Бабка Языга летела на помеле. Вернее, даже не летела, а скакала. И скачки делала не очень длинными. Укорачивала их, как могла. При этом с ним, с помелом, громко бранилась. Укоряла его, безответное, за нерадивость. Если есть у Тугарина соглядатаи, пускай передадут – помело оказалось негодным, помело бабку подвело…

- Тебе бы только на печи полеживать, да? – громко и с чувством кричала. – Паутинкой бы зарастать шелковой? Ах ты немочь лохматая! Ах ты репей зацеплячий! Я те покажу перед каждым ухабом кланяться! Я те покажу в каждую ложбинку падать! Цыплята и те лучше летают!.. Кричала и потихоньку давила на упругую неуступчивую палку, - присядь, поперешное, вон как раз удобная ложбина…

Умучилась бабка Языга, измаялась, разрываясь между сердитым ором и потаенным просительным жимом. Ах Тугарин, свет–батюшка! Не сладко на твоих посылках!.. Хотя перед собой чего лукавить. С тех пор, как Тугарин ее выдвинул, взял из болота и посадил в уютную избушку– сторожку, - живется ей неплохо. В грязи жила – вроде так и надо было. С сестрами ссорилась, пакостила им по–мелкому, о чудесах мечтала. Из мечтаний и вышло ее благоденствие. Мимоезжая случайность направила Тугарина к ее болоту. Она, Языга, могла спать в это время, могла дрязгами заниматься, могла быть далеко, могла не осмелиться, не окликнуть… Но увидела, увидела всадника на белом коне. И позвала… Не услышал… Догнала. Пересекла путь. Поведала свою задумку, сгибаясь низко, видя лишь носок Тугаринова сапога – красный сафьян, помнится, подмок слегка там, где касался конского бока… И он, Тугарин–благодетель… Мог бы отпихнуть, потоптать, изувечить… Мог бы отвернуться, зевнуть, высмеять… Нет, он выслушал и одобрил. Велел явиться в городище – к Детинцу, который еще только строился…

Она лес перемеряла вдоль и поперек своими двумя. Нашла места пригожие, поведала о них. И Тугарин сорвал со стройки плотников. И появились в лесу избушки–сторожки – в трех днях пути. Были они для Языги да ее сестер–злоязычек… Простое она дело предложила – да по сердцу Тугарину. Оплести сетью сторожек лес, чтобы никто – будь конный, будь пеший – не мог эти сторожки минуть. Чтобы у каждого, кто прошел–проехал, выведать можно было, - куда, зачем, один ли, с подмогой ли. Чтобы сообщить Тугарину из любой избушки, или от него предостережение получить…

Помстилось, или впрямь кто–то глянул из–за той ели?.. Может, зверь перехожий?.. Может, ядовитый соглядатай?..

Ах в какое бешенство приводит мысль, что и за ней самой наблюдать могут, о ней доносить! Это же она придумала – надзор и донос, - ей и пользоваться!

Или до нее было – в вечном бытовании, как небо и вода?..

Ах, как она приспособилась к новой жизни – легкой, привольной, обеспеченной! Ах, как быстро поняла, что главное – не усердие, не рвение деловое, а их видимость!.. Твори вид, будто из кожи лезешь, да внушай повелителю, что незаменима. Пускай пыль в глаза – мягонькую, сладенькую пыльцу, чтобы глазонькам не больно моргалось… Ничего не делать и деловитой слыть – это ее секрет, она привыкла так, она теперь по–другому не может. Хлопотать да напрягаться да потом обливаться – неумным впору, а она – у–умненькая…

Что–то ей чудится… Как присела на пенек, дала помелу передохнуть, выбранив его, изношенное, - тут словно кто–то в спину зыркнул. Как взлетала, оглянулась неожиданно, по кустам да елкам царапнула глазом, изогнулась, чуть не сверзилась, - никого.

Что – то носится в воздухе… То ли взгляд чужой, дурной… То ли беда какая… Настороже надо быть. Поберечься…

А ведь Тугарин ее понял. Потому и приблизил. Понятные – не страшны. И она поняла, что он – понял. И пошла с ним, и помогла, когда покусился на Светозарыню. И Бессона не пожалела. И никого не пожалеет, лишь бы отстоять–защитить устроенную, чистенькую житуху. Василька тоже, если надо, сама, своими руками… Но лучше чужими… Сейчас он с оборотнями бьется… Чем дольше бьется, тем больше утомится… Тем легче сладить…

Как уж оно получается… Но всякий выбирает именно то, чего достоин… По Сеньке и шапка… Русиничи ближе ей, чем Василек. Понятнее. Они такие же, как она. Простые. Дали им тепло, сырость, роскошь – довольны… Василек другой – непонятный. Вроде бы, коварства в нем нет. А все–таки подозреваешь… Сильный он, – слабый в храбры не сунется. Но надо–то ему чего? Чего ему надо–то?..

Тугарина хочет скинуть?.. Ну, тут он обожжется – слишком бесхитростен сам и слишком хитер Тугарин. Ему, Васильку, до боя с Тугарином и не добраться, не дожить. Не оборотни, так она… Не она, так еще кто… Но доконают Василечка – по слову Тугарина… Ох, доконают…

Василек – он просто белая ворона. Он дважды белая ворона. Единственный ребенок, во–первых. Не тем духом пропитан, какой бытует в селище, - во–вторых.

Они все – белые вороны, вся его семья. Бессон был самый обычный среди них. Похожий на других. И погиб… И остальные погибнут или уже… Белые вороны долго не живут…

Бабка Языга отдохнула на пеньке и помелу дала отдохнуть. Взлетать не спешила – слушала. Что –то стало погромыхивать в ушах, и она озаботилась, - не хворь ли начинается? Надо бы в избушку, к питиям целебным, к печке горячей. Пусть другие Василька изводят – кто помоложе да поздоровей.

Она сглотнула два раза – думала, уши прочистятся, и шум пройдет. Посопела носом озабоченно. Почесала бородавку на левой щеке.

Шумело по–прежнему.

Бабка подержала на лбу ладонь. Попробовала часто подышать, - может, кашель обнаружится, наследие болотных лет.

Все, вроде, в порядке. Ничего, как назло, не болит. Стрельни сейчас хоть маленькая боль, хоть малю-ю–юсенькая болька, и Языга, не колеблясь, повернула бы назад. А теперь колебалась…

Что сказать Тугарину? Как оправдаться? Наврать–то, конечно, можно с три короба. Но уж на что она брехлива, и то боится. Недаром чужие глаза мерещились. Недаром оглядывалась. Тугарин все знает, все видит и никому не верит.

Вздохнула бабка, сожалея, что не поворотиться. Подняла в воздух помело. И сразу увидела: что– то непонятное приключилось, что–то серьезное. Может быть, что–то страшное…

Далеко впереди стоял высокий столб дыма. Он гляделся неподвижным. Только с боков чуть заметно шевелились, ползли вверх черные завитушки. Оттуда и долетал смутный рокот, что обеспокоил бабку Языгу. Оттуда и хворь ей, выходит, грозила.

Вот оно, предчувствие беды! Не зря появилось.

Бабка Языга мчалась на помеле, дав ему свободу, не давила, не прижимала к земле. До боли в глазах, до слез вглядывалась в дым. Там ведь горит. Лес гибнет. Что делать–то? Ведь этак, ежели без остановки, пал и до ее избушки доползет.

Посмотреть – и спешить за подмогой. К Тугарину, к Лесовику ли – кто первый попадется. Лес горит – беда общая…

Она уже видела языки пламени. Гадкие обжоры! Тяжело вываливаются, выставляют набитое брюхо и падают обратно, за вершины.

Шум усилился. Теперь он был разноголосым и непохожим на обычный пожар. Помимо непрерывного монотонного рева пламени слышался другой рев – будто верещала откормленная свинья перед убоем…

Визжали то долго, то коротко… звонко стучали… рычали злобно и страшно…

Не пожар это был – битва жестокая. Бой, невиданный в здешних краях. Схватка смертельная… Даже во времена войны с оборотнями такого не бывало.

Может, это оборотни да Василек и наколобродили? Тогда она слишком быстро тут появилась. Тогда нужно сторонкой облететь да обождать чуток…

Но глянуть–то надо бы…Одним глазком… Кто при сшибке – в запале боевом – по сторонам зырит. Кто в бою смертном примечает, какие птицы мимо летят…

Бабка Языга снизилась да потише полетела. Почти пошаркивала помелом по деревьям.

Жаром веяло. Смрадом. Словно ту свинью закололи и сожгли здесь же. Но визг–то – вот он, совсем близко. В ушах от него свербит.

Не оборотни это, не умеют оборотни так. И уж, конечно, не Василек…

Вдруг она вынырнула на поле битвы – удачно! сбоку! – и тут же задвинулась назад, под спасительные ветви, за толстые стволы.

Висела в воздухе, прильнув к помелу, и бородавки на лице шевелились, подымалась, наливались кровью.

Огромное пятно было выжжено в лесу. Там стояли – нелепыми раскоряками – обугленные костяки деревьев. Сизые дымы вились–качались, как полчища змей. По краям пятна цвел огонь – живая изгородь, увитая оранжевыми, буйнолистными, буйнолепестковыми цветами.

Цветами ли? Может, полчища рыжих лисиц вгрызлись в лес? Эк они прожорливы, эк зубами скрежещут…

Бабка Языга висела над прогалом – полянка длинным язычком была под ней. Огонь бабку не беспокоил, обтекал слева и справа; можно было смотреть, не отвлекаясь…

Посмотреть было на что. Такого дракона за долгий век бабка не видела. Пламенем окруженный, как пышными усами да бородой, стоял на мощных коротких лапах бронированный зверь. Плотно пригнанные чешуи, отливая зеленью, не только тело покрывали – даже морду, даже ноздри. Каждая чешуя была покрыта толстым слоем слизи. Это слизь, подгорая, испекаясь, тот запах тошный издавала, что почуяла бабка на подлете…

Хвостом, длинным и сильным, дракон бил по пепелищу, затемняя воздух. Зубами лязгал, верещал.

Зубы – с бабку величиной – были до нелепости белыми. Им бы в саже перегваздаться, подзакоптиться, а не такими сверкучими…

Их белизна раздражала бабку… Оглядев дракона, она обратилась к его наезднику. И обмерла. Худой, желтокожий, в черном теплом плаще. Кутается, будто зябко ему. Глаза в пол-лица, - желтые, с крапушками зелени, - и такая в них привычная, спокойная, отстоявшаяся злоба, какой даже бабка не встречала. А уж она, в годы оны, от сестричек–злоязычек да от соплеменниц наслушалась–навидалась…

Одной рукой наездник держится за спинной гребень дракона, а в другой у него – меч узенький. Не меч, а детская забава…

Догадалась бабка, кто таков перед ней, потому и обмерла. Не иначе, как сам Корчун, со страхом ожидаемый. Тугарин баял о нем да хорохорился. Но она–то бабка, насквозь видит… Был в Тугарине страх, - как ни прятал, как ни петушился…

А супротивник–то Корчунов – надо же, Лесовик! И чего он вылез! На что ему! Не ладит с Тугарином – вот и уступил бы Тугарину эту брань! Глядишь, и руки не подняв, победителем бы стал.

Она бы так и поступила на его месте. А уж подставлять себя под удары Корчуна – да ни за что бы на свете!.. Ишь ты, какой Лесовик вояка нескладный! В человечьем облике явился.

Показалось бабке Языге, что он на Василька похож. Но сморгнула, - и перестало казаться. Нечто вроде кольчуги на нем – из молодых плотных еловых шишек. В правой руке – длинный сук безлистный. Единственное оружие… Нешто устоишь с таким!..

Все, вроде бы, застыли, пока бабка оглядывала. А на самом–то деле бой гремел без перерыва. Просто бабке тот миг, за который осмотрелась, померещился длинным–предлинным. И едва она поняла, кто перед ней, бой продолжился.

Лесовик взмахнул суком. Корчун встретил удар мечиком своим, отсек толстую боковую ветку. Она тут же отросла, пока Лесовик снова замахивался.

Корчун снова отсек часть сука. Дракон сделал шаг вперед.

Одна из елей, что росли рядом, пошатнулась и упала на мерзкую драконью морду. Тяжела была ель, ударила по белозубому чудовище крепко. А дракон будто и не заметил. Башкой мотнул, и ель отвалилась в сторону, огнем объятая.

Лесовик на шаг отступил, быстрее замахал суком своим длинным. Да что толку!

Корчун, скучая, не уставал срезать сук мечиком своим узким.

Дракон, выждав, делал шаг вперед. Очередное дерево валилось ему на морду…

И все это было бесполезно. Бабка Языга поняла сразу. Лесовику не одолеть, если кто–то не выручит. Ему даже не убежать, потому что у дракона крылья сложены под брюхом – аккуратненькие, длинные, узкие и тоже чешуйчатые.

Это что же получается? Ему, Лесовику, тут гибель? А как же без него–то? Как же в лесу–то будет? Кто хранить будет лес, беречь? Кто всякую тварь лесную в строгости удержит?..

Не ожидала бабка Языга, что вид отступающего Лесовика такую боль и тревогу в ней вызовет. Не чаяла, что связана с ним, Лесовиком, воедино.

Эта связь, обнаруженная вдруг, сейчас, - испугала бабку, заставила затрепетать.

Фу ты, ну ты! Надо же!.. Может, и со Светозарыней загубленной была такая связь, не понятая вовремя?..

Бабка Языга вихлясто и сноровисто взмыла в поднебесье. Опомнилась и вниз кинулась, под защиту деревьев. Петляя, как заяц, понеслась прочь. Скорей, скорей, скорей! Куда же он запропастился? На него надежда, только на него!..