Гора играла с ними. Замирала, когда на нее глядели. Притворялась огромной, страшной, неповоротливой. Кружила – когда отворачивались – вокруг них на мягких лапах, как зверь пардус, норовила прыгнуть на плечи, придавить. Устремлялась ввысь, делаясь невесомой, ошеломляя скоростью своего порыва, самой возможностью – улететь, воспарить, превратиться в тучку. Нависала, будто безжалостная лапа, и опускалась медленно, желая помучить. Опускалась, чтобы уничтожить, растереть в пыль. Падала, падала, - то ли на них, то ли мимо, - неуловимая притворщица, непонятная, головокружительная, так непохожая на родной привычный лес… Василек следил за ней краем глаза, - она притягивала и страшила, нельзя было выпускать ее из виду, мало ли что…

Он настрелял зайцев. Зайцы тут водились в изобилии, а стрелы, подаренные солнцем, были до того хороши, словно сами летели в цель. Вместе с Веселяем они освежевали, выпотрошили тушки, поджарили и съели. А волчонок в сторонке терзал сырое мясо…

Целый день до этого мчались, мчались, мчались, и гора надвигалась – неощутимо, по капельке, набухая, раздаваясь.

Повечеряв, повалились в пахучее, шелестящее ,гудящее разнотравье и забылись на долгую благодатную ночь. Что–то Василек слышал сквозь сон, - что–то легкое двигалось. Верно, ветер вился, присматриваясь к пришельцам.

Были шепоты, скользящее кружение, чьи–то взгляды. Опасности в них не чудилось, настороженности они не вызывали…

Утром трава была примята вокруг кострища, за спинами спящих, и роса на ней, на приклоненной, не выпала. Видно, не один ветер тут побывал, а целое дружество, и удалились они совсем недавно…

- Меч бы мне поскорей! – сказал Василек, потягиваясь.

– Новую бы мне песню! – сказал Веселяй.

Волчонок молчал – выставил крутой лоб и дышал часто…

- Жди нас, пока не вернемся! – попросил его Василек.

Они пошли в гору. По тому, как смотрел Веселяй, - словно бы ничего не видя, словно бы внутрь себя, - Василек понял, что новая песня недалеко, что она уже слышится спутнику.

Гора парила, она не терпела никакой зелени. Да зелень и не пробовала на гору взбираться. Пыльно–серые, дымчато–черные, гнездно–блестчатые покатости жадно громоздились друг на дружку, и каждая норовила быть больше всех, каждая норовила обкусать края у соседок.

Из дикого необузданного беспорядка складывалась гора. Из бесноватого дыбления камней возникал божественный порядок. Разве подумаешь, стоя у подножия, что из этой пьяной пляски рождаются величавость, мощь, соразмерность?..

Василек и Веселяй шли медленно, озирались. Веселяй шевелил беззвучно губами, словно богам молился. Василек вспоминал, как в памятный день, когда бабуня показывала миры, в которых он «свой», видел он с плеча Лесовика и гору, и фигуры на ней, что схватились не в шутку – на жизнь и смерть…

Придерживали друг друга. Подтягивали, подхватывали. Ожесточались потихоньку, вызывали в себе расчетливую – боевую – злость. Гора молчаливо сопротивлялась. Присели отдохнуть, и Веселяй вдруг пропел:

 

- Истоптались лапоточки мои,

Как вели меня на высоку гору.

Извелось мое сердечко ретиво –

Что найду в колючей вышине…

 

- А дальше? – спросил Василек.

– Дальше гора подскажет…- Веселяй с неохотой затих, петь бы ему да петь. – Эх, не могу я жить, как хочу! – вздохнул. – Камень–то ты как сыщешь?..

– Волк сказывал: меч на нем выбит… Пошли что ли?..

– Пошли. Допоем…

Веселяй первым полез по острым каменным обломкам. Они валялись там и тут, словно крошки от зубодробительных, съеденных давным–давно хлебов. Черные – совсем высохшие, серые – полувысохшие, желтые – самые свежие. В них прятались - под их твердыми боками – созвездия разноцветных искр, которые лишь на миг вспыхивали, озаряли радужной мешаниной и гасли безвозвратно – потому что шаг вперед, и взгляд уже из другого места. И на новый взгляд откликается новый обломок…

Вход в пещеру сам подполз им под ноги. Две плиты стояли шатром, а между ними затаился, охраняемый острой каменной бахромой, непроглядный лаз.

Переглянулись.

– Твой черед оставаться! – сказал Василек

– Если не вернусь через день, - выручай!

– Допоем…

Щит, лук и стрелы Василек оставил, - зачем они там, под землей?.. Полез, пыхтя да ежась, в своей верной словно приросшей к телу, кольчужке. Быть бы тут как вода текучим; как ящерица юрким; как солнечный луч бесплотным… Да Василек не таков: и в плечах поперек себя шире, и могучим телом не обижен, руками хваткими и ногами цепкими. Ох и трудно ему, лежа то на том, то на этом боку, себя в гору втягивать, как тяжелое, толстое бревно. Нащупает руками глыбу впереди, выступ, зацепку – и тащит себя к ней. Быстро пожалел, что кольчугу не снял. То и дело пристывает она к бугоркам, ему невидимым; то и дело скрюченные пальцы горы пробуют крепость его железной рубахи. Как застрянет в очередной раз, начинаются игры: кто кого перехитрит. Чуть приподнимет Василек плечи, чуть продернется вперед. Левым плечом ворохнет, правым, - проверит, свободен ли. Или боком протискивает себя, и вдруг – стой, приехал. Надергается, наелозится до седьмого пота. Сдвинется – рад, впору песни петь…

Или зуб каменный как раз посреди лаза. Может, сверху, а может, снизу растет… Василек поначалу пытался такие зубья обтекать, да уж больно тяжко выходило. Тогда он сражаться с ними стал. Головой упрется и давит, пока зуб не сломит. Или рукой, а если удобно, и двумя – шатает, дергает, пока не одолеет… Скрежет, пыль, треск, пот…

Там ли камень стопудовый? Там ли меч, для храбра гожий? Там ли, куда он ломится?.. Как вывалился Василек в пещеру, как увидел, что свободно стало, - глазам не поверил. Не пещера перед ним, а целый мир подземный. Внизу темно, а вверху реет свет – разлился, как желтое мутноватое озеро. Густая щетина длинных шипов свисает сверху. Будто войско там стоит, выставив копья.

Такая же щетина выступает снизу. Словно там еще войско, противное первому. Хорошо, тропинки есть между копьями. Иначе век бы тут не пройти Васильку. Но как найти дорогу назад, как не заблудиться? Не топтаться же тут, на одном месте? Не возвращаться же восвояси?.. Надо идти до первого поворота и сворачивать только налево – туда, и только направо – обратно. Так решил Василек – так сделал, не долго думая. Тесны проходы между копьями – да все просторнее, чем в том лазе. Дорога еле видна – верхний свет неярок. Тени стоят между “древками” и над ними виснут. Чьи тени? Живые ли? Захотят ли с ним знаться?

Василек, на всякий случай, перед одной тенью склонил голову ,перед другой – поприветствовал. Тени безмолвствовали, не двигались, и он их приветствовать перестал. Прошел «копейный» лес и запрыгал вниз по каменным ступеням. Одни ступени как на родимом крылечке – только ногу поднять и опустить, а другие – выше его роста. Прыгнешь – так в спину и даст. Кольнет – будто кончиком ножа.

Глубже и глубже… А свет не меркнет… Все такой же пасмурный, неяркий… Тревога явилась и прочно засела в голове. Василек услышал угрозу. Исходила она, казалось, со всех сторон - снизу, сверху, сзади, спереди. Ступеньки прекратились – теперь Василек прыгал по беспорядочно набросанным валунам.

Ниже, ниже, ниже… Даже здешний свет и тот кончился, по капельке иссяк. И в его жалких остатках Василек скорее угадал, чем увидел себя на краю обрыва. Дна не было видно. Жар исходил снизу – влажный, удушающий. Василек пошел по краю, слушая свою тревогу. Озираться попробовал, но убедился - бесполезно. Впору наощупь идти…

Вдруг угадался поворот… И вроде бы, спуск пологий, ведущий в сторону от обрыва… Но ступить на него Василек не успел… Кто–то взметнулся из–под ног – живой кто–то и враждебный… Василек отшатнулся, ногой успел скребануть по краю, напрасно стараясь удержаться, - и упал с обрыва…

Летел недолго, не так уж высоко оказалось – чуть выше некоторых недавних ступеней…

Упал и заорал благим матом – ноги по щиколотку ушли в огонь. Не было пламени, тьма царила, но ступни и щиколотки жгло нестерпимо – кипятком жгло, в кипятке был Василек, хорошо еще на ноги упал…

- Влево прыгай! – крикнул чей–то голос, и свет появился.

Василек увидел близкую стенку – прыгнул, прижался. Узкая полосочка сухой земли была между стенкой и кипятком. В трепетном слабом пламени увиделась Васильку малая часть безбрежного, мертвенно–неподвижного озера. Ноги жгло нестерпимо. Василек принялся приплясывать – вроде бы, так было полегче.

– Говорить будешь? – крикнул сверху невидимый, но уже знакомый голос.

– Чего надо?

– Зачем пришел? Кто послал? Говори правду!..

– Камень стопудовый ищу… Меч под ним… Я храбр!..

– Тугарина знаешь? Дружбу с ним водишь?

– Биться с ним хочу!

– Чем он тебе нехорош?

– Долгая речь… Не здесь бы молвить!..

Было молчание. Потом сверху спустили веревку с петлей на конце.

Василек двумя руками ухватился за петлю, и его рывками, шмякая то и дело об стену, выволокли наверх.

Кто – то стоял, высокий и юный, с факелом в левой руке. Возле него и чуть поодаль застыли другие фигуры, - у каждой заряженный лук, направленный в Василька. Все голоногие, в балахонах из темных звериных шкур, которые прикрывают тело от плеч до колен.

– Я Светлан, сын Тугарина! - сказал высокий. – Он хотел меня погубить, и я ушел…

- Я Василек, русинич, сын батюшки своего Никиты…

- Дай осмотреть ноги твои, Василек. Я в лечении смыслю.

- Будь милостив, Светлан! Болят очень!..

Василек опустился, где стоял, размотал обмотки, снял отяжелелые мокрые лапти.

Ноги по щиколотку были красные, вареные, покрытые водянистыми пузырями. На ступнях пузыри полопались – там выступило голое мясо.

– Вылечу! - пообещал Светлан. – Дойдешь до становища? Или сказать, чтоб снесли?..

– Веди! Добреду!..

Светлан был осанист. Шагал, не оглядываясь, легко и важно. Василек на больных ногах ковылял и невольно любовался своим провожатым. Позади Василька двигались молчаливые фигуры – луки надеты на плечо, стрелы в колчанах.

Василек оглянулся раз–другой, и ему почудилось, что это дети – мальчики–подростки… Проходили мимо подземных водопадов, бородатых, громокипящих. В их шуме Васильку слышался голос Водяника, - то грозил сурово, то умолял вернуть кольчугу.

Спускались под новый уклон, и высыхали брызги на лице, и шум затихал. Только звуки шагов метались, будто юркие зверьки…

Проходили мимо бесконечных шипов, - свисающих сверху, растущих снизу, - их причудливое множество отвлекало от боли в ступнях.

Какие–то жуткие твари с лицами почти как у человека облетывали бесшумно, иногда задевая голову перепончатым крылом.

– Пришли! – сказал Светлан. – Сейчас облегчу тебе!..

Огромно было, уютно, тепло. Бесконечна была пещера – как и та, в которой обварился… Но здесь было сухо, здесь веяло домом, защитой. Воздух подрагивал и золотился – будто перед рассветом. Ногам было мягко, по песку ступали – чуть похрустывал. Даже боль поунялась – будто приглядывалась, прислушивалась. Раньше тут видно была сплошная скала, да время изгрызло ее, истерло в песок. Остались каменные столбы, прямые да извитые, расставленные, вроде бы, как попало, а приглядишься – словно бы и с умыслом.

У стены справа звонко плескался и прыгал из стороны в сторону маленький ручеек. Он был так мал, так «тонок в поясе» и неглубок, что не верилось, будто для местных жителей он может что– то значить. Но возле него на земле стояли два котла, сделанные из обожженной глины, и под котлами плясали рыжие язычки пламени. Возле котлов суетились девочки–подростки. Они были – так же, как Светлан и его охранители – от плеч до колен закутаны в звериные шкуры. Длинные волосы лежали на плечах и опускались на спину; у одних – вились, у других были прямые. Красивые округлые лица были добры и спокойны. Ближе всего они были, - котлы у ручья, деловитые девочки, - поэтому взгляд прежде всего за них зацепился.

Левой стены не было видно – пещера в ту сторону казалась беспредельной. А прямо глянешь – между каменными столбами аккуратно разложены подстилки из зеленых веток. Их, видать, недавно меняли, потому что листья были свежими, не увялыми. Много их было – не сосчитать, взгляд не мог далеко проникнуть за мешанину каменных столбов. С невольной радостью и нетерпением глаза тянулись вправо к уютным очагам и девичьим фигуркам.

Туда Светлан и свернул. И Василек – с удовольствием – вслед за ним. Светлан велел разуться и уложил Василька на одну из подстилок – недалеко от котлов. Теплым ветерком веяло сюда от огня.

По слову Светлана одна из девочек принесла горшочек со снадобьем. Василек про себя отметил, что язык у них тут свой, ему не понятный. Мягко–мягко прикоснулись пальцы к болящим ступням. Густо–густо наложили мазь, утишающую боль.

Потом девочка склонилась над ним с дымящейся миской в руках. Василек приподнял голову. Девочка ловко и бережно влила ему в рот горячее питье. Василек разнежился, растворился в золотистых глазах девочки и уснул, взяв ее за руку. Долго ли спал–почивал, - о том не ведал. Но что с пользой, то почуял, едва открыл глаза.

Ноги не болели, и сила гуляла–играла, просила выхода. Светлан сидел рядом ,ждал его просыпа. Едва Василек сел, та же девочка поднесла ему ту же миску с тем же питьем – теперь уж Василек сам выхлебал да языком капли подобрал. Девочка смотрела, как он пьет, улыбалась доброжелательно. Потом приняла миску, отошла.

Васильку почудилось, что она сказать ему о чем–то хотела, да сдержалась. Жалко было слов не рожденных, и Василек следил за девочкой, выворачивая шею, - пока не смешалась она с другими, такими же красивыми и домовитыми…

- Повести твоей жду! – мягко понудил Светлан.

Василек вздохнул и, сидя на мягкой пахучей подстилке, стал рассказывать. И начал он с того дня, когда дед его, - озорной, непоседливый, смятенный, - собрался на битву…

Светлан выслушал спокойно, - ни звуком, ни жестом не прервал. Только мысли - одна за другой – торопилась в его глазах. Василек видел, как они просверкивают – будто рыбы в реке… Долго думал Светлан, долго молчал Василек, поведав о своих близких и о себе. Девочки что–то варили, что–то бросали в котлы, помешивали, - вкусные запахи плыли, щекотали в ноздрях. Мальчики собрались в кружки, переговаривались. Подойти бы к ним, послушать, вступить в беседу…

- Верю тебе! – сказал Светлан. – Открою тебе нашу тайну!..

По тому, как он быстро встал и нетерпеливо оглянулся, ясно было – предстоит новая дорога. Ни побеседовать, ни отведать здешнего хлеба…

Глянул Василек прощально – и вроде одна из девочек встречно глянула. Не та ли, что мазь да питье подносила?..

Светлан шел торопко, дорогу примечать некогда было, да и недалека она была. Дойдя до места, Светлан, поднатужась, отвалил камень, - неприметный возле острозубой скалы, исчерченной черными прожилками.

Под камнем открылась узкая земляная лестница. Василек спустился за провожатым, огляделся и ахнул – поразительное узрел, тайну всех тайн.

Сверху свешивался корень, прочный, гибкий, розоватый изнутри. До низу, до земли, он не доходил, - маленькая нагая девочка, словно клубень, висела на нем. Головка ее была запрокинута, глаза закрыты, ручки и ножки безвольно болтались.

Там, за ней, чуть поодаль, так же висел маленький мальчик – на другом корне, вросшем в живот – в то место, где пупок. А еще дальше – другие дети. Сколько их было в этом подземелье, невиданных и нежных плодов?..

Под первой девочкой – выползок: с виду жесткий да опасный клубок корней. А ну как упадет она – ведь раздерут–изранят корни!

Вон и под другими детьми такие же выползки… Василек вопрошающе глянул.

– Попробуй рукой! – разрешил Светлан.

Василек попробовал: упруго и мягко, падай да лежи сколько угодно.

– Был я один, - сказал Светлан ,- пока вот это не началось. – Он повел рукой. – Думаю, послушав тебя, что к тому Тугарин привел. Как он время остановить пожелал, так земля и взялась детей родить…

Говорил Светлан и двигался вдоль длинной детской вереницы. Василек двигался за ним , как прилепленный. Зябко ему было от удивления, и перехватывало дух. Перед ним словно бы перекатывалась волна жизни. Чем дальше, тем больше делались ребята, тем розовей, упружистей. И голова у них не так беспомощно запрокинута, и руки–ноги не так безжизненно болтаются… А последний самый – мальчик. Он вроде бы дернулся, когда подходили. Или померещилось?.. Таким Василек себя помнить начал. Опять он дернулся – теперь уж точно! Ошибешься ли, в шаге стоя! Дернулся, и глаза на миг отворились – голубые, как у него самого, у Василька… Снова дернулся – вскинул руками–ногами… Кончик корня возле живота коричневый, словно бы высохший. Он гнется, никнет, он мертвенно потрескивает, он сейчас переломится – на глазах у Василька!..

Василек часто дышит и дрожит, и никак не унять мелкую дрожь. Светлан тоже волнуется, хотя наверняка не впервой тут. Ишь, губу прикусил, да руки сцепил перед грудью крепко–накрепко… Корень трещит громче… Мальчик содрогается, будто воюет с тем, что кормило–поило… Будто не желает больше терпеть свою привязь…

Кррак!.. Шшухх!.. Ребенок падает, - коричневый отросток торчит из живота. Другие корни принимают его, легонько подбрасывают, потом потише, потом втягивают в себя. И все замирает… В тишине слышится спокойное дыхание мальчика. Он спит – розовый, длинный, бурая капля сока или крови – застыла на конце деревянистого отростка.

– Не могу привыкнуть! – сказал Светлан. – Всякий раз чего–то боюсь!.. Тугарин этот мир в мешок засунул, своровал. А дети вынут из мешка, заступятся. Дети – мой народ…

- Долго он проспит?

- Дней семь, не меньше. Отросток отпадет – пупок останется. Как у всех…

- Наш этот мир, Светлан! Наш, не Тугаринов!

Светлан поморщился.

– Не так ты рядишь! Он свой, понимаешь?.. Ни над ним, ни под ним себя не поставишь без ущерба. Тугарин, вишь, попытался. Теперь страшится, мечется…

- Тебе не помочь ли? Не остаться ли?..

–А меч твой? Не уверен ты, что ли, в своей правде?

- Не уверен – ты понял меня… Не уверен, а иду!..

– Кто–то из моих говаривал про твой камень… Тут он где–то, недалеко…

- Я найду, Светлан! И уведу русиничей на родину! А вам – жить, как захотите!..- Светлан глянул тепло. – Дать ли подмогу?

– Сам справлюсь!..

У поворота неприметного, возле острозубой скалы, исчерченной черными прожилками, они расстались. Под камнем скрылась узкая земляная лестница и то дивное, что было внизу. Светлан пошел в одну сторону, Василек – в другую. Шел Василек и радовался: есть для этого мира добрые… нет, не хозяева – друзья. Они его не испоганят, не отравят злобой, равнодушием. Они его не станут обирать, ничего не давая взамен. Ох и трудное дело – жить на равных с миром, который тебя родил, - не возвеличиваясь и не унижаясь. Почему не могут русиничи так? Смогут ли когда-нибудь?..

Тут Василек увидел свой камень и не поверил глазам. Он лежал, прикрытый седой бородой водопада, и словно сам звал к себе. Меч, выбитый на нем, - сквозь водяные струи, сквозь пену, - виделся живым. Он качался вправо – влево: то ли с кем–то сражался, то ли плясал. На радостях Василек, не думая, хотел прыгнуть сквозь воду, - туда, к своему подвигу, к желанному и долгожданному, стопудовому, который не таким уж огромным оказался, каким виделся в мечтах… Да вовремя остерегся – кольчуга словно сжалась на груди, толкнулась, предупредила, - не суйся, не спеши, плохо будет…

Сквозь воду не только меч, но и сам камень кривился, - будто вода его с натугой ворочала, раскачивала, вырвать хотела из его земляного гнезда, оружие добыть, что под ним покоилось, и унести его, спрятать, чтобы никому не досталось, и в первую голову - Васильку, чтобы заменила Водянику прямизна меча, так похожая на стрежень, ту заветную кольчугу, что была дерзко похищена…

Василек засмотрелся было, потом опомнился. Обогнул водопад, прижался к скале да бочком – бочком под шумливые струи – ни одна капля не задела, ни одна не упала на него.

Добрался до камня, руку положил на скользкий неподатливый бок и засмеялся. Ну и дуралей Водяник, ну и простофиля! Развернул бы водопад пошире, залил бы весь низ , - чтоб нельзя было по суху до камня!.. Не догадался, не сообразил, - добрался Василек, ничто его теперь не остановит.

Потоптался возле камня, ноги приладил так, чтобы при натуге не елозили, чтобы упор был. Нашел упор - и руками, грудью, всем телом на камень надвинулся. Вдавился в него, слился с ним, передал ему свою волю, свою страсть.

И камень, а вернее камень–Василек, единые и нераздельные, дернулись, качнулись, вылезли из привычной долгой постели, очнулись от бесконечного сна…

Тут они разлучились, потому что удаль взыграла в Васильке, потому что увидел он меч достойный, - широкий да тяжелый, да изукрашенный красно, - схватил его правой рукой, а левой – толкнул камень в водопад. Напрасно он так сотворил – сам пожалел тут же, с испуга зарекся быть опрометчивым.

А пугаться было чего. Едва камень рыбой откормленной в воду вплеснулся, как ее не стало, воды серебристой, быстротекущей. Вместо нее со скалы да мимо Василька, да куда–то дальше, в глубины, помчался табун кобылиц неукрощенных. Белогривы они были и длинногривы, голубели в пещерном сумраке крутые бока, морды ощеренные к Васильку тянулись, копыта смертельные воздух молотили, чуть не доставая до головы бесшабашного храбра, до его сильных плеч. Отпрянул Василек, побледнел, но главное дело не забыл, - глядел на кобылиц, а пальцы споро цепляли меч к поясу, на левое бедро.

Храпели кобылицы, пену роняли, косили влажными глазами, били страшными копытами, хвостами да гривами хлестануть норовили. Но в сторону не могли скакнуть, свой у них порядок нерушимый в движении, - это Василек быстро приметил.

А камень стопудовый? Что с ним?.. Столько времени верно хранил он меч заповедный, берег от жадного взгляда, от злой да слабой руки… И так мало времени достало кобылицам своевольным, чтобы разбить его копытами, раздробить–растолочь, да хвостами развеять пыль последнюю, что от него осталась…

Василек посмотрел – ни камня, ни выхода для него, удальца. Запер он себя на замок неоткрывае-мый. Те боковинки, что привели его под водопад, застланы длинными хвостами, пробиваемы острыми копытами.

Положил руку на меч, задумался. Проносятся мимо атласные холки да крупы, фыркают бархатные ноздри. Нет конца сильным да стремительным телам. Велики, ох велики табуны у Водяника – почти вплотную мчатся кобылицы. Что ему, Васильку, в том? Как остановить бег бешеный? Как проскользнуть между смертоносными и прекрасными?..

А зачем останавливать! – вдруг ясно и просто решилось в голове. С удали начал – пусть удаль и выручит… Подивился Василек простоте найденной мысли, ее дерзости. Долго стоял, считал, примерялся. Выверил ,на сколько счетов одна кобылица мимо него мелькает – от ноздрей чутких до кончика хвоста; на сколько счетов перерыв длится, сколько раз каждая стригануть воздух копытами успевает; вообразил – и раз, и другой ,и десятый – то, что должен сделать. Так–то, в голове, вроде оно выходило, вроде ладилось.

Тогда перестал примеряться. Решился. Пора! - сказал себе…

И сбоку, слева, прыжком отчаянным да могучим, на шелковистую холку руками – обвил! вцепился! На мускулистый круп ногами – обнял! зажал! приник!

Что тут началось!.. Кобылица дернулась, да стеснена она другими – ни вбок ей, ни вперед, ни назад.

Заржала гневно, и словно гром раздался, словно своды подземные рухнули. То все другие кобылицы заржали – ответили.

И понеслись они вдвое - нет, втрое! – быстрее. Некогда было по сторонам глядеть, руками и ногами прирос Василек, щекой прижался. Только и видел – будто волны под кожей лошадиной ходят. Только в эти волны и окунал взгляд…

Кобылица попробовала обернуться и укусить – не тут-то было. Сразу прыть убавилась, чуть не выбилась из своего места, чуть не попала подругам под копыта.

Пробовала задом вскидывать, да бесполезно было, - Василек, что клещ, вцепился, и отковыривать его от кобылицы можно было только по частям.

Так и неслись – шорохи и плески , осыпи и тени слышались да мелькали. Блески да темнины проскакивали и отлетали назад неузнанными, непонятными…

И вдруг – свет по глазам ударил. Василек подумал: в пламя попали, сгорят заживо, - и закричал. И ему чей–то знакомый голос ответил. Приоткрыл глаза, - батюшки–светы! – по лесу зеленому, по земле родной, а не под землей скачут. Ветки на него замахиваются, да не хлещут, а гладят – проскальзывают безобидно вдоль спины. А впереди–то – что за чудо! Никого. Ни одной кобылицы. Только лес без конца и без краю.

Тут Василек сел вольнее, приободрился. Оглянуться осмелился – сзади тоже никого. Только лес… А сбоку, - чуть приотстав, - кто–то гонится. Да не кто–то, - разуй глаза! – Веселяй верхом на волке.

Ох как радостно стало! Ох как весело!..

– Огогого– о!.. – во всю глотку заорал Василек.

Кобылица ушами задергала, с ноги сбилась. Волк наскочил сбоку, и кобылица совсем встала, норовя к волку задом повернуться.

Кружилась–кружилась, – и волк силен, и кобылица не промах. Нагнулся Василек, словно кто подсказал.

– Моя ты отныне! Покуда жив! – сказал внятно в правое ухо, поросшее белым волосом. И кобылица смирилась, признала его правоту.

Встала, дрожа, кося огромным глазом с набухшими кровяными жилками в сторону волка. А волк – с улыбкой на морде – как ни в чем не бывало, сел неподалеку и отвернулся. Веселяй с него спрыгнул и глядел, рот разинув, на Василька – наездника, измученного и счастливого, с тяжелым мечом на левом бедре…