- Ступай! – сказал Василек. – И больше сюда ни ногой!

– Уходи! – сказал Лесовик.

– Да вы что! – Корчун рассердился. – Я пешим не могу! Вы забываете, кто я такой!

– Может, на твоей кобылице? – спросил Лесовик.

– Вот еще! Добредет – переможется!

– Пустили бы к Тугарину! Он меня с почетом отправит. Он умеет гостей принимать…

- Ах ты тля! – Лесовик растерялся от Корчуновой наглости. – да нешто ты гость! В болоте таких топить!

– Хошь оторвите да бросьте, да все ж–таки гости! – укоризненный и знакомый голос вдруг вмешался.

Василек и Лесовик оглянулись и в невольных улыбках расплылись. Простоволосая, измазанная в саже, на мертвом драконе стояла бабка Языга и склабилась, лихо расставив ноги, держа между них помело.

Увидев, что ее привечают, сорокой спорхнула со скользкой туши и, выдернув помело из–под себя, правой опершись о него, подбоченясь, затараторила.

– Мы, кикиморы, так бы заезжего не отпустили. Покормили бы, напоили да щекотнули бы маленько – удовольствия ради. Он бы у нас в тине повалялся, с лягушками наигрался, на стрекозах домой улетел…

- Не трещи! – оборвал Лесовик. – Что влезла попусту?

– Неспроста я, неспроста, батюшка – заступник! Не забудь меня козявку малую, да Василечку словечко отмолви, когда Тугарина живота лишите! А этому, Корчуну, Корчунушке, я помело свое отдам, - домчит быстро да фигуристо, удобно да не вертко. А как же: хоть и чужедальний да повелитель, не пристало ему пешим! А ты, сокол–Корчунушка, не забудь вернуть назад, как доедешь! А хошь, так я тебя сама довезу! Наперед сяду, а ты сзаду. Наделишь, надеюсь, чем не жалко, за доброту мою. Я бы не чванилась, не отказалась, я бабка бедная, родни много, всем раздай, сама голая да босая ходи.

– Зову тебя! – Корчун говорил с трудом, будто каждое слово сперва заглатывал, потом выплевывал. – Будь моим гостем! Пришлю тебе… Пришлю тебе ворона. Он помело вернет и путь ко мне покажет. Да никого чтоб с тобой не было! Иным путь ко мне заказан!

– Мы с пониманием, князюшка Корчун! Мы незваными не ходим! – бабка ляпнула да осеклась, да, чтоб загладить промашку, затараторила. – Буду непременно! А ты, батюшка–заступник Лесовик, помог бы одежкой какой–никакой разжиться! Вишь, в гости звана! А по моей по рванине–то нешто меня достойно встретят! Вели паукам да птицам – пуху бы натаскали, напряли да бабку бы Языгу обшили!..

– Сама–то как доберешься, болтунья, без помела? – спросил Лесовик.

– Я–то? А я на волке! Вишь, лежит у мертвого брюха, меня дожидается!

– Не тебя! – сказал Василек ревниво.

– Ладно, быть по сему! – согласился Лесовик. – Эй, волчонок, отвези до места Языгу да передай отцу–волку – твоя служба кончена!..

Бабка хихикнула радостно, протянула Корчуну помело.

– Скоро свидимся! – сказал Корчун, глянул скучно, поверх всех, и улетел.

Зверь, что стал почти родным, протрусил мимо Василька, виновато покосился, - так они молча попрощались.

Бабка Языга – и легка же! – вскочила на мохнатую спину. Миг – и нет ее. Будто темная точка под облаком…

Взметывает выше, выше… Низится…С лесом слилась…

- Давай обниму тебя! – сказал Лесовик. – Прости, если чем обидел!

– Давай! – согласился Василек.

Длинные сухие добрые руки осторожно вознесли его, осторожно прижали к обгорелой груди. Василек услышал, как там, под шишками и ветками, кто–то медленно и сильно бьёт по наковальне..

Василек раскинул руки, приник, слушая сердце Лесовика, сердце леса.

Тук – тук…Тук – тук… Хорошо было…

Так же осторожно Лесовик поставил его на землю.

– У тебя ли то, что я отдал? – спросил Василек.

– У меня… И Тугарин, и Корчун ищут. Уничтожить бы твою находку… Надумаешь – помогу!.. Василек вскочил на кобылицу, пустил ее с места.

Не выдержал – оглянулся.

Лесовик стоял на пепелище, прощально подняв правую руку…

У горы Василек спешился, оставил кобылицу пастись. Нашел знакомый лаз. И пока извивался, продирался, проламывался, - перебирал одну за другой заветные мысли о семье…

Дитя человеческое начинается с подражания. Дитя должно вбирать в себя родителей, повторять их, - иначе хрупкому человечьему росточку не выжить. Дитя скрыто, упрятано в родительских образах, словно куколка в коконе.

Но стать собой можно только покинув кокон. Да расставание, да уход, - но не отказ, не забвение. Уйти надо вовремя – но взяв с собой полное–полное сердце. Сколько в сердце унесешь, расставаясь, - тем богат и будешь…

В том становище, где лечил обожженные ноги, Василек отдохнул и подкрепился. Светлан потчевал, и ни о чем не спрашивал.

Ровно и бездымно горели костры. Их желтый свет стоял, как лепестки огромных цветов. Детские фигуры двигались вокруг огней и между ними. К Васильку и Светлану никто не подходил. А Васильку так хотелось девочку увидеть, что помогала его лечить.

– Сведу тебя к сердцу земли! – сказал Светлан. – Но долго там быть нельзя: чахнуть станешь! Они пошли вдвоем. Василек думал о своем батюшке.

Почему слова о творящем духе словно оттолкнули его, Василька, словно охладили его любовь сыновью?.. Творящий дух, - если понимать, как батюшка, - это часть единого и всемогущего бога. Та часть, что простирается до земли, одухотворяет все живое, порождает человека и, в свой черед, человеком порождается. А матушка с бабуней верят во многих богов и кормят их – там, в капище, - мажут им уста медом. Их вера проще, понятней. Батюшкины мысли трудней да занозистей. Можно ли так: считать человека – частью бога? Человека лукавого, который все себе простит, во всем себя оправдает.

Может быть и так. Может, бог или частица его не каждому дается? А ну как от самого человека это зависит? Найди себя, стань самим собой, - тогда и бога в себе сумеешь вырастить, сберечь. Роди творящий дух в себе, пронеси его, как факел, и умирая, отдай богу и сам стань богом – только тогда и не раньше.

Разве в это верит батюшка? Его бог каждому дается и не требует от самого человека усилий…

- Пришли! – сказал Светлан. – Там, дальше, за поворотом, подожду тебя!..

Он удалился – поспешно, почти бегом. Видно и впрямь страшился этого места.

Василек огляделся Узко было и каменисто. Большие корявые глыбы лежали тут и там Все они были исчерна–черными, будто закопченными.

Василек провел по ближайшей, - ладонь скользнула легко, как по лезвию меча, и осталась чистой. Чуть приметная дрожь передалась ей. Будто глыба была живой и от касания затрепетала.

Странное сияние виделось над камнями: не тот рассеянный желтый полусвет, что озарял подземные горы и долы, - прерывистое искристое мерцание. Словно над гладкими камнями трепетала колючая вздыбленная шерстка.

Своды наверху были чисты, каменные копья сквозь них не прорастали, - та же гладкая отблескивающая чернота.

Был неясный шум, - Василек его услышал, едва смолкли шаги Светлана. Непонятно было, откуда он исходит.

Василек бродил между камнями, вертел головой. Даже заткнуть уши пальцами попробовал, - не изнутри ли него шум?.. Нет, шум был извне…

Вдруг – возле одной глыбы – его осенило. Упал на колени, прижался щекой, ухом. Неясный шум приблизился – превратился в звонкий ликующий гул. Далекие знакомые голоса, слитые воедино, звали, радовались…

Василек приложился к земле рядом с глыбой, - шум ослаб, исчез почти. Снова прижался к черно – гладкому боку, - шум наполнял, пронизывал, распирал каменное нутро.

Васильку захотелось его освободить, услышать не ослабленным. Тут он был, тут – под камнем. Василек уперся в глыбу руками, поднатужился…

Пчелиный рой вылетит? Птичья стая? Что будет?

Глыба дрогнула, тяжело приподнялся ближний край.

Василек вскрикнул, подался вперед, вжался в камень лбом, глазами. Там, внизу, был свет, - небывалый, ни с чем не сравнимый, не похожий на солнечный или лунный.

Он сверкнул по низу – по земле, по ногам Василька – из той ослепительной щелки, что приоткрылась. Он сверкнул по низу и в один миг раскалил, сделал жгучим воздух вокруг Василька – вдыхать его стало больно.

Волосы на голове затрещали, зашевелились, - искры с них посыпались, как звездные дожди. Василек закрыл глаза и слушал, трепеща, - знакомые голоса вырывались вместе со светом и пели, и звали, и любили…

- Матушка, ты здесь? – тихонько спросил Василек. – Деда, и ты?..

– Здесь! Здесь! – пропели голоса, ликуя.

Василька вдруг зависть резанула. Что они ведали? Что видели? Наверху, под солнышком , в них не было такого ликования. И не только они, вроде бы, прозвучали. Чьи же еще, такие же родные? Батюшкин? Бабунин?.. Василек думал об этом, уронив глыбу на место и туша тлеющие порты.

На ногах – там, куда падал свет – вздулись водянистые пузыри. Будто ноги нахлестали крапивой…

Боль в ногах, боль в руках – от портов тлеющих, боль в глазах – никакие боли уже не имели значения. Терзала обида – они там радуются, а тебе умирать. А тебе даже одним глазком не глянуть на них – ослепнешь…

Василек пошел прочь, и ноги запинались, цеплялись одна об одну, не хотели его нести. Жалко было себя. И жалко было Тугарина – не ведает, поди, как смерть близка…

Светлан ждал за поворотом – сидел на земле. Молча осмотрел Василька, покачал головой.

– Ты из тех, кому любо себя убивать, - сказал неодобрительно.

Василек стоял, ждал. Слова пролетели мимо, не тронули.

Светлан поднялся, двинулся впереди. Не оборачивался. Его спина словно отделила его от Василька.

Василек почувствовал это, поежился. Почему его путь – путь храбра – встает между ним и близкими, а Светлан ему тоже близок стал… Правильно ли он, Василек, понял себя? Не лучше ли свернуть, не дойдя до конца? Повести со Светланом детей к русиничам? Вместе с Лесовиком ухоронить Злую волю? Землю сберечь от новых Корчуновых нападок?..

Каменные копья снова проступили из–под земли да сверху свесились. Звук шагов плутает между ними, глохнет быстро.

Светлан вывел к узкому лазу, ведущему вверх. Встал молча. Глядел строго.

– Раздай детей по семьям! - сказал Василек. – Дети спасут русиничей.

– Не ходи туда! Вместе помыслим обо всем!..

– Ты не в обиде, Светлан? Батюшки тебя лишаю…

- Не в обиде. Но уйду. Помочь тебе не смогу…

Светлан отвернулся, шагнул назад, исчез. Василек остался один. Он втянул свое большое сильное тело в узкий лаз и потащил его.

Тело сопротивлялось, пыталось уцепиться за каждый выступ. Василек продергивал его – как нитку сквозь игольное ушко. Выворачивал наизнанку – чтобы самому стать упрямой скалой. Нужно ли русиничам то, что он сделает? Нужна ли им его смерть?.. Пускай плохо им придется поначалу. Пускай разлад и неустроенность их ошеломят. Но даже истекая слезами, даже проклиная его, Василька, они сами возьмутся за свои дела, сами вглядятся в свою жизнь, сами начнут ее изменять…

Василек выполз на скалу – на длинный каменный язык в душной темноте. Ощупью подобрал камешек из–под ног, - бросил вниз. Прислушался, вытянув шею.

Тишина колыхнулась, дохнула жарко, донесла короткий всплеск.

Василек стоял на краю, глядел вниз до боли в глазах.

Почудилось или нет?.. Прямо под ним словно бы облачко – чуть заметное, неподвижное.

Что это?.. Не сундук ли хрустальный?..

Велико, знать, озеро кипучее. Поди скажи теперь, с какого боку, с какого выхода свалился в него Василек и ноги обварил…

Вспомнился вдруг дед Иван, и Василек вполголоса повторил старые дедовы слова.

– Прости, мать сыра земля, сына твоего! Не возбранил ли я тебя, не подумал ли чего, - прости меня. Простите меня буйные ветры и вихори! Прости, лесной хозяин! Если ругал или думами забижал, - прости меня!..

Картина явилась – Лесовик уносит на руках Светозарыню.

- Войди в меня, сила Лесовика! Ты нужна мне!..

Коснулся разрыв–травы, подаренной бабуней, - тут, на месте.

Оглянулся, - нет никого, далеко Светлан!

Вдохнул глубоко и шагнул со скалы. Полетел то ли вниз, то ли вверх. Как во сне когда – то…

 

КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ