Открыл глаза Веселяй, вспомнил явь и застонал тяжко. Не думал не гадал, - а добыл себе ношу тяжкую, неподъёмную. Выкрикнули мужики на сходке, и стал он правителем. Не таким, как Бессон при Тугарине. И даже не таким, как сам Тугарин – Змей. Соединил в своём лице и Бессона, и Тугарина. Один – одинешенек…

Что он может? Кому нужен? Его оставили в разорённом Детинце и позабыли. Занялись неотложными делами выживания. Прежде всего – наполнением желудков. Ибо нечем стало их наполнять, когда исчезли змеюны.

Вот пример неразумия русиничей. Их слепоты. Ненавидели змеюнов – как соглядатаев, перед которыми ничего не утаишь. Мечтали избавиться. Но ели только то, что змеюнами было дадено.

А как вспыхнул бунт, изрубили змеюнов, извели подчистую, не подумав, что же дальше, откуда брать пищу.

Теперь меняют то, что есть в избах, заискивают перед лесной нечистью – тьфу! Долго ли так протянут? Как им помочь? На охоту надеются, да какие из них охотники. Отвыкли, обленились, оторвались от леса…

Веселяй поднялся, кряхтя. Облёкся в домашнюю одежку. Плеснул в лицо холодной водой из кадки.

Подумав, натянул кольчужку. Обвился широким кожаным поясом. Подвесил меч слева…

Ну и что? Чем заняться? Как пленник он в Детинце. Пленник собственной власти. Может, уйти отсюда? Хотя бы в старую свою избу. Сказывали, - цела. Только нет в ней родителей Веселяевых – ни батюшки, ни матушки. Ушли, сгинули в кровавой сумятице…

Веселяй помолился родителям, попросил помощи да вразумления. Что же делать? Нешто и впрямь покинуть Детинец?

Он побрёл мимо спаленок, трапезных да горниц. Вовсю светило солнышко, единственный его друг–помощник в эту раннюю пору.

Горы пуха – потрошили перины…Колкие деревянные обломки – остатки пировальных столов…Раскрытые сундуки…Раскиданная рухлядь…

Страшный вихрь злобы. Налетел, исковеркал, умчался. Нужен ли повелитель, когда кругом разор, и каждый сам по себе?

Ведь он, Веселяй, стал храбром. И все, кто бились тогда с Тугарином, - также…

Может ли храбр властвовать не над мечом, а над народом своим? Должен ли правитель быть храбром?.. Всё ближе к выходу, всё ближе…Исчезнуть отсюда, отказаться… Его предали: подставили под заботы, выкрикнули лишь бы кого – и отвернулись… Он храбр, его дело – битва. А здесь – на кого с мечом нападать? Кто нуждается в защите?

Помыслишь–помыслишь, - голову в туман вгонишь, потому как – на русиничей надо нападать. И защищать надо – их же. А ведь он не только храбр – но и баюн. Небось, песни–то его помнятся. Небось, Василёк его не раз похваливал да просил спеть ещё.

Позабылось, приумолкло что–то внутри. Не поётся, поскольку не живётся толком, а всё как–то через пень–колоду… Веселяй увидел приотворенную дверь, - остановился. Среди мертвенной открытости, непристойной обнажённости, она была живой, - звала и что–то обещала.

Веселяй рывком её открыл, шагнул за порог. Окон здесь не было. Но бревенчатые стены словно бы испускали слабый зелёный свет. А может, - мох между ними…

У стен стояли раскрытые сундуки с книгами. По одному у каждой стены. Книги громоздились неровными грудами – большие, толстые, в дорогих кожаных переплётах с медными застёжками. Видимо, и сюда врывались, влезали в сундуки, перерывали содержимое…

Веселяй взял одну – черным–чёрную, слегка подплесеневелую. Открыл. Прочёл наугад кусок непрерывной словесной вязи, где чередовались красные и зелёные буквы. – Секуна, куна, покана, канна…

Дверь захлопнулась. Тот солнечный свет, что успел ворваться через неё, крутанулся испуганно, упал на пол, впитался в доски.

Тут Веселяй увидел, что в полу выструган ровный круг. В зеленоватом мерцании стен и пола только этот круг не светился. Веселяй снова перечёл непонятные звуки и ощутил, что он тут не один. Чья – то невидимая сила мягко и решительно вдвинула его в круг – вместе с книгой.

Он повернулся вокруг себя, напряжённо вглядываясь. Вроде бы там, в углу, что– то дёрнулось. Или нет – вон там, за сундуком кто–то присел…

Ну погоди же! Веселяй шагнул было. Но та же мягкая лапа, что задвинула в круг, теперь его не выпускала. Веселяй хотел захлопнуть книгу, - она не закрывалась.

- Когоро, оро, финисто, бисто – читал его голос как бы помимо его желания. – Аого, уго, портаро, аро…

Долго ли, коротко ли длилось, - не мог он сказать. Страницы мелькали, но его ли рука листала их? Там, за буквами, обнаружилась глубина, призавешенная туманом. Веселяй чувствовал: туман ждёт, ему хочется вздернуться, приоткрыть, показать…

Что там увидится? Что должен сделать он, Веселяй?..

Он читал и читал. Туман подрагивал нетерпеливо…

И вдруг всё кончилось. Он был один. Страницы снова стали плоскими, ломкими, зажелтелыми.

Вышел из круга – с чувством невосполнимой утраты, обидной потери. Рядом было – не достал. В глаза лезло – не увидел.

Сложил книги в сундук. Чёрную поместил приметно – сверху. Понадеялся, что сгодится? Что вернётся он и поймёт её тайну?..

Тут бы стражу, возле двери. Пусть она всегда приотворена – безопасности ради. Неизвестно, кто набредёт. Может нечисть какая.

Объявились ведь злыдни. Страшные, волосатые. Раньше – при Тугарине – их не видать – не слыхать было. Видно умел он держать их в отдалении.

Может, с помощью этих книг? Они ведь его – Тугарина. Колдовские… Сам только что видел, какая в них сила…

Но в людях–то, видать, не меньше силы – в тех, кто бился с Тугарином и победил.

Так что же ему делать, как быть? Ему, Веселяю, - баюну, а ныне храбру? Ему, названному правителем?..

Стал бы песни петь – вроде совестно, не до них. Мечом рубить – вроде некого. Тут раздумчиво надо. Умишком брать, смёткой.

Ах, кабы Василёк был рядом! Василёк и с месяцем, и с Солнцем совладал. И Водяник ему свой, и Лесовик.

Жаль, запропал Василёк так не вовремя! Найти бы его да поставить на своё место. А самому рядом быть. И с песнями – когда потребны. И с мечом острым…

Сердце возликовало, когда этак помыслил. Сердце правду почуяло. Значит, быть по сему. Сядет он, Веселяй правителем, пока Василька не найдёт. Не мог же Василёк бесследно исчезнуть…

Приуспокоился – и сразу голод услышал. Ни маковой росинки во рту – второй уж день. В Детинце должны быть съестные запасы. Но поди-ка найди! Лучше в свою избу сходить – пошарить там в печи по горшкам. Или охотников собрать да в лес податься. Какую–никакую, а уж, верно, добыли бы дичинку.

Запасы в Детинце можно поискать. Самому порыскать или послать кого–то. Хотя надежды на них почти никакой. Наверняка разграбили…

Пробовал он кликнуть клич по избам – чтоб сдавали старые семена, какие у кого есть. Ноги натрудил – сам оповестил несгоревших русиничей. Но оказалось, Бессон давно уже прибрал семена к рукам – ещё при Тугарине.

Коридоры крючились, петляли. Выгибались то так, то этак.

Вот и выход на волюшку. Наконец–то…

Явился Веселяй на крыльцо, но и шагнуть впросте не успел. Увидел внизу двух мужиков, что сцепились не в шутку. Багроволицые, пыхтя, драли друг друга за бороды. Веселяй сбежал по ступеням, вклинился между ними, разъединил цепкие руки.

– Шибалка! Перемяка! Да что вы! Охолоньте!..

Мужики не слышали, рвались грудь на грудь, будто кочеты. Глазами ненавидящими воздух буровили. Губы запёкшиеся разинули – зубы наизготове.

Веселяй толкнул каждого посильнее – отлетели в разные стороны. Слепо дёрнулись туда–сюда, ища врага. И пришли в память, дышать стали пореже. Шибалка – кряжистый, большерукий, нос – пень, лицо рябое, мышьи глазки, - дольше топорщился. Злее был, видать. А Перемяка – не столько сильный, сколько стремительный – примял сивые кудлатые волосы тяжёлой ладонью, разгладил бороду, руки в боки упёр, будто плясать собрался, и стал важным – до смешного.

– Ну, говорите! – велел Веселяй. –

- Да я ему кости переломаю! – выкрикнул Шибалка. – Чего мой камень межевой передвинул!

- Нужен мне твой камень! – Веселяй уловил неуверенность в голосе Перемяки. -Кто тебе лучшее место отдал? Пошто одному себе его занял?

- О чём вы? Не пойму?

- Да я ему!.. На гари лесной, вишь вздумал я хозяйствовать! Камнями межевыми свой кусок обозначил. А этот Перемяка, вишь, пришёл да перетащил камень – урезал меня!

- На гари? Где дракон мертвый схоронен?

- Так, повелитель! Дракона сообща закопали. А теперь Шибалка один землю над ним захватил. Пожирнее, мол, будет – родит побольше.

- Так ли, Шибалка?

- Вестимо, так.

- А семена где возьмёшь? Бессону ведь отдали!

- Да нешто можно всё отдать! Оставили толику!

- И много вас там, хозяев? Скажи, Перемяка!

- Четверо душ. Я да он. Да ещё двое – те в стороне.

- Да как же вам такую гарь не поделить!

- Так ведь у него, у Шибалки, самый жирный кус! Пошто не у меня?

- Он первый пришёл, первый занял. Ему и владеть!

- Не согласен я, и всё тут! Плохой ты правитель!..

Перемяка бросился на Шибалку, обогнув Веселяя, и они снова схватились. Шибалка свалился, Перемяка сел сверху и молотил кулаками.

Тут Веселяй не выдержал. Злость поднялась, выплеснулась изнутри – на мужиков, что выкрикнули его правителем, а теперь не признавали; на бестолковую перепутанную жизнь, в которой всё непонятно и которую никак не изменить; на себя, презирающего и любящего эту жизнь одновременно, - но любящего всё–таки больше, поющего о ней песни. Тут не петь надо, - переделывать и то, и это, и пятое, и десятое. Но с чего начать, что важнее, а что и подождать может?..

Ничего не знал Веселяй, не было у него ответов. Слабость его, которую он понял, бросила его вперёд. Веселяй напал на Перемяку и не успел сморгнуть раз–другой, как уже против него двое дрались: и Перемяка, и с чего бы это? – Шибалка тоже.

Ах как легко стало Веселяю – сквозь боль ударов и горесть своей слабости. В него словно воздуху напустили, и воздух распирал его, отодвигал то, что мучило, не давало покоя. Он крякал, если пропускал удар. А как тут не пропустишь – взятый в четыре кулака. В какой–то миг подумалось Веселяю, что удары эти – дождик, омывающий его и освежающий…

- Глянь–ка, чего деется! – сказали за спиной, и Веселяй очнулся, устыдился, отступил.

Два новых мужика стояли, раскрыв рты и вылупив глаза. Между ними – блистающее диво – корячился престол из чистого золота. Ножки его были погнуты. Видно их пытались отломить. В спинке темнели щербатины, образующие не сразу понятный узор. Веселяй пригляделся и понял, что из щербатин складываются изображения цветов и листьев.

- Что это? – спросил Веселяй.

- Тугарин на нём сидел, - пояснил один мужик басом. – Камни–то мы сковырнули – поменять их можно. Остальное – возвертаем. Пользуйся, раз ты правитель.

Мужики поклонились. Вернее, начали поклон да не завершили. Будто сомневались – надо ли.

Веселяй подошёл к золотой «жар – птице» и попробовал усесться, получилось не сразу. Подходящая поза была нелепой и неудобной: правая нога упиралась, левая – висела, тело выгибалось в одну сторону, голова в другую, руки болтались, будто чужие; пришлось их уложить на колени, чтобы стали удобными.

Веселяй посидел, посидел. Попробовал представить, как боги глядят на него сверху, и смешно ему стало. Вскочил, расхохотался. Мужиков, принесших Тугаринов стул, уже не было.

- Не в службу, а в дружбу! – обратился к Шибалке и Перемяке. – Снесите его в любую горницу и бросьте! Может, когда пригодится. А я клянусь… первого же дракона…своей рукой!.. И тебе отдам, Перемяка, - землю твою удобрить!..

Враги переглянулись озадаченно, драться им расхотелось. Вздёрнули сильными руками гнутый–мятый жар да блеск, унесли.

- Поесть бы надо! – вспомнил Веселяй и отправился в селище.

Холм был ногами взрыхлён, трава притоптана. В селище у некоторых изб стены закопчённые. Не скоро следы битвы изгладятся. Разве он, Веселяй, забудет, как взмыл для смертельного наскока страшно–красивый Змей–Тугарин, как похолодели сердца у многих, и лица побледнели, как вниз понёсся гремя, исторгая огненные вихри. И вдруг замер на миг, вобрал в себя огонь, чернотой покрылся. И рухнул мёртвой тушей – уже ни на что не способный. Будто невидимая стрела в него ударила…

Дошёл до своей избы Веселяй, сел возле печки на лавку и загрустил. Поесть бы охота – да не из своих торопливых рук, а из добрых матушкиных…

Дух нежилой в избе – как он быстро воцарился. Пыль висит в лучах солнца – победительно, густо.

Пошарил в холодной печи. Нашёл остатки каши в горшке, доел. Посидел расслабленно. Услышал, - мужики загомонили. Выскочил из избы. Самого удивила радость, с какой сбежал из–под родного крова.

Солнце ещё не разгорелось вовсю. Огонь его просыпался, потягивался, оглядывался. С солнечного любопытства начинался день – как всегда. И Веселяю захотелось, чтобы в нём было - так же.

- Я бы с вами, русиничи! – выкрикнул возбуждённо вслед цепочке бредущих к лесу.

Мужики шли, переговариваясь. Но тут – после возгласа – примолкли. Веселяй видел только спины, которые внятно говорили:

- Не возьмём! Не хотим! Без тебя лучше!..

Всё же один в цепочке не выдержал – обернулся. Веселяй узнал – Первуша.

- Никак не можно тебе с нами! Раз ты управитель! А что добудем – кус тебе! Не сумлевайся!..

Постоял Веселяй, постоял. Махнул рукой да побрёл вверх по селищу. К Детинцу своему. К своему?.. Ишь ты!..

Дождаться бы Василька поскорей! Посадить бы на своё место! Где же он запропал? Может, ждёт–не дождётся подмоги? Надо собрать малую дружину да отправиться…

Тут его думки прервали. Из Ядрейкиной избы, ревя, как раненная медведица, выскочила Малуша. Всегда краснолицая, сейчас она так налилась кровью будто вот–вот лопнет. Под своей пухлой грудью она держала горшок, перевязанный белой тряпицей, - обнимала, как родное дитя.

За ней выбежал Ядрейка, размахивая обнажённым мечом. Его зубы так сильно выпирали изо рта, будто хотели выскочить и побежать впереди хозяина.

- Убью! – бешено кричал Ядрейка. – Ничто для тебя не свято! Ублюдица!..

Так бы они и промчались мимо. Да Веселяй в последний миг сообразил, - ногу подставил.

Ядрейка споткнулся и грохнулся во весь рост, прямо в пыль широким носом да выпуклыми зубами. Что–то у него в нутре громко булькнуло.

Веселяй рассмеялся – да не ко времени. Ядрейка, вскочив, не отряхивая налипшей пыли, бросился с мечом на него. Едва–едва Веселяй успел свой выхватить да встречь Ядрейкиному подставить.

Ядрейка был неузнаваем. Всегда гладкий, красивый обрамлённый курчавой бородой, сейчас он был космат и грязен, похож на злыдня. Всегда жаловался на немощи, злословил исподтишка, - а сейчас неукротимо смел, открыт в своём стремительном порыве. Рубаха и порты изузорены, так он любит, гладкая одёжка не по нему…

- Будьте вы прокляты, правители! – хрипел Ядрейка, брызгая слюной, нанося удары. – От вас неправда и зло в мире! Есть боги, и достаточно! Вы захотели подменить их! Вы обманули всех!..

- Не про меня – про Малушу скажи! – попросил Веселяй, защищаясь.

- Ублюдица! Ото всех сосёт. Моего Домовика за жратву хотела выменять! Чтобы предал меня – к ней перешёл! Её бы, суку, берёг да хранил!..

- Откуда у неё жратва–то?

- От обмана! Вы, правители, нас ко лжи приучили!

Справно работал мечом Ядрейка. Видать, и в нём храбр непробуждённый пропадал.

Да у Веселяя навыка больше. Веселяй уже в крови выкупался и мечом своим видел и осязал…

Поднырнул он под Ядрейкин замах, чиркнул по Ядрейкиной груди. Вроде, несильно задел. Но распалась Ядрейкина рубаха, и грудная кость под ней расселась, и расселина быстро стала заполняться кровью.

Ядрейка уронил руки, о меч опёрся, удивлённо глянул на свою грудь.

- Всё равно! – сказал твёрдо. – Не так, так этак успею! Чтоб тебя одолеть!..

Шаг, другой, третий сделал к обочине, орошая пыль тёмными частыми каплями. Опустился на колени, потянулся к чахлому стволику иглун–дерева.

- Не надо! – крикнул Веселяй.

Всем теперь известна была тайна Тугарина: змеюны поделились. Все знали, что загадав желание, получишь его половину. Да с такой добавкой, с таким вывертом впридачу, что не рад будешь…

Опоздал Веселяй со своим выкриком. Ядрейка сломил веточку, проговорил:

- Пусть… Веселяй… не будет…правителем!..

И упал… Нет, упасть не успел. В тот же миг обуглился, стал кучей пепла. Какое пламя пожирает так быстро?..

И всё? И ничего больше – ни проклятий, ни пожеланий?..

Веселяй, окаменев, ждал чего–то. Слышал со стороны приглушённые возгласы – видели русиничи бой со своих порогов, гибель Ядрейки видели.

Отмяк Веселяй, не дождался своей смерти, не тронуло его сон – дерево.

Оглянулся, дых перевёл, вложил меч в ножны. Помчался, топоча ногами, за Малушей. Повыспросить надо было, повыяснить…