздувая ноздри, наслаждаясь воплями, что снизу доносились; давая выход гневу на русиничей, не желающих кончить Веселяя.

Пока что придётся его оставить, - спасли его песни.

Даже приблизить придётся. Пусть под надзором, под приглядом поёт. Ссориться с дружиной сейчас не резон. А там посмотрим…

Злыдни заскакивали в избы. В избах начиналась колготня. Вещи вылетали в окна – одёвки, обувки. Потом злыдни выходили – в кольчугах да при мечах. Много было злыдней – не меньше десятка на каждого русинича.

А не пустить ли их в избы жить? Да, да, слушать, смотреть – как змеюны при Тугарине. Вот и восстановится то, что рухнуло. Вот и вернутся прежние времена.

Какая–то баба увидела Бессонна на взгорье.

- Тать бесстыжий! – завизжала пронзительно. – Вот вернётся Василёк, - он тебе покажет!..

Злыдень сбил её с ног, топтал деловито. Никто не заступался – не было в её избе мужиков.

 

 

© 2009-2015, Сергей Иванов. Все права защищены.