Проза
 

“Лишённые родины”
Книга ПЕРВАЯ:
ЮНЫЙ ХРАБР

ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ ГЛАВА

Селище кипело, бурлило. Между избами туда–сюда метались русиничи и змеюны. От опушки виделись они маленькими, будто муравьи. И забава их казалась веселой, безобидной.

– Мне дальше невмочь! – волк отворотил морду, говоря, - виноватился.

– Здоров будь! Поклон тебе за подмогу!..- Веселяй слез, погладил волка по мохнатому боку, в поясе переломился.

– Позовут скоро! Чую!.. – волк шагнул назад и за деревьями исчез, лес впитал, втянул его в себя. Веселяй поглядел вослед, поправил меч на боку и зашагал скорым шагом. Чем ближе подходил к селищу, чем явственнее видел, - тем громче звучала в нем песня этого боя, - песня, в которой коварству и подлости противостояли обреченное мужество и вынужденное бесстрашие.

Змеюнов было больше, гораздо больше, чем русиничей. Змеюны окружили каждую избу – каждую взяли в кольцо и не выпускали жильцов.

Если кто лез через изгородь или ломился в ворота изнутри, змеюны стреляли из луков, убивая или заставляя затаиваться. В нескольких избах, правда, жильцы собрались в кулак и пробились. Но ни к чему хорошему это не привело. За теми, кто пробился, гонялись, будто за курицами. За каждым – толпа змеюнов. Кого поубивали, порубили в жестокой сшибке. Кто влез в чужое кольцо и спрятался в чужой избе. Кто бился, безнадежно и отчаянно, поодиночке, или по двое – по трое – спиной к спине, плечом к плечу…

Змеюны близкого боя не любили – не напористы были на мечах, вроде бы даже ленивы. Им бы из луков, издалека… Разжирели, освинячились, позабыли ратную науку.

Да и не только они! А мы, русиничи, разве не так же!.. Выскочить бы разом из привычных своих жилищ, которые вдруг стали ловушками! Ударить бы разом на этих, толстых и скользких! Ишь лоснятся, издали видать… Неужто бы не справились! Неужто бы не опрокинули! Неужто не ворвались бы в Детинец по этим тушам да не покончили бы с Тугарином!

Ах, как можно было бы спеть про победу! Ах, как хочется Веселяю спеть! И как далек он от этого…

Один – хотя и оружный. Что он сможет! Крадется по задам, как зверь пуганный. Слушает песню боя. И чудится: то не песня, а только подступ к ней.

Одиночные схватки – это молодецкий, но и печальный зачин. Змеюны чего–то ждут. Змеюны еще не воюют по–настоящему.

Ну, так что? Смотреть будем да песни измышлять? Или ударим сзади – да неожиданно, да с шумом великим?..

Эх, ясен ответ, и вопрошать–то было нечего. Оттягиваешь хоть на миг еще? Погибать неохота во цвете лет? Бабушка надвое сказала – сгибнешь ли!..

А надо ли нападать ему? Может, бьют насмерть лишь тех, кто в избах не сидит? А послушных – тех, что не пробуют вырваться – и не тронут? А?..

Чем не мысля!.. Чем не зацепка за жизнь окаянную!..

Будь он хотя бы верхами! Один вершник пятка пеших стоит, а не то и десятка…

Нет, нельзя ему сейчас отвернуться. Всю жизнь отворачивался. И оправдывал себя песнями. Мол, песни важнее всего. Ради них обязан беречь себя. Никто не услышит новых песен и не споет их – только он…

А новые песни не от того родятся, что себя сохранишь. Новые песни – от новых дел и новых мыслей. Вот пошел с Васильком, не убоялся, - и столько песен в него зернами упало. Он чует внутри эти зерна, им надо вылежаться, прорасти.

А вдруг… А вдруг он погибнет сейчас? Вот сейчас… Вот здесь… Вот от этих сундуков жирных… Как же тогда песни?.. Как же зерна, из которых они проклюнутся?..

Небось, не пропадут… Прорастут из него, мертвого… Чего же бояться, коли так!

– Эгей – эгегей! – то ли запел, то ли закричал Веселяй, набегая на толпу змеюнов, разя мечом направо и налево.

Змеюны раздались, отхлынули. Веселяй увидел Шибалку за их спинами. Шибалка взмахивал мечом судорожно, рывками; конопатое лицо посерело. Видно долго отбивался, и силы были на исходе.

Веселяй подбежал, спину подставил и шатнулся аж – когда Шибалка своей спиной привалился. Эх и славная пошла потеха! Кабы не Шибалка на спине, кабы двигаться свободно, - ох и нарубил бы Веселяй капусты из неповоротливых змеюнов!

А что стуку да звяку! Будто стая ворон раскаркалась, разгомонилась.

Нна тебе!

Нна!..

Щитом отобьем!

Щитом!..

Аа – ах!..

Аах!..

– Давай к Первуше во двор! – крикнул Веселяй. – Подымем его!..

– Давай! – согласился Шибалка сиплым голосом. Так они и вошли в Первушин загород, не нарушая боевого порядка, - спина к спине. Веселяй – ликом вперед – очищал дорогу, заставляя змеюнов расступаться. Шибалка назад ликом, - чтобы не поразили скрытно, исподтишка, коварства ради.

Змеюны легко расступались, почти не противились. Будто сами приглашали оружных зайти куда им надо. Невмочно змеюнам видеть близкий посверк смертельных лезвий… Первуша, бледный и как всегда растрепанный, сидел на лавке меж окон, положив на колени широченные свои ладони. Рядом сидел его отец – Живун – борода до пояса и такой же всклокоченный. В плечах он был вдвое шире Первуши, но силы в его фигуре не было. Обмякший, словно бы обиженный, покоил на коленях короткопалые ладони и глядел прямо перед собой – отгородился этак от всего. Мать и жонка Первуши сидели на другой лавке, вдоль печи, тихие, растерянные, - словно яма вдруг открылась у ног, там, где всегда было твердо, надежно.

Как вошли, Шибалка повалился на лавку - возле Первуши и Живуна – меч устроил вдоль тела, ноги вытянул, руки скрестил на груди.

– Помирать что ли собрался? – спросил Первуша, не повернув головы. – Самое время!..

– Жить решили! – ответил Веселяй.

Он сунул меч в ножны да встал, подбоченясь, будто плясать изготовился.

– Что приключилось–то ? – слабым голосом сказал дед Живун.

Лишь борода дрогнула – выдала, что это он вопросил.

– За что на нас ополчились?.. Разве мы в чем виноватые?.. – завыли было, заголосили бабы.

– А моя Милонега? Она была виновата? – сказал Шибалка. – Ее убили… Стрелой в горло…

Он закрыл глаза, будто всякий интерес потерял к беседе.

– Как же так? За что?.. – слова Веселяя беспомощны.

И ноги у него вдруг ослабели, как услышал про Милонегу, - наклонился, посмотрел на них с упреком и пошел на подгибающихся к лавке, плюхнулся рядом с Первушей.

– Чего же там они? – сказал дед Живун. – Чего сюда не идут?

– Ждут, пока хлеб–соль соберешь! – скучным голосом отозвался Первуша.

– Не о том вы! - сказал Шибалка, не открывая глаз. – Делать–то что?..

Вопросил и будто языки всем отрезал – настало долгое молчание.

– Пробиваться надо…- сказал Веселяй неуверенно.

– Куда? – вскинулся Первуша. – От своих–то дымов!..

– В лес надо! – сказал Веселяй. – В лесу новое селище срубим!..

– Так тебя и пустили! – возразил дед Живун. – Высунься попробуй!

– Мы–то пробовали! – Шибалкин голос посерчал.

– Пробиваться надо! – сказал Веселяй тверже.

– Ну и пробивайтесь! – хмуро бросил Первуша.

– А ты? – Веселяй глаза вылупил.

– Что я?.. Я–то что?.. – Первуша голос повысил, ожил, задвигался на лавке.

Черный, сухопарый, растрепанный, он очень походил сейчас на рассерженную птицу.

– Мы да ты – уже рать! – пояснил Шибалка и сел на лавке, прошла охота разлеживать.

– Ничего я не ведаю. Изба моя – с краю, новые вести последним слышу. Да хоть бы и совсем без них. Спокойнее!..

– У ворот они стоят, новые–то вести! - сказал Веселяй. – И на тебя зубы точат!..

– Не пужай – пуганный! Небось, не съедят!

-А Милонега? А другие – что там лежат? – это Шибалка вскочил и кричал во весь голос, указуя перстами на дверь.

– Другие – они другие и есть! – Первуша тоже кричал, однако не вскакивал. Голову запрокинул и стал еще больше на птицу похож. – А я с краю живу! Меня другие не заботят! Самому бы живу быть!..

– Так ведь не будешь! Не будешь! – сказал Веселяй безнадежно, вдруг устав и обмякнув.

– Мыслю, надо идти. Тут нас будто курей… - Шибалка не договорил, рукой махнул, шагнул к порогу и остановился – глядел через плечо на Веселяя и только на него.

– Тише! – попросил Веселяй, он слушал напряженно, подавшись вперед. – Змеюны дождались!..

Замерли русиничи в избе. И сквозь стены, сквозь двери и окна просочился, долетел и до них тягучий звук рога. Там, в Детинце, кто–то в рог трубил – раздувал щеки, выпучивал глаза. Может быть, сам Тугарин?..

Что значил этот хриплый и длинный звук? Что нес?..

 

 

© 2009-2015, Сергей Иванов. Все права защищены.