“Одинокие дети”.
Часть ПЕРВАЯ
Продолжение.
Раздел 4
* * *
Иду с этажа на этаж с утренним дозором. В руках санитарный журнал —собираю в него все свои замечания. Застаю мальчишек-восьмиклассников в их спальной. Димка среди них.
— Здравствуйте! Чего не на уроках? Сачкуете?
— Было нас шестеро. А теперь вот — четверо.
— Двоих отчислили, да?
— Мы и сами не знаем. Все втихомолку.
— Так узнайте! Подойдите к директору и расспросите. Спокойно, не повышая голоса. Почему убрали наших товарищей? Директор все объяснит.
Мальчишки повеселели после моих слов, подняли унылые головы, переглянулись. Я им подсказал, как действовать, а им как раз этого не хватало — действия, поступка. Теперь они смогут защитить своих товарищей, смогут потребовать объяснений.
* * *
Увидел директора в столовой, подождал, пока он пообедает, и насел на него.
— В подвале стеллажи нужно сделать более высокими — там лужи на полу от талых вод. Новые разделочные доски требуются на кухню.
Договорить не пришлось. Директор сморщился и прервал:
— Это сложно. Не знаю, где взять материал.
— Да ведь нужно действительно! Санэпидстанция предписала!
— Пусть пишут!..
Директор махнул рукой и ушел. А я мысленно продолжал тираду. Как же так, обвешать зеркалами вестибюль — это вам несложно. А новые разделочные доски для поваров — никак! Может, это потому, что зеркала — эффектны, а какие-то там доски — неприметны, ими не похвалишься? И грустно от этого...
* * *
Основной недостаток наших ребят — они элементарно невоспитанны. Именно элементарных навыков культуры им не хватает. Заходя в кабинет, они не скажут: «Здравствуйте!» И в дверь никогда не постучатся — можно ли войти? Они с порога выпаливают, что им нужно. Требуют помощи, а не просят. И уходя, конечно, не прощаются.
Мне кажется, правила вежливости — то, с чего воспитателям следовало бы начать. И еще навыки опрятности. Я уже говорил, как неряшливо иногда выглядят мальчишки. Помятые, незастегнутые, неухоженные. Одно слово, «приютские».
Говорю об этом ребятам — они вроде бы слушают. И в то же время слушают с усмешкой — чудит, мол, доктор. А воспитатели вообще на мои слова не реагируют: ведь я не посвящен в их кастовые тайны.
Так немногого не хватает ребятам. Именно это немногое отделяет их от «семейных».
* * *
Приехали заведующий районо и председатель райисполкома. Директор водил их по детдому, директор был обаятелен и ослепителен. Дольше всего задержал гостей в вестибюле, где рассказал с юмором, как трудно было достать зеркала.
Уезжая, визитеры его похвалили, и директор целый день ходил с «парадным лицом».
«Вот наглядное действие «эффекта зеркал»,— думал я.— Директор напылил в глаза приезжим, очаровал их мишурой, видимостью, и теперь директора превознесут на каком-нибудь совещании. А рядом с ним будут «неделовитые» коллеги, которые больше думают о новых разделочных досках, чем о зеркалах. И никто не похвалит этих непрактичных коллег...»
* * *
Сережа и Лена сидели у меня в кабинете и задирали друг друга. Я писал в медкартах и слушал их краем уха.
— Что ты умеешь? — спрашивала Лена.
— Играть на флейте! — отвечал Сережа.
— А я — играть на учителях!
— Как это?
— Любой учитель сделает, что я захочу!
— Врешь!
— Флейтист! А ты соврал хоть раз кому-то?
— А зачем?
— Где уж тебе, лопоухий! Слушайте, а давайте так соврем, чтобы все поверили! Давайте сочиним рассказ! Про детский дом!
— Лучше сказку! — предложил Сережа.
— Давайте,— неуверенно сказал я.
Так родилась идея. Начать сочинять мы не успели, потому что прозвучал сигнал на обед и ребята умчались. А я ушел в больницу.
* * *
Узнал, что отчислять мальчишек-драчунов запретили. Слава богу, нашлись умные головы!..
Того парнишку, которого уже отдали матери-пьянице, вернули назад в детдом. Другого тоже оставили в покое.
Восьмиклассники рады. Я тоже. Здравый смысл все-таки победил, вопреки нашим ретивым «педелям», «педологам» или как там их еще...
* * *
Каждый раз, когда Зинаида Никитична приводит на осмотр свой отряд перед баней, мы с ней разговариваем. Ребята идут мыться, а мы «решаем проблемы». Много времени это не занимает. Не успеют ее питомцы головы намылить, как она уже снова возле них. Но за недолгую нашу беседу мы успеваем наговориться — и она, и я.
В этот раз она выдвинула интересную, на мой взгляд, идею.
— Ребята наши в основном не сироты. У них отцы-матери есть. И усыновлять-удочерять их поэтому нельзя. Хотя, по-моему, это неправильно. Ребята есть удивительно хорошие. И если бы их отдать добрым людям, ребята могли бы стать душевно полноценными. Я думаю, почему бы не ввести такое понятие, такое звание, как «духовные» родители. Пусть бы они юридических прав не имели на детей. Пусть бы они брали детей к себе только на выходные или на каникулы. Все равно — сколько бы они сумели сделать полезного! Конечно, институт «духовных» родителей создать нелегко. Надо для этого радикально перестроить работу детдомов: превратить их из закрытых учреждений в открытые. Чтобы люди, решившие взять шефство над детдомовцем, свободно могли прийти, познакомиться, выбрать. Поначалу погулять вместе, в кино сходить, в театр съездить. А потом уже брать к себе. Может быть, и надолго можно отдавать детей «духовным» родителям, а не только на выходные? Как считаете? Такое звание предполагало бы сугубое бескорыстие. «Духовные» родители не права, не льготы получали бы, а только обязанности. Они бы полностью отвечали за ребенка, могли бы его воспитывать, отдавать свою теплоту и душевность. Хотя проблем тут сразу бы возникла куча, это я понимаю... Зинаида Никитична смотрит мечтательно. Ей так хочется верить, что найден выход, обозначилось решение наболевших «сиротских» вопросов.
* * *
Ребята распотешились — утром я обнаружил на двери изолятора красиво вырезанные из синей бумаги и приклеенные буквы: «Дом отдыха». Хотел их тут же отскоблить, а потом подумал: что плохого, если изолятор будет так называться. К середине дня мне это даже нравиться стало. Несколько раз выходил из кабинета и любовался на изукрашенную дверь. Жаль, насовсем нельзя оставить — первая же официальная проверка велит убрать эту старательно сделанную ребячью шутку.
— Не вы ли «Дом отдыха» сотворили? — встретил я Сережу и Лену.
— Не мы!.. — Сережа посмотрел хитро.
— А может, и мы — сказала Лена.
— Над сказкой подумали?
— Ленка подумала. А я только поддакивал.
— Слушайте, Сергей Иванович, как я бы рассказала. Жили-были воробушки: два брата и две сестрички.
— И был у них брат кукушонок.
— Не перебивай!.. Они его дразнили, что он — не родной им, что его подкинули. И кукушонок переживал. Однажды он отправился искать своих родителей.
— И встретил медведя.
— Не перебивай!.. Не медведя, а медвежонка. Тот посмеялся над кукушонком и послал его к лисе.
— Медвежата разве злые?
— Не перебивай!.. Лиса хотела съесть кукушонка, и тут вдруг его мама-кукушка объявилась. Кукушка прогнала лису, но не узнала своего сына.
— А он ее узнал разве?
— Да не перебивай же!.. Она улетела, а кукушонок расстроился и заплакал. И тут он услышал крики. Это кричал медвежонок — он попал в капкан.
— Кукушонок помог ему открыть капкан...
— Опять лезешь... Медвежонок от радости подпрыгнул до неба. А потом вспомнил, что по лесу летали воробьишки — искали кукушонка.
— Он позвал воробьишек...
— Правильно, у него голос громкий. Воробьишки прилетели и попросили прощения.
— Тут и сказке конец...
— Ну как, Сергей Иванович, понравилось?
— Ага!.. Слушайте, а давайте сказку придумаем с песнями! Песня воробьишек, песня кукушонка...
— Правильно! — у Сережи загораются глаза.
Лена ничего не говорит. Она глядит задумчиво. Мне кажется, она уже сочиняет песни. Мы с Сережей шепотом составляем список тех, кто в сказке должен петь.
* * *
Наташа:
— Сергей Иванович, вы так хорошо про свою маму рассказывали! А моя мама все равно лучше! Она была больная очень, сердце не в порядке. Ей запрещали меня рожать, а она взяла да не послушалась. Очень хотела быть со мной вместе. Мы с ней хорошо жили, весело. В кино ходили, по лесу гуляли. Я от мамы научилась любить лес. А однажды купались — я тогда в детсадик ходила,— и я как закричу: «Мама, тону!..» Пошутить хотела... Мама на берегу лежала. Она села, когда я закричала. А потом снова легла. Я как закричу снова: «Мама, тону!..» А она даже не шевельнулась. Я вышла на берег, а она, оказывается, умерла...
* * *
Приехала комиссия из двух санитарных врачей для плановой проверки детдома. Директор сам водил комиссию. А мы с завхозом ходили как свита. «Экскурсовод» был обаятелен и велеречив. Он скромно хвалился достижениями, скромно порицал недостатки, скромно назвал себя «энтузиастом», и так далее, и так далее. Ругал он картонажную фабрику, которая была тут же, в поселке, и считалась шефом детдома. Я узнал, что директор просил построить хоккейную коробку и спортплощадку, но ему отказали. Мысленно я спросил: не проще ли было построить спортплощадку силами самих ребят? Но вслух свой вопрос при комиссии не задал. Ругал также директор председателя попечительского совета. Ругал своих предшественников и медиков — моих предшественников: мол, почему и те и другие не ставили раньше серьезных вопросов, решать которые надо сейчас. Меня бы, видимо, директор тоже ругал. Но я был тут же и стеснял его.
В результате всех его демаршей в воздухе выткался образ незаурядного человека, полного творческих планов, но опутанного цепями по рукам и ногам.
— Ну и прожектер ваш директор! — шепнула мне одна из санитарных врачей.
* * *
Сочиняем с Леной и Сережей свою сказку.
— Давайте сову введем! Для нее будет хорошая ночная песня!
— Пусть она будет умницей! Все не спит, все думает и думает.
— И крот нужен. Он такой... Как некоторые папы: все тащит себе.
— А я для лисы начало песни придумала!
— Спой, светик, не стыдись!..
Ленка свысока нас оглядывает, встает «в позу» и поет «лисьим» голосом:
— Я рыжа, рыжа, рыжа. Я хитра, хитра, хитра...
— Зайцы ждут меня, дрожа. Ждут и птенчики с утра,— подхватываю мотив.
— Не «птенчики», а «курочки»,— поправляет Сережа.
— А медвежью песню кто придумает?
— Давайте я! — предлагаю ребятам.
— Хорошо, Сергей Иванович! А я «лисью» песню закончу!
— Так, может, магнитофон завтра принести?
— Подождите, Сергей Иванович! Прорепетируем как следует, потом и запишем!..
Юная педагогиня мимоходом заглядывает и скрывается. Мы не обращаем на нее внимания. Передо мной лежит тонкая тетрадка. В нее записаны первые слова нашей сказки. Я говорю предложение вслух. Ребята меня поправляют. Затем перо приникает к бумаге.
* * *
Провожу с уборщицами занятия по санитарному минимуму. Прошу, чтобы к последнему занятию они подумали о том, что, по их мнению, неправильно сейчас в отношении чистоты. Я, мол, буду добиваться от директора изменений.
— С директором бесполезно говорить,— перебивая друг друга, возражают уборщицы.— Он не терпит тех, кто с ним не согласен. Кто хоть слово против — сразу пиши заявление. Воспитательниц новых притащил, а они лохматые, неряшливые. Разве это пример для детей? Директор их защищает. По его словам, только они в детдоме работают, а остальные ничего не делают. А на самом-то деле никогда еще так плохо не было...
Слушаю запальчивые речи старушек, их негодование против «лохматости». Делаю скидку на их возрастную ортодоксальность. И все же, все же... Разве не находят во мне отклика их речи? Разве я полностью с ними не согласен?..
* * *
Осматриваю седьмой класс. Мальчишки проходят быстро и деловито. С девочками начинается мучение. Хихикают, огрызаются. Сбились, будто овцы, кучкой посреди кабинета и ни шагу к столу.
Входит Люда-беглянка, накрашенная, веселая, и ситуация резко меняется.
— Девочки, я припоздала. Вы меня ждете, да?
Ей что-то шепчут на ухо, и она заразительно хохочет.
— Глупые! Доктор почти молодой мужчина! И безопасный-— по должности. На нем надо тренировать свои охмуряющие силы! А вы упускаете возможность!
Она быстро раздевается до пояса. Плавным шагом, работая на публику, подходит ко мне.
Я проверяю осанку, слушаю стетоскопом, спрашиваю, нет ли жалоб на здоровье.
— Есть!.. — она делает серьезное лицо.— Хочу убежать снова да погулять. А в левой груди колет. Где точно — не пойму. Как нажмете, скажу.
Я осторожно пальпирую ее развитую по-взрослому грудь.
— Нет... Нет... Не здесь... Очень уж вы слабенько... Тут забыли...
Опускаю руку. Гляжу на Люду.
— Я красивая, да?
— Да! — отвечаю ей в тон.
Другие девчонки начинают раздеваться.
— Хотите, я после этих дурочек снова приду? — говорит Люда.— Потренируйтесь, может, и найдете, где больно.
Я не отвечаю, осматриваю других. Чувствую, что уши горят.
* * *
Самый частый вид болезни в детдоме — травма. Порезы, синяки, укусы — это вообще мелочи, о них и вспоминать нечего. Случаются сотрясения головного мозга. Вчера третьеклассница прыгала с крыши сарая и ударилась о землю спиной. Сегодня у нее боли в пояснично-крестцовой области. Я ее госпитализирую в больницу, выдерживаю при этом ее яростные слезы, ее «не хочу», «не буду», «не пойду». С ней дружит моя Ленка. Когда я говорю, Ленка мурлыкает «лисью» песню из нашей сказки. Когда я замолкаю, Ленка подключается к уговорам.
* * *
Мы написали нашу сказку. Мы высидели ее в моем кабинете. Мы сочинили, спели ее, записали на пленку. Нам она понравилась. И ребятам, которые случайно забрели на первое представление, тоже. Наша сказка задевает, будоражит зрителей. Они ее не просто слушают— они ее переживают. Песни поются хорошо, песни запоминаются тут же. И не беда, что мы даем спектакли не на сцене, а в медкабинете,— мы говорим о важном и нужном для ребят. Вот она, эта сказка, столько времени, сил, надежд у нас отнявшая...
На уютной лесной опушке жила-была звонкая воробьиная семья. Папа-воробей и мама-воробьиха с утра до вечера летали по делам. А детишки-воробьишки играли, ссорились и мирились — в общем, занимались обычными ребячьими делами.
Мы — веселые девчонки.
Мы — веселые мальчишки.
Наши песни очень звонки.
Мы — малышки-воробьишки.
Мы с утра по веткам скачем,
Мы устраиваем драки.
Не умеем мы иначе,
Воробьишки-забияки.
Вкусных червяков и зерна
Нам приносят папа с мамой,
Мы хватаем их проворно
С ненасытностью упрямой.
А потом опять хохочем,
А потом опять играем.
Так живем мы в доме отчем
Над лесным пушистым краем.
Звали воробьишек так: Чирик, Чивик, Чулик, Чивка, Чирка, Гук. Все они облазают, все высмотрят и обсудят. А когда устанут от беготни, начинают дразнить Гука, чтобы не скучно было. Гук — большой, неповоротливый, черный.
— Ты какой-то неправильный! — говорит Чирик.
— Ты, наверное, ворона! — говорит Чивик.
— Воробьи такими не бывают! — говорит Чулик.
— Все перья перекошены — как с чужого плеча! — говорит Чивка.
— Кто тебя полюбит, нескладеху! — говорит Чирка.
Гук и сам чувствовал, что не похож на других. Он молча слушал братцев-сестричек и не возражал. Когда ему совсем грустно становилось, он уходил в лес и пел свою песенку.
Я не знаю, кто я такой,
Каково мое имя?
На меня махнули рукой.
Кто всерьез меня примет?
А я, может быть, самый внимательный,
Самый щедрый и самый заботливый,
Самый ласковый, обнимательный,
Самый добрый и нерасчетливый.
Все хотят меня заклевать,
Но за что же, за что же?
Где отец мой и где моя мать?
Кто понять меня сможет?
А я, может быть, самый внимательный,
Самый щедрый и самый заботливый,
Самый ласковый, обнимательный,
Самый добрый и нерасчетливый.
Однажды Гук спросил:
— Что же мне делать? Как узнать, почему я такой?
— А ты сходи к сове,— сказал Чирик.
— Говорят, она мудрая,— сказал Чивик.
— Своим клювом она любую тайну раскусит,— сказал Чулик.
— А глаза у нее большие, как Луна! — сказала Чивка.
— Она тебе все объяснит,— сказала Чирка...
Целый день искал Гук сову и только к вечеру нашел. Сидит она в чащобе на березовом пне и напевает что-то. Гук прислушался и вот какую песенку разобрал:
Легко ли это — быть совой,
Быть вечно на посту,
Глядеть бессонной головой
В ночную темноту!
И все на свете понимать.
И видеть, что Луна,
Как будто ласковая мать,
Вниманием полна.
И сожалеть о тех, что спят,
Всей мудростью совы —
Они от головы до пят
Как будто бы мертвы.
Лишь умный ночью на посту.
Лишь умным не до сна.
И понимают красоту
Лишь совы да Луна.
— Здравствуй, сова! — сказал Гук.
— Ты кто? — спросила сова.
— Я не знаю.
— Зато я знаю. Сейчас вспомню... Ты — кукушонок!
— А что это значит?
— Это значит, у тебя никогда не будет своего дома.
— А мама с папой у меня есть?
— Твои родители — кукушки.
— А как их найти?
— Путешествуй, спрашивай...
Отправился Гук на поиски родителей. Идет и поет:
Пока смеюсь, в моей груди как будто в яркий сад окно.
Что? Неудача впереди? Разлука? Слезы? Все равно!
На небе мало ль было туч! Но побеждает солнца луч,
И ты таинственно-могуч, как бог, пока тебе смешно...
Вдруг песенка прервалась, потому что Гук увидел кого-то белого и пушистого.
— Какой ты мягонький! — сказал Гук.— Тоже, наверно, птенец?
— Я заяц.
— А что значит быть зайцем?
— Это значит: бояться и смеяться. Бояться, что кто-то тебя съест. И смеяться над тем, кто хочет тебя съесть.
— А ты не знаешь, где мои родители? Они кукушки.
— Не знаю. Но если услышу про них, я тебя догоню.
— Спасибо, зайка!. — сказал Гук и отправился дальше. Он шел и пел:
Пока смеюсь, в моей груди как будто в яркий сад окно.
Что? Неудача впереди? Разлука? Слезы? Все равно!
На небе мало ль было туч! Но побеждает солнца луч,
И ты таинственно-могуч, как бог, пока тебе смешно!
А если в гневе голова, и злые плещутся слова,
Глаза — как дохлая плотва, как ржавое веретено.
И думаешь: «Смеяться? Нет! Пускай смеется тот, кто сед!
Он видел свет прожитых лет, а у меня в душе темно!..»
Смех — пограничная черта... Но правит миром Доброта,
И у последнего крота найдется яркое зерно.
Один живет как будто спит. Второй, как злой шакал, вопит.
А третий годы просидит за картами и домино...
Но улыбается малыш: «Ах, глупый мир! Ты так болишь!
Как будто, кроме трудных слез, тебе другого не дано!
Засмейся, и любой вопрос, оттаяв, сделается прост,
И ты дотянешься до звезд, живя красиво и умно...»
— Кто тут хулиганит? — вдруг раздался голос из-под земли, и оттуда высунулся недовольный коричневый зверек. Он щурился и моргал, хотя вокруг была уже настоящая ночь.
— Ты птенчик? — спросил Гук.— Ты тоже кукушонок?
— Я взрослый и преуспевающий крот.
— А ты добрый?
— Мне некогда быть добрым! Мне надо преуспевать!
— Преуспевать — значит, быть одиноким, да?
— Какой ты глупый! Слушай и запоминай!
Я блаженствую в теплом жилище.
И пускай позавидуют мне!
Ах, как много одежды и пищи,
Ты ее не износишь во сне,
Ты ее не сжуешь и во сне!
Я все понял, всего я добился.
Я во всем в этом мире успел.
Не постился и не утомился,
Потихоньку до счастья дорылся,
От любых непогод уцелел.
Говорят о каком-то там «свете»,
О мерцанье какого-то «дня».
Я не слушаю сказочки эти,
Только норку родную ценя —
Ничего нет светлей для меня!
— А моих родителей ты не видел? — спросил Гук.
— Какое мне дело до твоих родителей/ — сказал крот и спрятался под землю.
Гук подождал, может, он появится, прилег под кустик и уснул. Утром он снова пустился в путь. Шел он, шел и вдруг наткнулся на спящего зверя.
— Эй ты,— проворчал зверь, открывая глаза,— куда торопишься?
— Иду искать папу с мамой.
— А у тебя их разве нет? Вот бедняга!
— А у тебя родители кто?
— Они медведи. Я бы пошел с тобой, но медведь может дружить только с медведем.
Если ты силен безмерно
И притом несуетлив,
Значит, ты умен, наверно,
И красив, и справедлив.
Если ты силен безмерно,
Значит, ты умен, наверно!
При тебе любые звери
Тише солнечных лучей.
Для тебя открыты двери
Без отмычек и ключей.
Если ты силен безмерно,
Значит, ты умен, наверно!
Мы не любим всяких вредин,
Подхалимов, злюк, хитрюг.
Лишь медведь, дружа с медведем,
Знает, что такое друг!
Если ты силен безмерно,
Значит, ты умен, наверно.
— А про кукушек ты не слышал?
— Папа говорит, что они от зависти мешают чужому счастью.
— Будь счастливцем всегда! Я тебе не помешаю!..
Гук долго шел, никого не встречая. И загрустил. Чтобы себя приободрить, он запел песенку;
Если дома папа-мама,
Лампа светит на столе,
Это значит, самый-самый
Ты счастливый на земле.
Если братья-сестры рядом,
Все с тобой до одного,
Это значит, что не надо
В жизни больше ничего.
Только б знать родную дверцу.
Знать, что дом твой — не вокзал.
Только б тот, кто дорог сердцу,
Никогда не исчезал.
Только б знать, что ты с друзьями,
Только б знать, с тобой друзья.
Над полями, над лесами
Светит звездочка твоя.
И тут он увидел рыжего зверя, который подкрадывался к нему.
— Ты чего? — закричал Гук.— Я маме скажу!
— У тебя мамы нет! Я все подслушала!
— Ой, кто там? — крикнул Гук.— Обернись!..
Лиса обернулась, и Гук спрятался за дерево.
— Что ты зря кричишь?.. Где, где ты?.. Забрался небось на дерево?..
Лиса уселась на землю и, подняв голову, стала ждать. При этом она напевала:
Я рыжа, рыжа, рыжа.
Я хитра, хитра, хитра.
Зайцы ждут меня, дрожа.
Ждут и курочки с утра.
И любой, кто не хитер,
Попадет ко мне на зуб.
Я — как будто бы костер.
В нем сгорает тот, кто глуп.
Никому не одолеть
Сети, свитые лисой.
Я сильнее, чем медведь.
Я быстрее, чем косой.
Не сумеешь обмануть —
Не сумеешь победить.
Только в этом жизни суть,
Только в этом к счастью нить...
Я рыжа, рыжа, рыжа.
Я хитра, хитра, хитра.
Зайцы ждут меня, дрожа.
Ждут и курочки с утра.
— Ку-ку! — вдруг прозвучало с соседнего дерева.
— Кукушка,— крикнула лиса,— сосчитай мои годы!
— Ку-ку...— сказала кукушка и замолчала.
— И все? — спросила лиса с досадой.— Глянь-ка, нет ли там птенчика на ветках?
— Нет! — сказала кукушка.
— Вот негодник! Обманул! Пойду других искать!..
Лиса удалилась, напевая свою песенку.
—Мама! — крикнул Гук, выйдя из-за дерева.— Это я, твой сынок!
— «Мама», «сынок» — непонятные слова — сказала кукушка.— От них делается скучно!
— Мама, где твой дом? Пойдем туда!
— Еще одно непонятное слово! У меня нет дома!
— Тогда построим его, хорошо? И будем жить вместе!
— Я ни с кем не могу жить вместе! Я наблюдаю за временем, я им распоряжаюсь! Всякие мелочи — не для меня!
На перекрестиях дорог сижу в засаде.
Я не жалею рук и ног — чего же ради?
Слежу за временем, связать пытаюсь нити,
Когда какая-то гроза разъединит их!
Есть у других и дом, и сын, а мне не надо.
Отдам я годы, дни, часы другим в награду.
Мне не понять, зачем пинать мои вояжи!
Пусть я одна! Пусть я не мать! Но я на страже!..
Кукушка замолчала и улетела. Гук хотел броситься за ней. И вдруг услышал крик:
— Ой-ой-ой!.. Как больно!..
— Я сейчас!.. Я бегу!..— Гук бросился на помощь.
Он увидел между деревьями того медвежонка, с которым встречался раньше.
— Ой-ой-ой!..
— Что случилось?
— Моя лапа! Она попала в капкан! Папа говорил, что надо быть осторожным! А я не послушался!..
— Сейчас!.. Я помогу!..
Гук попробовал разжать капкан, но ничего не получилось. Тогда он стал ползать вокруг капкана и разглядывать его. В одном месте он увидел маленькую дырочку и сунул в нее клюв. Он повертел клювом туда-сюда, и вдруг капкан, щелкнув, открылся.
— Не понимаю, как я это сделал! — сказал Гук.
— Ура! — закричал медвежонок.— Твой клюв стал ключиком, вот и все!
— Как это просто! — сказал Гук. Медвежонок прыгал вокруг него и выкрикивал радостную песню:
Как хорошо скакать, бежать, вертеться, кувыркаться!
Как хорошо пройти, смеясь, по тысяче путей!
Как хорошо мальца-птенца любить, как будто братца!
Как хорошо любить всех-всех, всех-всех лесных детей!
Как хорошо узнать о том, что сила не в почете!
Узнать о том, что доброта и разум всех сильней!
Найдите доброту в душе, и вы весь мир поймете!
Найдите в сердце доброту — и будьте вечно с ней!
— А ты говорил, медведю нужны только медведи!
— Спрошу у папы с мамой, почему меня учили неправильно!
— Будешь дружить со мной?
— Буду, конечно!.. Ой, слушай, а вдруг это тебя искали?
— Кто искал? Когда?
— Пролетали тут недавно воробьишки и звали Гука!
— Это меня! Меня звали!
— Сейчас я крикну их! У меня голос громкий!..
Медвежонок набрал воздуху в грудь, открыл рот да как закричит:
— Эй, воробьи!.. Гук здесь!..
— Где?.. Где он?..— послышались голоса, и откуда ни возьмись появились братишки-сестренки Гука.
— Здравствуй! — сказал Чирик.— И не сердись! Нам без тебя было скучно!
— Ты наш братик! — сказал Чивик.— Пусть и не похож на нас!
— Мы были глупыми! — сказал Чулик.— Папа с мамой нам объяснили!
— Папа домой нас не пустит, если тебя не найдем! — сказала Чивка.
— А мама сказала, что мы никогда не сможем летать высоко, если ведем себя низко! — сообщила Чирка...
— Спасибо вам! — сказал Гук.— Вы такие хорошие!..
Они запели песню воробьишек. И медвежонок пел вместе с ними.
* * *
Мечтаем. Сережа, Ленка и я.
— Устроим представление в детдоме. В актовом зале. Костюмы сами сделаем.
— Потом выступим по радио.
— Можно по всем детдомам проехать. Пусть все услышат.
— А вдруг по телевизору покажут?
— А что? Ведь интересно же!
— А деньги нам заплатят за это?
— Кучу!
— Круглый год буду есть пирожные!
— С лимонадом?
— Aгa!
— Может, еще поработаем? Улучшим текст?..
— Ну что вы!
— И так здорово!
— Молодцы мы все-таки!..
Мечтаем долго и упорно. Очень «вкусное» занятие...
* * *
— Счастье ваше, что вы не педагог,— размышляет Зинаида Никитична. Я ей помогаю комплектовать отрядную аптечку.— Можете просто общаться с детьми. Безо всяких «воспитательских комплексов». А нам, учителям, плохо. Мы ведь не учим, нет. Потому что учить — значит передавать определенный стиль жизни, стиль мышления. Мы информируем детей о том о сем. Причем информируем узко и плоско. Ибо все у нас раздроблено, в нашем деле. Учителя разделены по предметам, которые преподают. Воспитание — самый неделимый на свете процесс — мы умудрились разрезать на виды: эстетическое, патриотическое и так далее. Будто они существуют и в самом деле, эти «виды»! Если я говорю о красоте архитектурных ансамблей, чем я занимаюсь, эстетическим воспитанием или патриотическим? Не дай бог, перепутаю, не тот ярлык навешу, не в ту графу отчета запишу... Где цельность? Где единство педагогики? По-моему, наша раздробленность от того, что мы имеем груду развалин, а не науку. Там, где мы говорим, «узкий профиль педагога», «отдельный вид воспитания», можно проще сказать: «обломок», «осколок». Среди всеобщей разделенности нас гложет тоска по гармоничной общности, по гармоничному единству. Нашу систему воспитания надо менять. Она примитивна. Даже более того — она первобытна. Но на что ее менять? Альтернативных систем нет. Не давали о них думать. Не стимулировали их поиск. Не разрешали искать. Страшно подумать, сколько учительских замыслов, озарений погублено казенной педагогикой. Теперь жить интереснее: демократия, гласность. И в то же время обидно. Сперва убили живую душу — теперь пытаемся ее воскресить.
* * *
Димка просится в изолятор.
— Ну положите, Сергей Иванович! Ну что вам стоит! Хотя бы на завтра!
— А что завтра? Контрольная?
— Бить меня завтра хотят! Ну, та семья рокеров, с которой ездил!
— За что?
— Да я с другими поехал. А те решили, что я их предал...
— Ложись. Только следи за чистотой в палате, ладно?..
Три дня Димка пробыл пациентом, и никакие рокеры его не беспокоили. За это время написал новый фантастический рассказ. Назывался он «Схватка».
Вот этот рассказ.
Пришел Он и сказал:
— Все так плохо! Не знаю, как быть!.. Она заплакала:
— Я люблю тебя, люблю! Но нет нам счастья!..
Они обнялись и долго так стояли.
За это время я собрался и послал волевым толчком свою Бестелесную Сущность на разведку.
Мировые линии Его и Ее были переплетены. Значит, Он и Она — закономерно вместе. Значит, они должны быть счастливы.
Почему же все не так? Почему на них валятся беды?
Ага, вот... Следы катастрофы... Вздутия... Надрывы... Бахрома... И вот сама катастрофа...
Чужая мировая линия — как удавка. Захлестнула, обвила. Перетягивает в себя Главную Энергию двух людей, которые считают себя несчастными...
Эта линия — от Синей Звезды. Звезда висит, чуть видная, над самой головой. Я хорошо ее чувствую сейчас, днем, сквозь холодные бездушные стены.
Я собрался до предела — до последнего лучика внутри моих клеток. И запел — для Синей Звезды — песню моей воли.
Было тяжело. Такое напряжение меня быстро истощало. Если бы Он и Она знали, что любой Волевой Акт — есть подключение к Всеобщему Балансу. Они бы тогда сами смогли повлиять на Синюю Звезду.
Звезда ответила своей песней. Звезде нужна была энергия живых. Чтобы не раствориться внутри самой себя. Не исчезнуть в другом гармоническом уровне — на порядок ниже. Чтобы не дать места новой, молодой звезде.
Песня Синей Звезды упала на меня, враждебная, колючая. Она промяла Пространство. Она хотела вырезать вокруг меня дыру и схлопнуть края. Тогда бы я не смог помешать звезде.
Но я предвидел такой оборот. Я подключился к своем солнцу. Мы пропели Песню Дружественного Союза.
Наша песня пронеслась по мировым линиям двух людей, считавших себя несчастными. Она расправила вздутия, соединила надрывы, притянула бахрому. Она приподняла линию-удавку, ослабила ее хватку.
Синяя Звезда — из последних сил — испустила яркую вспышку. Вся Главная Энергия этой вспышки, весь ее импульс, пропущенный через линию-удавку, обрушился на нас, на две соединенные воли — моего солнца и мою.
Воля Синей Звезды оттолкнула волю моего солнца. Я остался наедине с разъяренной Синей Звездой. Я должен был принять бой. По-другому не получалось.
И я принял его. Я послал все, чем владел. У меня не осталось ни кванта Главной Энергии.
Моя Бестелесная Сущность изнемогала, отталкивая, отводя, поглощая, трансформируя злую энергию Синей Звезды. Я распластывался, придавленный собственным весом. Я старался выжать из себя еще хоть что-то — еще малость, еще чуточку. И они вроде бы находились, неведомые для меня самого резервы. Выдавливались, вытекали по капельке...
Бой продолжался. Невидимые в безмятежном земном небе, далеко-далеко от него, стояли в невообразимо сложной паутине космоса два огненных сполоха, два языка вечного пламени — воля Синей Звезды и моя воля...
Он и Она разомкнули объятия.
— Малыш как-то странно плачет!..
Она подошла, наклонилась над кроваткой.
— Да ты весь мокренький! А мы и не слышим! Извини!..
Она быстро перепеленала младенца. Муж обнял ее сзади, поцеловал в затылок.
— Я верю, все наладится! Все будет хорошо!..
Шепот был взволнованный, громкий...
Я выслушал Димкин рассказ, и вспомнилось вдруг старое. Было у меня «фантастичное» видение после двух бессонных ночей. Давным-давно, когда начинал работать после института.
Поведал о нем Димке, и тот посоветовал обязательно записать.
* * *
Родные часто откупаются от наших детдомовцев — я заметил такую тенденцию. У одного на руке дорогие электронные часы, другой играет дорогими коллекционными машинками, у третьего в кармане еще какая-нибудь дорогая безделка. Ребята не знают материальных лишений. И все-таки, видимо, в каждом живет ощущение, что им «недодали», которое так или иначе может прорываться.
Вот Сережа сочинял сказку, с удовольствием пел песню кукушонка — и вдруг утащил баночку поливитаминов и все их съел за один присест. Потом он маялся, чесался, покрылся красными пятнами. А я недоумевал: зачем ему нужна была эта кража? Ведь поливитамины и так давались каждый день — всему отряду — в возрастных дозировках. Может, это обычная детская логика: одно-два драже — малое благо, а целая баночка — большое благо? Или сработал «комплекс ущемленности, обделенности», который есть в любом детдомовце? Дай-ка я возьму себе то, чего мало...
Я ни слова не сказал Сереже в осуждение, не бранил его, и он продолжал ходить ко мне как ни в чем не бывало.
* * *
Ленка прибежала, глаза большие.
— Сергей Иванович, у Наташи кровь идет!
— Откуда?
— Откуда, откуда!.. Все трусы в крови, неужели непонятно откуда.
— Веди ее сюда!..
Ленка исчезла и вернулась вместе с подругой. Я вспомнил недавние Наташины жалобы, расспросил ее, подумав сначала о травме или почечном заболевании. Наташа себя чувствовала хорошо, и я быстро отбросил мысль о «болезненной» причине кровотечения. Девочке одиннадцать лет, и у нее впервые в жизни началась менструация. Поскольку мамы у Наташи нет, мне пришлось вместо мамы объяснять, в чем тут дело. Я ей рассказал о взрослении, о превращении девочки в девушку. Рассказал, как себя вести в такие «тревожные» дни.
— Значит, дети будут? Не хочу!..— очень эмоционально воскликнула Наташа после моего рассказа. И я ей терпеливо говорил о великом женском деле — рождении детей. И о любви.
Когда замолчал, увидел по девчонкам, что они прониклись полным доверием.
Ленка: Нам мальчишки говорили, что мы рожать будем. Но ведь это больно, когда из живота ребенка достают. Да, Сергей Иванович?
Наташа: Дети тогда бывают, когда мужчина и женщина вместе в постели? Да, Сергей Иванович? Или тогда, когда они поцелуются?..
И я снова говорил о любви как о самом светлом чувстве. И думал параллельно о том, что детдомовских детей мещанская молва обычно представляет как «все познавших» и «испорченных». А они, в массе своей, просто дети, обычные дети, вопреки любой дурацкой молве.
* * *
Многие наши ребята — воришки и попрошайки, я неоднократно в этом убеждался. Они набиваются в кабинет с какими-то жалобами и не уходят после оказания им помощи. Один прилипает к стеклянному шкафчику с лекарствами и как бы невзначай заглядывает в него. Другая лезет в «пенал», где опять же всякие медикаменты. Третья роется в бумажках на столе, четвертый вытягивает фломастер из карандашницы, пятый что-то отвинчивает от зубоврачебного кресла, шестой...— да где уж мне уследить за шестым.
Если я прикрикну, начну совестить, они делают «послушные» лица, но глаза их остаются лукавыми и непослушными. Они начинают канючить, если видят, что стащить невозможно.
— Сергей Иванович, дайте мне эту бутылочку! Ну пожалуйста!..
— А мне — этот бинтик! Дайте, жалко, что ли!..
Бывает, я сдаюсь. Тогда они уходят довольные. Но если они клянчат что-то невозможное (например, мой стетоскоп), тогда я, конечно, сдаться не могу. Но и они, если заведутся, остановиться не могут. Ноют и ноют, словно комары над ухом. Берут меня измором. В таких случаях я терплю долго, а потом, чтобы не вспылить, беру очередную попрошайку за плечи и мягко вывожу из кабинета.
* * *
— Все меня ругают,— говорит Димка.— Но не такой уж я плохой. Меня даже усыновить хотели...
— А почему не усыновили?
— Очень старые были. Своих детей не завели, а я им понравился. А все отговаривать стали. Сказали, что они мучиться будут.
— Из-за этого не взяли?
— Из-за документов. Старикам сказали, что они выгоду ищут.
— Как это? И откуда ты знаешь?
— Да сами они говорили. Приходили извиняться... Одни сказали, что им надо квартиру побольше. Другие — что они себе домработника хотят. А третьим показалось, что старики из ума выжили. И направили их... ну, к этим, которые сумасшедших лечат.
— К психиатрам?
— Ага. А им там справку, что они нормальные, почему-то не сразу выдали. Из-за этого дед в больницу попал. В сердечную. А бабка ухаживала за ним.
— А потом?
— А потом извиняться приехали. Мне костюм новый подарили. Красивый. Они вообще-то добрые...
Димка грустнеет на минутку и тут же стряхивает с себя грусть, снова становится бесшабашно-разболтанным.
А я думаю, почему не поверили в доброту «стариков» те, кто гонял их за бумагами? Почему искали корыстный интерес в бескорыстном решении бездетной пары? Разве доброта требует оправдания, обоснования? Разве нужно ее доказывать как некую сомнительную теорему? Разве так ее много, чтобы топтать ее и глумиться над ней?..
* * *
Наташино признание почти совпало с Димкимым. Закон парных случаев. Вообще, я заметил, что добиваться откровенности не надо, не надо напрашиваться на нее и вызывать ее искусственно. Ребячья откровенность всегда проявляется вдруг, невзначай, непланово...
— Меня брали в дочки,— рассказывает Наташа.— Папа был директором магазина, мама — переводчицей. Они богатые очень. Все блестит, и ничего трогать нельзя. У меня в комнате гарнитур стоял. Я взяла и обклеила его любимыми картинками, которые из детдома принесла. Мама просила-просила, чтобы я их соскоблила, но я не послушалась. Потом стали ко мне девочки прибегать. Уроки делали, играли. У меня всегда друзей много. А маме с папой это не нравилось. К ним-то самим никто домой не ходил. Только в ресторане веселились... Я вообще-то непослушная была, это точно. Но разве можно сразу начинать их слушаться? Пусть бы сначала показали, что в самом деле меня любят! Они, пока ходили в детдом, были добрые. А как привели меня в свою квартиру, только распоряжались: поди туда, принеси то, сделай это. Как в сказке! А я ведь свободный человек, правда?..
Наташа говорила агрессивно, готовая на меня накинуться, если хоть как-то возражу. Я слушал и словно бы видел за ее спиной всех детдомовцев. Они часто мне казались бездушными, колючими. Но их ли надо винить в этом? Они заледенели, они обросли не колючками, а сосульками. Терпение и тепло, тепло и терпение нужно им. Но легко ли дать это? Мы-то, взрослые, разве сами не позвякиваем на ходу? То ли это монетки звенят в наших кошельках, то ли льдинки — в наших сердцах...
* * *
Было назначено производственное совещание. Я немного опоздал. Уселся в переднем ряду и стал слушать. Незнакомая женщина зачитывала грязное письмо, направленное против директора. В нем низменно трактовались отношения директора с педагогинями.
Сотрудники детдома слушали и молчали. Чтение закончилось — тоже молчали. Старые, от лица которых было написано... Молодые, которых задевали...
Я оглядел их всех. Ну, кто встанет? Кто возмутится? Кто возьмет на себя труд начать отповедь?..
Никто не начинал. Я уловил на лицах некую готовность. Они готовы были поверить — все-все-все! — в то, что прозвучало. Если не поверить, то по крайней мере принять к сведению. Ведь «дыма без огня не бывает».
Проклятая — знакомая и непостижимая — готовность! Чуть какой черный слушок... Чуть какая злая молва... И сразу присловьице наготове — про «дым» и «огонь»... И сразу напрочь забываются миллионы оклеветанных безвинно. Загубленных без причины...
Ах, какой страшный дым, какая липкая плотная завеса бывает без огня! Нам ли не знать, россиянам!..
Я встал и возмутился. Почему мы должны слушать эту грязь? Почему должны обсуждать ее? Надо отослать анонимку в прокуратуру — пусть разберутся, кто состряпал.
После моих выкриков собрание оживилось. Выступила дама из роно. Выступил директор, у которого дрожали руки. Он сказал, что он хороший и никаких анонимок не боится. Выступили воспитатели — старые и молодые.
Не директора я защищал. Не в его поддержку говорил. Открытые навстречу мерзости лица — вот что не забыть, вот что страшно...
* * *
Сережа сегодня «ненормальный». Бледный, вялый, растерянный.
— Сон плохой увидел,— говорит неохотно.— Будто я стою во дворе большого городского дома. Ночь. Небо такое чистое. Звезды. И где-то далеко-далеко словно комар пищит. А я знаю, что надо всех будить. Иначе будет так плохо, так плохо... И знаю, что уже не успеть, уже поздно. Стою во дворе, и слезы по щекам льются. А комар ближе стал, громче. И уже слышно, что это не один комар, а целая стая — звук идет со всех сторон. Сильнее и сильнее гудит. Мне ясно, что это не комар — что-то неживое, ужасное. Разеваю рот, хочу перекричать. А вокруг уже вой, нет сил его слушать. Это летит смерть...
Сережа оживляется, рассказывая. Розовеет. Будто сбрасывает с себя нелегкий груз увиденного во сне.
— А люди спят себе и спят. Все окна пусты и темны. Только луна, белая, как снег, отражается в каждом окне.
И вдруг луч света метнулся. Какой-то прожектор включился, один-единственный. Я увидел в его свете, как падает сверху Смерть. Она была длинная, как змея. И много стеклянных глаз, и в каждом глазу тоже белая луна.
Все вспыхнуло беззвучно. И стены стали падать на меня. Они крошились, ломались, как льдины в ледоход. И за каждый обломок держался человек. Тысячи обломков и тысячи людей. И все падали на меня... И тут я проснулся...
Сережа молчит.
— Может, мне музыка приснилась? Как все это записать в виде музыки?..
* * *
Иногда думается, что, работая в детдоме сегодня, можно стать человеконенавистником. Можно, жалея ребят, возненавидеть мужчин и женщин, которых видишь на улице. Ведь среди них гуляют папы и мамы наших воспитанников. Может, вот тот холеный мужчина бросил сына?.. Может, вот эта самоуверенная женщина отказалась от дочки?.. Недобро можно глядеть на людей, если глядеть на них из нашего, детдомовского, окна. Это — как наваждение, такие мысли, настроение такое. Надо головой потрясти, надо ущипнуть себя, чтобы наваждение рассеялось. Надо напомнить себе, что большинство людей — нормальные...
* * *
Марина — девочка неприятная. Так мы считали с Зинаидой Никитичной. Внешне красивая — чернобровая, черноглазая, поведением своим она не вызывала симпатий. Обижала малышей — дергала, толкала. Причем старалась это сделать исподтишка. Взрослых не слушалась: говори, убеждай, приказывай — она как пень. Стоит, потупившись, разглядывает что-то у себя под ногами. Или начинает, высунув язык, строить гримасы.
Когда пришла женщина и сказала, что хочет удочерить девочку-сироту, никто не питал надежд насчет Маринки. Но чем-то они приглянулись друг другу. Женщина стала регулярно появляться, всегда с подарками для «дочки». А Марина ждала «маму» и важно рассказывала всем, что мама принесет ей конфет. «Когда не было мамы...» — стала говорить Марина. «Когда не было мамы, я была плохая...», «Когда не было мамы, птички не пели...», «Когда не было мамы, я ночью плакала...» Эти слова — «когда не было мамы» — разделили ее жизнь. Вернее, они обозначили подлинное начало ее жизни, точку отсчета, от которой она все мерила. На наших глазах она становилась ребенком, настоящим ребенком, а не тем колючим дикарьком, которого мы привыкли видеть.
А потом... Не знаю, как сказать... Потом женщина, ее «мать», пропала, исчезла, перестала приходить. От Зинаиды Никитичны я узнал, что она «передумала».
Об этом бы надо написать большой и неторопливый рассказ. Написать про «доброжелателей», которые сообщили Маринке, что мама ее бросила. Написать, как Маринка плакала, упав на пол. Написать, как мы ждали, что она снова превратится в неуправляемую дикарку. Но она стала тихой и послушной девочкой.
Надо бы написать про все это... Но пока что я не могу стать неторопливым и подробным. Слишком все это свежо...
* * *
Семиклассница Люда — проститутка. Она сидит напротив меня, положив ногу на ногу. На ней дорогие сапоги, зеленый шерстяной костюм. На лоб спущена кокетливая челка.
Поскольку в начальных классах она была не по одному году, по возрасту она, конечно, старше любой семиклассницы.
— Что вы меня разглядываете? — говорит она.— Хотите чего-нибудь? Так я пожалуйста!
— Ты со всеми... вот так?
— Нет, конечно! Стариков не люблю! А вы еще не старый!
— Зачем тебе все это?
— А это мой талант! У каждого свой талант. У меня — вот этот.
— Неинтересный «талант».
— Не врите вы, ради бога! Ни капли правды кругом!
— Что я тебе наврал?
— Да будто вам неинтересно! Я пальцем поманю, и вы за мной как собачонка!..
— Оставь ты свой тон. Я тебя понять хочу.
— А чего меня понимать! Я вся тут!..
В ее глазах — наглое торжество. Красивый упитанный звереныш.
* * *
Девочка из четвертого класса — «на спор» — присела сто раз, а потом ее тошнило, рвало, был понос, болели ноги, и я ее выхаживал в изоляторе. Другие девчонки вздумали закаляться и босиком бегали по снегу. Почему-то девочки активнее мальчиков в плане «приобщения к жизни». Так мне сегодня кажется. Из мальчишек только Димка себя закаливает — уже почти год каждое утро обливается холодной водой в бане.
* * *
Не оставляет чувство, что мы совершили чудо, сочинив нашу «сказку про кукушонка». Не было ничего, и вдруг появился этот брошенный мамой птенчик. И отправился искать свою непутевую маму. И зазвучали песни.
Всех наших персонажей вообразил зрительно. Можно сказать, сроднился с ними. Они стали моими друзьями. Такими же, как Сережа, Ленка, Димка. Разве не чудо — найти столько новых друзей?
* * *
Поговорил с директором на повышенных тонах. Он стал пенять, что питание в детдоме плохое. Я не согласился. Он стал кивать на «Зеркальный» — вот там-де здорово. Я возразил, что «Зеркальный» — образцово-показательный лагерь. Там школа пионерского и комсомольского актива. Там штаты другие и не такие возможности, как у нас. Он сказал, что у нас должно быть так же. Я сказал, что у нас и так неплохое питание, а если кто его и портит, так только он, директор. Я например, запретил консервированные зеленые помидоры в пищу — директор разрешил. Я запретил зимой давать мороженое — директор разрешил. Во время детдомовских праздников нет никакого контроля над едой. После Восьмого марта, например, я положил шесть девчонок в изолятор потому, что, по их же словам, они «обожрались халвой». Нужны ли такие лукуловы пиры? Я не против того, чтобы доставлять радость нашим ребятам. Но радовать их надо с умом. Чтобы минутная «радость» на другой день не оборачивалась болезнью.
Директор стал восклицать, что он все делает для детей, а не для себя, что он — энтузиаст, а я — нет. Я сказал, что такие восклицания демагогичны. Надо вырабатывать общую линию поведения, а не хвалить себя. Договорились, что запретов пищевых самостоятельно делать не буду. Только после согласования с ним.
