Бабуня чуяла смерть. Кончалось время «второго удивления», утекало из сердца и духа, последние капли оставались внутри.

Не она ли сама подтолкнула? Не она ли ускорила остатние деньки? Не она ли стронула стоячее болото? Не ее ли наговоры–шепоты?..

Про «удивление» она давно поняла – еще когда жили в Русинии, полузабытой, но дорогой сердцу. Жизнь состоит из двух удивлений и борьбы. Первое удивление – в детстве, при встрече с лесом и солнцем, с небом и водой. Потом борьба; битва с миром – он жесток, прекрасен, и не сразу догадаешься, что и жестокость, и красота – от равнодушия к человеку.

Второе удивление – в старости, когда столько сил истратишь, столько надежд, а мир все такой же, и никогда уж не поворотишь его ликом к себе. Что тут остается делать? Вздыхать да удивляться, да с умиленной жалостью глядеть на молодых.

Бабуня ежедневно вспоминала про внука – любимого, чудом рожденного. Не она ли больше других ему дала? Не она ли открыла ему такое, чего другие не могли, не умели?.. Сколько раз заклинала она удачу в это, последнее свое одиночество, - здесь в капище! Сколько раз направляла удачу по следам Василька! Сколько раз жалела, что сказать ему про то не может, похвалиться!

Глянул бы благодарно глазами теплыми, - ей бы и довольно! Ей бы надолго хватило!.. Но нельзя болтать про ворожбу – не то нарушишь, расстроишь. Так же, как теперь чуяла смерть, раньше она чуяла свои слова. Чуяла, где они нужны. Где слабинка в общей мировой вязи, - туда их и вплетала, там и подлатывала ими.

Как она это делала? Как находила нужные речи?.. По молодости жгуче хотелось понять, объяснить самой себе. Чтобы стать владычицей над словами. Чтобы властно и безошибочно посылать их на подмогу людям…

Да, хвала богам, поняла вовремя: все наоборот, слова – ее владыки. Слова избрали ее на служение, повиноваться им беспрекословно – такова ее доля. А уж где там они появляются: в ее ли голове, в головах ли могучих богов – так ли уж важно дознаваться! Может, они живут вольно, как ветер, и вся ее заслуга в том, что в ней они заплутали–запутались, как в кроне дерева? Может, они образуют свое – невидимое, но слышимое – море, и она – одна из немногих, кто его слышит? Может, слова – первопричина, первооснова всего, и живет лишь то ,что названо, произнесено? И не с зачаться начинаются человеческие дети, а с мечтаний, со слов?.. Тогда понятны сила Василька, его ум, его необычность. Уж наговорились о нем досыта – и матушка, и она, бабуня. Это их объединяло, - воображать его, придумывать, - помогало обманывать чувство пустоты, с которым жили все русиничи. Сколько раз она в молитвах обращалась к богам, - чтобы дали маленького, чтобы помогли прорвать паутину Тугарина. Она ее чуяла, как теперь чуяла свою смерть, - висит над головой, застит свет, подними руку и уткнешься в нее, липкую. Боги не помогали, - приходилось надеяться на свою силу – наговоры, шепоты, заклятия над зелеными телами трав. Что–то в них, нежных, пробуждалось, благодаря ее словам, - будто роднились ее слова с духами трав. Еще была Василисина сила – особая, непохожая на бабунину – словесную. Бабуня словами подлаживалась к общему порядку, вкрадывалась, вплеталась в него, входила как бы со стороны. А от Василисы исходила такая же сила – по характеру такая же, не по величине – как от целого леса, именно от леса целиком, а не от отдельных деревьев. На равных с лесом существовала Василиса в желании жить и родить. Вот почему, исчерпав молитвы–просьбы к богам, стала бабуня свои наговоры да шепоты обращать к лесу и Лесовику. Свой своему скорее поможет…

И ведь получилось… То–то, небось, кисло было Тугарину, когда вернулся после отлучки…

Он, Тугарин, как видно, чадолюбив. Бабуня помнит, как светлел он, глядя на Бессонна, когда наезживал да сманивал паренька к себе…

Зачем же паутину раскинул над русиничами? Зачем омертвил время? Зачем змеюнов посадил в каждую избу? Зачем пищу заставил приправлять листьями иглун – дерева?..

Бабуня у себя тот обычай извела, перешептала змеюна, отвела ему глаза, - листья на столе держала, но пищу ими не портила.

Большие загадки они перечислила. Да вот отгадки не ей вестимы будут. А хорошо бы сведать кривые замыслы да спрямить их – себе и роду своему на пользу…

И сведают. Не она, - так Василек. Станет храбром и Тугарина перемудрит – по лбу его, ненавистного!.. Чужой он, Тугарин, - чужой. Это же надо – век бесконечный на острове присво-енном оставаться чужим! Это же надо вынести, стерпеть – не приведи боги попробовать!.. Верит ли он сам в те побаски, что змеюнам велел распускать? В то, что его любят, им восторгаются, перед ним преклоняются?..

Жажда править – как болезнь, и он ею одержим. И то, что он – больной в ее глазах – примиряет с ним бабуню. Больные по ее части, к больным ее всегда влекло – помочь, облегчить…

Какие травы приготовить Тугарину? В безлунные ночи их собрать, или при полной Луне? Отварить или настоять?.. Бабуня всегда хихикала, когда представляла себя целительницей Тугарина. Воображать, что это возможно, что она за это берется, - так забавно. Мысли скрашивают ее одиночество среди толпы деревянных идолов, отгоняют мрачные предчувствия о судьбе Никиты, ее зятя, о дочке любезной Василисе, о внуке пропавшем… Такая радость была – его рождение! Такая радость! Слова ее были проникновенными и острыми в ту пору, как никогда. Они протянулись от Василька во все ведомые царства. Везде его сделали своим. Обычно человек рождается в один мир, и в другие путь ему заказан. Василек же, благодаря ее стараниям, родился сразу в пять миров. Это главный подарок, что ему достался. Это делает его почти неуязвимым. Он может усилием воли переносится из мира в мир. Может четыре раза погибнуть и все–таки остаться живым. Всякий раз из этих четырех он будет умирать «по–настоящему» - и пропадать, исчезать из одного, очередного, «нечеловеческого» мира. А в человеческом – самом родном – он будет жить вопреки всему. Будет жить даже после четырех смертей. Он про это не ведает покуда. Все сбудется помимо него, если суждено ему погибнуть. Все обнаружится после первой же его смерти…

Да уж лучше бы не обнаружилось, не открылось. Лучше бы тайный и трудный дар так и остался тайным. Хотя она говорила ему про пять царств – намекала… Давно это было или нет? Он впервые увидел жуткую сложность и скученность жизни. И сильно перепугался, как ей показалось. Но быстро пришел в себя…

Пользовался ли он своим знанием с тех пор? Бывал или нет в определенных мирах? Где он, родимый, сейчас? Повидать бы его перед смертью! Глянуть бы хоть одним глазком!.. Смерть уже близко. Даже боль перед ней отступила.

Ах, как болели кости каждый вечер и каждое утро! Как мучительно было двигаться! Как не хотелось!.. Но едва она отворила кровь, - да, да, с того первого раза! – боль стала отступать, уходить. В ушах поселился постоянный комариный звон. Голова стала медленно и сладостно покруживаться. Неназойливые грустные мухи повисли перед глазами, они ей не мешали; - хотя поначалу раз–другой пробовала отмахнуться… С тех пор она много раз дарила богам кровавые пиры. Боги привыкли к ним, - боги изменились от крови. Доброта исчезла с их лиц. Взамен проступили суровость и жажда. Боги постоянно жаждали, кровь им понравилась, они просили еще. И она, полумертвая бабка, задыхаясь и обмирая от слабости, шептала, посылая – через богов – свою кровь на голову Тугарину.

Так должно было делать, чтобы внуку помочь, единственному теперь и жадно любимому, который в схватках, в игре со смертью возмечтал обрести самого себя. Как будто решимость к бою – не самое главное. Решиться на бой – обрести половину победы. Неужели она не говорила об этом внуку? Неужели запамятовала, старая ворона? Решимости–то как раз ему не занимать. Быть ему храбром! И проливать свою кровушку, - молоденькую, бурливую, горячую, - ради всех, ради обжирал и жадин, которые про то и ведать не будут, а если кто им расскажет, - отвернутся и зевнут.

Надо ли? Надо ли мучиться и погибать лучшим ради худших? Ну, а если и надо, - а ведь она понимает, что надо, ясно понимает перед смертью, - ну, а если и надо, то почему именно ему, Васильку? Пусть бы другой, - хотя бы тот же Зевуля! Или Веселяй! Или Перемяка!..

Почему только лучшие годятся для мук? Почему худшие умирают за себя, а лучшие – за всех?.. Эк она себя разворошила? Эк раскаркалась!.. Бабуня взяла зеленую иглу, заранее отломленную с дерева, согнула руку и в сгиб локтевой приставила. Игла сама нашла жилу тоненькую, не ссохшуюся, - впиявилась в нее.

Густая вязкая кровь, черная почти, нерешительно, раздумчиво закапала в малую деревянную чашку, - бабуня еле выскоблила ее накануне. В остатний раз, как видно… Вон капель–то, до того редка – от капли до капли выспишься.

Бабуня так и делала: капнет капля – и летит бабуня вместе с ней в колодец уютного забытья. И спит… И от негромкого шлепка упавшей капли вздрагивает, с натугой, с усилием открывает глаза, - будто они разбухли, перекосились, как плохо подогнанные двери.

Долго ждала, пока в чашке дно покроется… Хорошо выспалась… В ушах теперь уже не комары гудели, а громкие пчелиные рои. Ноги не слушались. Бабуня вяло думала и не могла надумать, как их, окаянных, заставить поднять ее…

Уперлась в стол двумя руками. Отодвинула чашку – прольется еще, не приведи боги… Снова уперлась… Вздернула себя над столом – со стоном, с придыхом. Взяла чашку в правую руку; рука дрожала, и крови в чашке было неспокойно – вскидывалась мелкими бугорками, взволноваться пыталась…

Левой шаркнула по столу – вперед, к выходу. Ногой тут же двинула. Ничего, получилось… Отдохнула… Сделала – вот так, старательно, по частям, проверяя себя, клюя носом и забываясь, - второй шаг… Так, по шажку, - долго ли, коротко ли, - миновала стол… И остановилась перед лестницей, что вела из землянки наружу, к деревянным богам…

Лестница была непреодолима – для нее, теперешней. Бабуня потянулась было рукой – поставить миску на стол, упасть и умереть… Да вдруг что–то придумала и удивилась, - и силы нашлись, - до чего просто!..

Зажала миску в зубах, - они крепкими были и все целехоньки – и поползла по лестнице на четвереньках. Руки со ступеньки на ступеньку… Ноги со ступеньки на ступеньку… Двигалась … Жила…

Свежий воздух приободрил… Помог подняться на ноги… Постояла, шатаясь, и побрела к богам… Загодя показывала им миску – вот что вам!. Улыбалась безгубым ртом…

Боги напрягались плотоядно, увидев кровь. Им нравилась новая пища, которой потчевала бабуня…

Тут появился Тугарин – перелетел через частокол на коне своем белом, спрыгнул с него да меч вытащил… Бабуня глядела на него, как на сновидение, - не как на живого. Расслышала: за частоколом воют, беснуются, - змеюны, не иначе. Зачем они? Для чего?..

Молча ее ударил Тугарин. Пронзил мечом и скривился – уж больно липкая была кровь, уж больно мазучая…

Бабуня легко повалилась на ближайшего идола – то был Перун, он с краю стоял. То, что в миске было, вымочило руку Перунову, его скрюченные пальцы на древке копья. То, что в бабуне оставалось – немного совсем, - выплеснулось через раны глубокие, через жирную землю – к тулову деревянному врытому глубоко и прочно…

- Да зачем же ты трудился напрасно! – громко пожалела бабуня. – Я бы и так умерла!..

Но это ей показалось, что громко. На самом–то деле сухой язык едва–едва во рту шевельнулся.

– Падаль! – выругался Тугарин, отставив от себя вымазанный меч.

Обтер его о другую руку Перуна, - о ту, что еще чистой была. Боги смотрели завистливо, пытались придвинуться, - новичку везло…

Змеюны шумели за частоколом, готовили зажигательные стрелы, ждали, пока Тугарин перемахнет обратно…