Первуша шёл в середине – самое безопасное место. Спереди кто накинется – вон сколько защитников. Сзади подберутся – на последнего нападут. Ну, а ежели сбоку, - следующий оборонит. Он будто нарочно поставлен – за Первушиными боками приглядывать.

Хитрым себя считал Первуша. Нравилось ему хитрым быть. Всех перемудрить, обвести вокруг пальца, оставить в дураках – есть ли большая сладость!

При Тугарине ему хорошо жилось. Не ругал он Тугарина ни тогда, ни теперь, - не за что. Хороший был правитель, уважливый. Неспроста он помер так таинственно – неуязвлённым, непобеждённым. Видать, в бога превратился.

Первуша ему молился тайком. И тут понял раньше других. Пока до других дойдёт, Первуша, глядишь, вымолит что–то себе.

Первым делом он просил у нового бога больших сокровищ: груды самоцветных камней, золота. Вторым делом – новую жену себе, молодую, пригожую взамен задохшейся от дыма, когда высиживали в избе, выжидали, чем кончится битва. В ту пору и матушка его задохлась. Но матушку оживить не просил Первуша.

Было и третье, - что смущало, норовило вылезти наперёд. Хитря, лукавя, держась в тени, он верил в своё превосходство. При сильном правителе тайное превосходство утешало, было достаточным. Ныне, когда привычный уклад разваливался, летел кувырком под горку, в правители мог выбиться любой.

Вот выкрикнули мужики Веселяя, поставили над собой, - а за что? Он же рохля и слюнтяй, песенки бы ему петь. Разве такой сумеет держать людей в кулаке! А без строгости, без кулака порядок невозможен.

Вот он, Первуша, мог бы… Мог бы явное превосходство показать. Чтобы люди признали, поклонились. И позавидовали…

Но опасно, ох опасно обнаруживать себя. Только что выкрикнул им вслед Веселяй свою просьбу, и Первушу обдало страхом. Ну, как догадался! Ну, как извести задумал!.

Отговорился Первуша, а сомнение осталось. И память о страхе. Вознестись хочется, удивить народ, - вот я какой! Но ещё больше – не вызнал бы Веселяй, не выведал… В сторонке да тишком спокойнее, надёжнее, вернее… Мужики оружием щетинятся. У кого рогатины острые, рожны. У кого стрела на лук наложена. Едва вошли в лес, они уж дичи ждут.

- Слышь? Стукнуло!

- Там это!

- Вовсе не там! Вон где!.

- Тише вы! Ворохнулись, вроде!..

- Не упустить бы!..

 

Ох, зря пристал к ним Первуша. Ну, какие из них охотники! Не видят, не слышат! Не чуют. Хорошо ему, его изба на окраине, он не разучился понимать лес. В одиночку надо охотиться, или вместе с такими же, как ты сам.

Деревья стоят густо, мужики змейкой тянутся. Виляют влево–вправо, расходятся всё дальше.

Матёрого зайца вспугнули. Тот взметнулся в воздух и таким–то крупным показался. Шлёпнулся наземь и помчался, вскидывая толстым задом, уложив уши на спину.

Мужики заулюлюкали, пару стрел пустили без толку. Выругался Первуша про себя, невмоготу стало с этими пустобрёхами союзничать. Шагнул в сторону да пожалел сразу. Пропасть не хочешь – укороти норов. Сверху, из густого ельника, сквозь духмяную колючую зелень, что–то свалилось на него. Что–то быстрое, цепкое, живое.

Первуша на что был сторожкий, - не успел ничего понять и не успел оборониться. Подпрыгнул он на месте, как тот заяц, - да только облегчил врагу дело.

Сильные лапы обхватили Первушу сзади да поперёк пуза, надавили так сильно, что взвыл несчастный.

Мужики загомонили, услышав; побёгли с треском и хрустом к нему. Да уж поздно было.

Увидели они, как, беспомощно болтаясь, утягиваются, взлетают в еловую густую паутину Первушины лапти да онучи.

Заорали мужики со страху да со злости. Стрелять хотели. Да в кого? Нешто в самого Первушу?.

Исплевали мужики с досады подножную мураву да потекли кучно и шумно к селищу, уж не надеясь на добычу…

А Первуша – чуть опомнился – потянулся к мечу, превозмогая боль. Выхватил его, взмахнул, попытался поразить того, кто сверху.

Но враг был не глупенек, - его въедливые пальцы передвинули, перескакнули ниже к ногам к щиколоткам. И повис Первуша вниз головой, и ни к чему был меч, и ни к чему была вся его хвалёная хитрость.

- Русинич ни с мечом, ни с калачом не шутит! – сказал сверху скрипучий наставительный голос

Первуша встрепенулся, услышав. Ни зверь, ни птица – человек его унёс. А с человеком помудрить можно. Ещё неизвестно – кто кого…

- Ты кто? – закричал, извиваясь. – Убить меня хочешь? Или на службу несёшь?

- У всякой пташки свои замашки, - пробормотал сверху голос.

- Не летай, ворона, в чужие хоромы! – заорал Первуша, он сейчас не думал об осторожности.

- Где цветок, там и медок! – незамедлительно ответствовал голос.

- Этакую пчёлку да на зубок бы волку! – проорал Первуша.

- Рыба не без кости, человек не без злости, - одобрил голос…

Первуша не ответил, - понял, что невидимого собеседника не переговорить. Вернее, собеседницу, - ибо голос был старушечий…

Летели низко – можно было мечом срубать верхушки деревьев. Голова быстро налилась тяжёлой кровью, перед глазами стало красно.

Первуша изогнулся, - вложил меч в ножны. Левую руку припечатал к рукояти – придерживал.

Не красным уже – лохматой чернотой застило взор. Первуша успел почуять, как перескакнули пальцы – вверх по ногам – обратно к пузу. «После ненастья и ведро будет» - подумал, будто продолжая спор. И потерял себя в наплывающей тени.

Очнулся будто через миг. Но уж не в воздухе был, а лежал на спине. Над ним старуха стояла, загораживая небо и солнце. Огромной увиделась. Неряшливая юбка была сшита из отдельных кусков. Цветастая кофта – замусолена, закопчена. Две широких ноздри, поросших сивыми волосками, завораживали своей глубиной. Первуше подумалось, что в них можно провалиться и лететь, лететь, не достигая дна.

Потом увиделись бородавки. Стояли рассыпанной по лицу толпой и покачивались, - будто змеи с поднятыми головами. А вокруг них и вокруг морщин глубочайших расплылись, как морская пена, пучки белых длинных волос.

Она не смотрела на Первушу – глядела куда–то в даль. Глаз её не видно. Что там в них, - не прочтёшь…

Сбоку, совсем близко, слышны звонкие старательные водяные звуки:

- Хлюп…Буль…Хлюп…Буль…

Первуша повернул голову. Под ним был жёлтый влажный песок. Маленькие прозрачные волны набегали на него. Их порождала непрозрачная ослепительная голубизна, что подрагивала, мерцала, кружилась, и ни конца ей ни краю…

Первуша сел, проверил меч – на месте. Тогда вскочил на ноги. “Никогда больше и ни с кем… - пообещал себе мысленно. – Только сам, только на себя надеясь…”

На ногах всё по–другому глянулось. Были они с бабкой возле озера лесного. Красивым оно было, но не таким уж и большим, как лежучи помнилось. Солнечная сеточка подрагивала на дне, рыбки посверкивали. На середине озера просторный остров. Кони на нём расхаживают в траве по брюхо. Да среди кустов и деревьев кто–то движется. Люди, вроде б.

- Али лодку ждёшь, бабушка? – спросил Первуша. – На что я тебе сдался? Какой с меня прок/

- Идёт не место к голове, а голова к месту. Без тебя бы мы пропали, вихрь мой прекрасный! А с твоей подмогой пойдём своей дорогой!.. – бабка повернулась к нему и обдала туманом из глаз. Будто укутала или утопила…

- В большом месте сидеть – много надобно ума иметь, - сказал Первуша. – Ничего не понял. Растолкуй…

- Всё увидишь, - пообещала бабка, - ничего не утаю.

Она переступила, как застоявшаяся лошадь, и Первуша увидел на песке – помело.

Вспомнил полёт, и дурнота подступила, мир будто покачнулся.

- Не сердись ты на меня и на медведя того! – бабка на помело кивнула, подняла его, оперлась. – Он, медведь, зашёл в избу, лапу оставил, а сам убежал.

- Не мели языком, не мети помелом, - говори напролом…

- Больно ты шустёр – не угадал бы на костёр… - бабка сказанула непонятно да в кусты сунулась, что густо росли справа вдоль берега.

Первуша оглянулся, место незнакомое. Выберись поди отсюда. Поневоле шагнул за бабкой.

А та забралась в самую чащу, раздвинула тугие стебли, встала на четвереньки да сгинула в явленной чёрной дыре, волоча помело за собой.

Пришло на ум Первуше, как лежал под бездонными бабкиными ноздрями. Надломился в поясе, присел, кряхтя, да полез по–звериному – на своих четырёх – вслед за шуршащей бабкой…

Запахов скопилось в том лазе – что начинок в пирогах. Остановиться бы да всех их перенюхать – уж больно лакомы. Да бабка торопится – шурх, шурх.

Первуша ладонями – хлюп, хлюп: коленями – ших, ших. И носом поводит – уф, уф. Аж в хребте отдаётся.

Будто свежим сеном было тут набито, и сено лишь недавно выгребли…

Не успел надышаться, глядь–поглядь – снова солнышко. И плывут они сквозь мураву живую. А что высока она – выше пояса. А что сочна – молоком полна зелёным.

Люди их обступают – знакомцы, русиничи. Первуша многих узнаёт. И его узнают, - приветствуют; хлопают по спине.

Живя на отшибе, ничем не интересуясь, Первуша всё–таки слыхивал – тот, мол, и тот сгинули, пропали в лесу. Ныне про него самого, небось, то же бают.

А он ещё никогда себя таким живым не чуял. Таким недоверчивым и настороженным. Нет, шалишь. Он – воробей стрелянный, его на мякине не проведёшь.

Зачем это бабка столько народу напохищала? Зачем собрала украденных тут, на острове потаённом?.. Ох, нечистое дело! И его втянули – ох, не к добру!..

Ельник вокруг людского сборища будто нарочно поставлен. Скрывает от постороннего нескромного глаза.

Бабке – больше внимания, чем Первуше. Ему – приветствия, что быстро иссякают. Ей – возбуждённые вопросы:

- Когда же выступим?

- Скорей бы уж!

- Надоело бока отращивать!

- Жир нагуливать!

- Слово молви!

- Назови время!..

Бабка вертится на ходу, как сорока на плетне, головой кивает, улыбки раздаёт. И тараторит, тараторит.

- Чуток потерпите, касатики беспокойные! Где в доме спех, там курам на смех. Скоро докажете свою силу. Встанете рядом с новым властителем, уж он вас не обидит, каждому воздаст. Нешто может русинич быть сам по себе! Да как же без царя батюшки, заботника и защитника! Кто живёт без царя, тот на свете зазря…

Что это? Первуша отвлёкся, перестал понимать бабкин голос. Он увидел в стороне, полускрытые в ельнике, странные фигуры. Они имели человеческие очертания, но были неприятны для глаза. У каждой на голове – копны волос, грязных, спутанных – отсюда видно. Непомерно волосаты также открытые части рук и ног. Одеждла из грубой холстины: короткие рубахи–распашонки и штаны с разрезами на бёдрах. Живот и грудь почти не прикрыты. Там тоже – космы…Низкорослы – будто кто их приплющил сверху. Сильны: что руки, что ноги – ещё те брёвнышки…

Злыдни…

Зачем они тут? И никто не тревожится?..

Первуша глянул с недоумением на одного, другого русинича. Слушают бабку и по сторонам не глядят: Что же это? Что за обман? Что за ловушка?..

Он давно знаком со злыднями. Ещё при Тугарине они подбирались иногда к селищу. Пытались в избу к нему ворваться – благо с краю. Но стоило шепнуть змеюнам, и непрошенных гостей как ветром сдувало. Боялись неспешных змеюнских облав, плена и пыток в подземельях Детинца.

Что же это такое? Неужто злыдни в союзе с теми, кто здесь? Что они замышляют? Что значат бабкины речи?

Первуша прислушался.

- Скоро грянет судный день, касатики! – журчала бабка. – И судьями будете вы! Вы будете казнить и миловать! Никто не избегнет кары! Никто на печке не отсидится!..

Тут бабка смолкла, и Первушу холод пробрал вдоль спины – показалось, на него бабка глянула и даже головой мотнула в его сторону. Впрочем, сквозь плотное кольцо спин видать вещунью было плохо.

Впереди что–то переменилось. Мужики взгомонили разом, как птичья стая, и смолкли.

- Иди! – шепнул кто–то и подтолкнул Первушу в спину.

- Явись пред очи! – шепнул другой, и новый тычок оскорбил Первушу.

Люди перед ним раздвигались. Ему хотелось упереться, остаться в гуще мускулистых тел, исчезнуть. Он взмок от страха и непонимания того, что происходит.

Вынесло его прямо к бабкиному правому боку. Отёр ладонью лоб, дух перевёл, шуйцу налепил на рукоять меча, замер.

Впереди – шагах в десяти – стоял красный шатёр. Видать, давно воздвигнут – просел немного, семян да пыли накидало сверху ветром.

- Выйди, повелитель! – зычно вызвала бабка. Первуша отступил на шаг – подумалось вдруг, что Тугарин – жив и сейчас явится

Бабкин зов был услышан.

Разлетелись полы, и показался человек, встреченный приветственным гулом.

Это был Бессон. Бессон? Быть не может! Первуша хоть и с краю живёт, слышал, что наместник Бессон погиб, выполняя тайную волю Тугарина.

Сюда, что ли, вели Первушу? К Бессону? Чего ради?..

Первуша покосился на бабку, - та медленно опускалась на колени, опираясь на помело.

Русиничи тоже вставали на колени – кто с ухмылкой, кто потупясь, глядя под себя.

- Не торчи, как идол! – шепнули ему сзади. – Не то башка с плеч!..

Первуша упал на колени, ощущая смутный, самому непонятный стыд. Как неожиданно, как нелепо всё перевернулось! Тут не отстоишься – по привычке – тишком да молчком, не удалишься бочком. Тут из задних ты одним скачком в передние попал и весь на виду…

- Этот, что ли, новый? – спросил Бессон у бабки, и та закивала, затрясла своими бородавками. – В мою дружину попал. Моим воем будешь. А я не обижу и не забуду честных воев!..

Он повернулся, хотел уйти назад в шатёр. Да вдруг остановился, спросил не оборачиваясь:

- Тугарина помнишь? Али забыл?..

- Да нешто можно забыть! – заторопился Первуша. – При нём порядок был. Жилось лучше. Ныне говорят: свобода. А на мой погляд – поруха да неразбериха…

- Вот как думает мой народ!- сказал Бессон, неизвестно к кому обращаясь. – Вот как он должен думать!..

Красные полы взметнулись и отгородили наместника.

Первуше на миг привиделось: не шатёр перед ним – огромный рот. Сомкнулись две толстые губы – сглотнули…

Что делать–то? Бессон ему по душе – продолжение Тугарина, воплощение порядка. Веселяй тоже не противен – каким бы песельником не был, век бы слушать.

Не по нутру безволие Веселяя – ни приказать, ни казнить не может. Всё бы ему совет держать – по любому пустяку. То–то мужики от него, как от чумы, бегают. Известно ведь, с советчика первый спрос…

Но самое страшное то, что их двое сразу – властителей.

Простой мужик между ними – как между жерновами, как между молотом и наковальней.

При таком раскладе самое верное – отойти в сторонку, выждать, пока один глава останется…

- О чём задумался, витязь? – тронула его бабка за плечо. – Пожалуй на моё угощение!..

По тому, как оживились русиничи, как повеселели их лица, Первуша понял, что угощает бабка неплохо.

У шатра остались два злыдня, выросших словно из–под земли. Они с завистью поглядывали вслед русиничам, поднимающимся с колен и уходящим за бабкой. В руках у них были обнажённые мечи с кривыми острыми – наподобие полумесяца - лезвиями…

Самое время было исчезать, пускаться в бега. Русиничам сейчас лишь бы брюхо набить. Небось не устрашат.

Первуша не простак – приметил, где выскочили они из–под земли на травушку тучную. Как раз те кустики недалеко.

Остановился – не глядит никто. В сторону шагнул – никому и дела нет. Вот и хорошо! Упал он и, как ящерка извиваясь, быстро–быстро к тем кустам. Влез в ход заветный, наполненный сенными запахами, и улыбнулся довольно.

Правильно он живёт. В стороне да тишком. Не жалея ни о чём да ни о ком. Не вмешиваясь, не протестуя.

Так и только так в любой грозе уцелеешь…

Первуша быстро пополз уже проверенным способом: ладонями – шлёп, шлёп; коленями – шух, шух. Корни, что сверху свешивались, по спине елозили. Был он мошкой малой и корни, что снизу росли, норовили задержать его руки. Будто лез по какому–то зверю – против шерсти.

Свет позади остался. Уменьшился. Исчез… Потом впереди показался.

Первуша возликовал. Сел в сочное разнотравье, оглянулся. И губы судорогой свело.

Ход подземный непостижимым образом изогнулся и обратно его привёл. Вон кони гуляют – ах красавцы! Вон бабка – уже без помела. Скатерть выхватила – откуда? – длинную да бахромчатую. Расстилает, не суетясь, - губами шевелит. Русиничи смеются – кто почтительно, а кто просто так, от души. Злыдни приближаются – не торопко, вроде бы невзначай – к затеянной трапезе…

Эх, была – не была! Где наша не пропадала! Сглотнул Первуша голодную слюну да снова нырнул в дырку.

Свет позади остался. Уменьшился. Исчез. Потом впереди показался.

Корни, что сверху свешивались, по спине елозили.

Корни, что снизу росли, норовили задержать его руки. Будто был он мошкой малой и лез по какому–то зверю – против шерсти.

Выбрался. Сел в сочное разнотравье. Наважденье бесово! Русиничи перед ним да бабка да злыдни…

Снова лезть? Ради чего? Чтобы спрятаться, отойти в сторонку? Но ведь так можно и здесь тише воды, ниже травы; не увидят, не услышат.

А что ежели к Веселяю? Так, мол, и так, правитель, заговор против тебя, покарай виновных, а меня пожалуй.

Первуша охнул, даже да по лбу себя шлёпнул: экие мысли опасные в башку лезут. Встал на ноги да потихоньку – на манер злыдней – приблизился к сборищу вокруг бабки.

- Били меня, били, колотили, колотили, - приговаривала бабка, разглаживая длинную скатерть, - клочьями рвали, по полю валяли, под ключ запирали, под стол сажали.

Русиничи посмеивались, переминались с ноги на ногу, ждали. Первуше показалось, бабка остренько на него глянула, чуть приметно усмехнулась. Видала, что ли, его заячьи метания туда–сюда?..

- Ну что, мужики пригожие, не старые, вон шибко ярые, накрывать на скатёрку? Али ещё погодить?..

Бабка выкрикнула это визгливо, насмешливо. Русиничи, не отвечая, сгрудились теснее. Да бабка и не ждала ответа.

Она просеменила вдоль скатерти, взмахивая тощими руками. Первуша не успел заметить, как оно сделалось, но скатерть стала пиршественно тесной: еда, закуски, питьица медвяные…

Мужики ринулись, шлёпались тугими задами; елозили, устраиваясь поудобней. Злыдни влились в кутерьму – занимая место, пофыркивали, будто волки или медведи.

Кто–то дёрнул Первушу за руку, кто–то подтолкнул.

И вот он сидит, жуёт. Страшно ему и весело. Не хочется всегдашних мыслей об осторожности – ну их в самом деле…

Но даже сквозь чавкающую, гомонящую беззаботность попискивают в нём комарики: ох не расходись! Ох не забывайся! Как бы не вышло боком!.. Первуша не может их отогнать, заглушить. Живёшь с опаской – одарен лаской, живёшь без оглядки – намазывай пятки…

Бабка бегает вокруг сотрапезников и визжит, брызгая слюной.

- Бессонна – повелителя ради - потчую вас! Прославляйте его и будьте послушны! Станет он таким же великим, как незабвенный Тугарин! А Веселяю–супостату ужо отрыгнется – не на свой бы шесток не садился! Что за участь ему приготовите, витязи?..

- Шмерть! – прошепелявил кто–то с полным ртом.

- Зачем смерть! – не согласился другой. – Пусть песни свои поёт!..

Бабка выслушала с досадливой гримасой. Фыркнула, как сердитая лесная кошка. И вдруг завела гнусаво, подёргивая костлявыми плечами и слегка приседая:

- Ах, давай, милый, гроб закажем:

Обоймёмся – вместе ляжем…