“Одинокие дети”.
Часть ПЕРВАЯ
Продолжение.
Раздел 3
* * *
Димка ворвался в кабинет как буря. Часто дышал.
— Вы телевизор вчера смотрели?
— Я-то смотрел. А ты?
— У нас транзисторный. Родичи одному подарили... Видели бегемота?
— Который антилопу спасал? От крокодила?
— Ну!... Это же документальные кадры! Это же правда!
— Конечно, правда.
— Значит, есть доброта в природе? Милосердие, как вы говорите. Значит, есть оно даже у животных?
— Значит, есть.
— И у людей оно должно быть! У всех, без исключения! Как уши, нос, глаза...
— И что тогда?
— Тогда те, кто без него родился, без милосердия, просто инвалиды, калеки. Вроде безруких-безногих. И можно их жалеть. И не нужно на них злиться.
— Зачем же злиться на калек?
— А я их ненавижу... Ненавидел... До вчерашнего телевизора...
Димка успокоился и ушел. Он обрел некую душевную опору в этих телевизионных кадрах.
* * *
Явился Дениска с пораненной пяткой. Как он умудрился, бегая по детдому, вогнать себе в ногу стеклянный осколочек? Ни стонов, ни слез от него не было. Сидела глазастая травинка и задорно улыбалась.
— Стойким ты будешь! —сказал я уважительно и стал ковыряться в Денискиной пятке. Моим «инструментарием» была длинная инъекционная игла. Я осторожно манипулировал ею, но, конечно же, это было не безболезненно. Однако Дениска молчал. Молчал и улыбался. Тут как раз пришла Зинаида Никитична. Я при ней кончил «операцию», вручил герою конфету, погладил его по голове. Дениска положил конфету в рот и с достоинством удалился, прихрамывая.
Мы с воспитательницей переглянулись, и я молча поднял большой палец правой руки...
В этот же день пришел мальчишка из шестого класса, и я вздрогнул, увидев его. Это был выросший Дениска. Это был герой Александра Грина — открытый, ясный, светлый, озаренный. Не мальчишка, а птица, распростершая крылья и готовая взлететь.
— Что у тебя? — спросил я.
— Вот! — он поднял рукав рубашки и показал фурункул, зреющий на локте.
— Сейчас!..
Я сделал мазевую повязку, наложил на фурункул, забинтовал и сказал, когда прийти на перевязку. Он кивнул и ушел. Никаких посторонних разговоров. И все-таки мне стало хорошо, как после самой задушевной беседы...
На перевязку он явился не поздоровавшись.
Только чуть улыбнулся в знак приветствия. Улыбнулся — и озарил кабинет.
Третья перевязка не понадобилась.
— Все прошло,— сказал он.
— Да, все прошло,— согласился я...
Иногда я встречаю его в детдомовских коридорах. Он улыбается своей быстрой, как зарница, улыбкой и бежит мимо.
* * *
Листаю диспансерный журнал. «Болезни сердца» — пустая страница. «Ревматизм» — пустая страница. «Бронхиальная астма» — пустая страница. И еще целый ряд пустых или мало заполненных страниц.
И вдруг открываю «Болезни нервной системы» — здесь черно от записей. Множество фамилий, множество диагнозов. Самые частые из диагнозов: «задержка психического развития» и «ночной энурез». За каждой строчкой в журнале встает лицо. Что-то есть общее во всех этих ребячьих лицах. Но что?.. Я вспоминаю лица своих сыновей — они безоблачны. А лица детдомовских ребят омрачены. На каждом из них — тень, даже на самых улыбчивых. Записи в диспансерном журнале напомнили мне об этой тени.
* * *
Первоклассницы пожаловались на свои насморки да кашли. Я дал им лекарства, поговорил шутливо о том о сем, и девчонки по-хозяйски расположились в моем кабинете. Я занимался диспансерными картами, разговаривал, отвечал на вопросы. Потом собрался уходить, но в посетительниц моих будто вселился бес.
— Никуда мы не пойдем! — заявили хором.— Тут будем сидеть!
Одна забилась под стол, другая залезла под шкаф, третья кривлялась и кричала:
— Мы некультурные! Мы некультурные!..
Я их поодиночке переловил и вывел за белы рученьки в коридор. Дверь закрыл на задвижку, и, пока одевался, чтобы уйти, они ломились в кабинет, выкрикивая что-то свое — задорное и глупое.
Что с ними было? Видимо, не умея понимать, что к чему, они приняли доброе отношение за проявление слабости и тут же распоясались, почуяв «слабинку».
* * *
У Наташи нос красный, щеки шелушатся.
— Тебя где так обветрило? — интересуюсь я, смазывая ее лицо нужной мазью.
— В лесу,— радостно говорит она.
— Что там делать сейчас! Не пройти не проехать!
— Я на опушке, Сергей Иванович! Лес-то вовсе не мертвый. Я его слушать хожу. Снег робкий, он все время извиняется. А льдинки все время ссорятся. Одна сосулька билась-билась о другую, грубой стала. А вдруг солнышко. И у сосульки родилась капелька. И упала в снег. Теперь сосулька тихой стала. Свою капельку ищет. А когда ветер пройдет, сразу десятки голосов кричат. Каждое дерево звучит по-своему. И каждая ветка. И каждый куст. Они торопятся самые лучшие мысли передать ветру. Ветер — будто газета для тех, кто в лесу растет. Все новости сообщит и все выслушает. А еще снегири со мной дружат. Я приношу хлеб и крошу под кустами. Они мне песенки поют. Я отхожу, и они клюют крошки. Красивые. Как лучики от солнца. Мне к ним надо ходить, вы не запрещайте. Не то они погибнут...
Я и не запрещаю. Мажу ее нос и щеки. И думаю о том, как хорошо она себя воспитывает природой.
На территории детдома «природы» нет. Ни огорода, ни сада, ни парка. Упускается возможность совместного труда, совместного удовольствия.
А самому до леса добраться — это какое желание надо иметь, какую смелость...
* * *
Сережа вернул мою сумку — заляпанную и подзакопченную. Весь его рассказ о поездке свелся к тому, что им давали по рублю и можно было покупать что хочешь. Этот факт, видимо, оставил самое большое впечатление. Мимоходом добавил, что они были в музее, в театре и еще где-то. А возле вокзала видели замечательный кинофильм. И он принялся пересказывать содержание.
* * *
У наших ребят повышенная тяга к зверушкам. Навыки доброты и душевности, которые им не пришлось получить в семье, они получают при общении с «братьями меньшими».
Сейчас в умывальной комнате одного из отрядов живут сразу две синицы. Ребята уверяют, что они пострадали от кошкиных зубов. Выпросили у меня широкий бинт. Сказали, что для птичек. Санитарные правила запрещают этих синиц держать в умывальной. Но за стеклом сейчас минус тридцать. Я промолчал, ничего строгого не сказал ребятам. Понадеялся, что никто не поедет к нам с проверкой по такому морозу.
* * *
Ленку я мысленно называю «доченькой». Как Танюшку — когда ее госпитализировал. Но Танюшку перевели от нас, едва выписалась,— беспрерывно идет эта чехарда перемещений. А Ленка вот она... Учится в пятом классе. Носит прямые волосы до плеч. Аккуратно одевается. Когда ни увидишь, она словно на праздник нарядилась.
Она приходит ко мне, и мы разговариваем о жизни. У нее есть брат, он сейчас «на лечении». По словам Ленки, он любил нюхать бензин и всегда его носил с собой в пузырьке. Родители пили, и суд лишил их родительских прав.
Ленка часто расспрашивает, где я живу, какая у меня семья, расспрашивает про моих сыновей. Несколько раз, приходя, она оставляла угощения — конфетки-горошки, чтобы я передал своим ребятам. Я отдаривался от имени сыновей — приносил ей ответные конфеты.
Ленка хвастает подружкам, что знает, где я живу, что я «позвал ее в гости». Я торжественно подтверждаю ее слова — пусть никто не усомнится в ее правдивости.
* * *
Димка философствует, по-моему, только в медкабинете. Философия требует неторопливых размышлений и сосредоточенных слушателей. Поразмышлять в детдоме еще можно исхитриться. А вот со слушателями туго.
— Почему люди мало думают? — рассуждает Димка.— Может, потому, что страшно становится, если думаешь много? Я вот, например, люблю думать. Но про это молчу. Таких, как я, больше нет. Всем только бы развлекаться.
Мне вот кажется, что мы, подростки, живем какой-то «параллельной» жизнью, не пересекаемся с обществом. А как устроено общество? Вы можете себе представить?
А я могу. Вот гирлянда параллельных пластинок. Сквозь них — ровно посередке — продета нитка. На ней держатся все пластинки. Это и есть макет общества, так я думаю. Люди в наше время разобщены, они не умеют жить вместе. Каждый — на своей параллельной пластинке. Музыкант — на той пластинке, где музыканты. Художник — с художниками. Рабочий — среди своих. Начальник — среди своих. А самая нижняя пластинка — мы, подростки. Мы еще не знаем, где наше место. Но всем нам не нравится эта разделенность, эта «пластинчатость». Я думаю, каждый подросток хочет ее преодолеть. Одни понимают, к чему стремятся. Другие — не понимают. А смысл для тех и других один — преодолеть. Выходит это у нас по-разному. Некоторые хотят соединить собой параллельные пластинки — и сгорают от «короткого замыкания». Другие приживаются на какой-то пластинке. А третьи создают свой мир, свою ложную пластинку из тумана. Такая пластинка не входит в общую гирлянду — она как бы висит в воздухе. Все «группами», о которых я раньше рассказывал, живут на таких ложных пластинках.
— А ты где живешь, Димка? В чем твой смысл?..
Сказал и прикусил язык. Не вижу, что ли, где он живет?
Димка махнул рукой пренебрежительно — отмел мои слова. Задумался о чем-то и вышел из кабинета, глядя вглубь себя.
А мне вдруг снова открылась простая истина: он вдвое, втрое более одинок, чем остальные. Со своим горьким талантом — думать и понимать...
* * *
Сделали «паспорта здоровья» — каждому ребенку раздал бумажные квадратики, на которых сверху были имя-фамилия, физкультурная группа и группа здоровья. А дальше, предполагалось, будут вписываться все медицинские события, случившиеся за год.
Но, к сожалению, ничего не вышло. Уже через неделю от наших «паспортов» остались рожки да ножки. Не доросли ребята до такой идеи. Не поняли, не приняли задумку.
С аутогенной тренировкой перед сном тоже неудача. Я разработал занятие, провел его вечером в одной спальной, в другой. Но с записью на пленку для нашего радиоузла все откладывалось да откладывалось — директор предлагал все новые сроки. И наконец отложилось до неведомых времен...
* * *
Пришла молодая женщина, попросила справки о состоянии здоровья двух девочек-сестричек из восьмого класса.
— Я их родственница. Я оформляю над ними опекунство.
Я выдал справки. Одна девочка была здорова. У другой имелась вегетососудистая дистония.
Женщина испугалась и озадачилась, прочитав про дистонию. Она долго меня расспрашивала, что это за болезнь, проходит ли она, как ее лечат, какой должен быть режим, какая диета. Потом замолчала, задумалась. Наверное, сомневалась, брать ли девочек.
* * *
Зинаида Никитична втащила Дениску за руку. Дениска упирался.
— Вот вам беглец для осмотра!
— Кто это тут «беглец»?
— Вот этот, Денис разлюбезный!
— Куда ж ты бегал-то, лапонька, расскажи?
— А чего они... злятся!
— Экий фрукт! Через милицию его искали! Испереживались! А теперь — не рассердись!
— К деду хотел...
— Да какой дед! У тебя ни деда, ни бабки, ни папки, ни мамки!
— В электричке его встретил. Когда ездили на «Лебединое озеро».
— И что?
— Поговорили. Он хороший. В гости меня пригласил.
— Ну!
— Ну, я и сбежал!
— Где он живет?
— На Васильевском острове. Дом номер один и квартира номер один.
— А улица? Улица какая?
— Васильевский остров...
— Больше ничего не знаешь?
— Нет.
— Не дошел бы ты по этому адресу. Неточный адрес.
— Но дед сказал так...
— Значит, не очень хотел тебя видеть.
— Но почему? Зачем врать?
— Не переживай...— Зинаида Никитична привлекает Дениску к себе и гладит, гладит по голове.
Потом мы вместе с ней его осматриваем, и она уводит Дениску, и тот не сопротивляется больше, идет покорно.
* * *
По результатам медосмотра выделил группу в восемнадцать человек, нуждающихся в корригирующей гимнастике. Подошел к учительнице физкультуры.
— Я, конечно, буду заниматься с ними! — сказала та.— Но только если директор мне заплатит!..
Подал директору докладную, где перечислил поименно всех, у кого дефекты осанки. Он прочитал и сказал, что учительница должна вести эту группу без дополнительной оплаты.
Через неделю я снова подошел к учительнице.
— Ну, как идут занятия?
— А занятий пока не было.
— Почему?
— Директор мне ничего не говорит. И я молчу.
— Ну, тогда я поговорю с ним! — пообещал я.
Поговорил. Даже голос повысил. Даже на крик сорвался. Но директор был тверд. Без дополнительной оплаты — и точка.
Штришок наших будней. Одной хочется лишних денег, другому не хочется переплачивать. А дети — потом. Дети — не главное...
* * *
Работаем с Наташей и Леной. И вдруг Наташа «выключается» — замолкает и ничего не слышит.
Мы с Леной ждем, переглядываемся. Лена крутит пальцем у виска. Я отрицающе качаю головой: не надо, мол, так.
Время идет. И вот Наташа «возвращается». Глядит удивленно: чего мы уставились.
— Где ты была? — говорю я.
— У себя в лесу. Мне там хорошо. Я там как взрослая. Деревья меня слушают. И птицы. Никто не обижает. Я для них большая и умная. Я им нужна. Они мне верят и меня любят, как маму.
— Глупости! — перебивает Лена категорично.— Ты в детдоме живешь, а не в лесу!
— Лес все равно — мой! — упрямо говорит Наташа.
Снова делаем ватные шарики. Молчим.
* * *
Сережа снова пришел с гитарой. Я обрадовался.
— Молодчина, что с инструментом! У тебя песни хорошие.
— Хотите новую? Написал после каникул.
— После вашей поездки?
Он кивает, садится на краешек стула, пристраивает гитару между колен.
Могут лица сверкать и злиться. Могут лица выть, как шакал. Эти лица — ах эти лица! — Королевство кривых зеркал.
В просветленном и злом угаре Ты увидишь вместо лица Волчьи морды, свиные хари, Клюв кукушкиного птенца.
Приглядевшись, увидишь профиль Жаб и цапель, гадюк и ворон. А иной с лица — Мефистофель. А иной с лица — фон-барон.
А иной простодушно весел, А другой — потаенно хмур. Словно тысячи разных песен, Вьются тысячи лиц и фигур.
И нужны до предела мысли, Словно стрелки нужны часам. А куда же себя причислить? И на что же похож я сам?..
Мне нравится песня. Нравится наивность слов и мелодии.
— Молодец! — хвалю Сережу от души. Он краснеет. Прошу повторить песню. Он смотрит на струны, смотрит в окно, кашляет и начинает петь снова.
* * *
Дениска-первоклассник проводил меня до уличных дверей.
— Ну, до свидания, Дениска!
— До свидания, Сергей Иванович! А вы куда сейчас? Домой?
— Домой.
— А где вы живете?
— Возле «Пискаревки».
— Возле «Пискаревки»...— повторил он и вздохнул.
Я открыл дверь и увидел — уже с улицы — как он прощально машет рукой.
* * *
Сидел в электричке, читал. Вдруг подсели Наташа и Ленка. Выяснилось, что первая едет в гости ко второй. А Ленка ездит каждую субботу к маме.
Она хорошо рассказывала про маму. Как они поют вместе по утрам любимые песни. Как они мечтают, что Ленка будет звездой эстрады, и мама тогда будет жить у нее «в уголке». Как мама учит Ленку шить. Как у мамы болит желудок, и у Ленки точно такая же болезнь. Как они с мамой отправились гулять и потеряли друг друга, и мама заплакала от страха, что не увидит дочку.
Наташа слушала, переживала, ахала, завидовала Ленке. Я тоже был под впечатлением этой «семейной идиллии» и не помнил, пока слушал, что мать Ленки лишена родительских прав.
На десерт будущая звезда преподнесла нам весь свой репертуар. Увлеченно пела, не смущаясь тем, что кругом люди. Наташа подтягивала, если знала песню.
Сошли на «Пискаревке». Девочки пошли в одну сторону, я — в другую. Они не оглядывались. Я смотрел им вслед и чувствовал глупейшее желание — помчаться вместе с ними к Ленкиной матери...
* * *
Не хуже, чем семейное заласкивание, может развращать сознание того, что ты «лишний», «ненужный», «брошенный», что тебя «обделили».
Как реагирует взрослый на «сироту» — на ребенка из детдома?
Любой нормальный взрослый прежде всего чувствует жалость, стремится сказать доброе слово, приласкать, чем-то поделиться. И это может оборачиваться вредом для «сиротки».
Вот стоит у меня в кабинете девчонка — красивая, злая. Она смотрит на меня холодными наглыми глазами и требует:
— Дайте мне банку аскорбинки!
— Я эти банки на кухню отдам — вам в пищу.
— Нет, вы мне дайте! Мы с девчонками съедим!
— А почему ты так говоришь со мной... грубо?
— А потому что вы эти банки украдете!
— Они же большие, тяжелые. Нелегко мне будет!
— Не смейтесь! Отдайте банку!
— Ты, может, заболела? Или обидел кто?
— Не ваше дело! Отдайте банку, и все!..
Это длится минут, наверное, пятнадцать. У меня руки начинают непрерывно дрожать. Я не знаю, куда бы спрятаться, куда бы убежать от этой маленькой фурии.
К счастью, в кабинет заглядывает Зинаида Никитична и выручает меня. И я, успокаиваясь, думаю о том, что девчонка испорчена жалостью окружающих. Психология ущербности, обойденности возобладала над ней. В сказке один бедняга к чему ни прикоснется, все превратит в золото. А эта девчонка что ни подумает, что ни почувствует, все обернется одним желанием — как бы урвать. Она уверовала, что все ей должны, что она может требовать, может выколачивать из взрослых всякие блага, и отказа ей не будет. Как же, она «детдомовская», ее права неоспоримы. Железное нахрапистое юродство.
* * *
Жила в детдоме девчонка. Бегала не раз «на волю». Приводила парней из поселка, и они делали с ней в спальной что хотели. Из родичей у нее была только тетя.
Последний ее побег был уже при мне. Скрывалась она больше двух месяцев. Потом объявилась у тети. Предупрежденная тетя сразу позвонила в милицию.
Девочку вернули в детдом. От нас попросили прежде всего исследовать ее на сифилис и показать венерологу. И приготовить документы для отправления ее в спецПТУ.
Но мы не успели ничего сделать. Она снова исчезла...
* * *
Ленка возникла и... кинулась мне на шею.
— Сергей Иванович, я музыку сочинила!..
Я не успел прийти в себя, а она уже отскочила, крутанулась волчком и начала напевать. Мелодия была простая и приятная.
— Слова нужны!—сказала, пропев.— Сидел на подоконнике воробей и головой вертел. И ветка в окно стучала. И вдруг вышла музыка.
— Хочешь, придумаю слова?
Меня подхватил ее порыв. Я почувствовал, что и сам вроде бы окрылился.
— Придумайте! — Ленка смотрит благожелательно.
Я поспешно хватаю чистый лист бумаги, ручку. И... ничего не происходит. Вздыхаю, чешу ручкой в затылке. Ничего... Хоть бы строчка... Хоть бы пара строчек!..
— Не умеете вы, наверно! — говорит Ленка насмешливо и выпархивает из кабинета. Счастливая, светлая...
* * *
Что я могу им дать? Медицинскую помощь? «Новации» свои, половина из которых не состоялась?
Взрослому рядом с детьми надо просто жить. Полнокровно жить и быть счастливым. В этом единственный секрет успешного воспитания.
Разве я могу быть возле них целый день? И хочется, и рад бы, но так сложилось, что не могу.
Разве я в силах дать им здоровье? Оно заложено в их генетических программах. Все мои меры, гигиенические, лечебные,— страстные попытки реализовать их программы в корректных условиях, не вступающих в противоречие с окружающей их средой.
Страстными мои усилия должны быть обязательно, потому что эмоции появляются там, где недостает информации. А медицина изначально — работа при наличии неполной и зачастую недостоверной информации.
Нужны ли мне именно эти ребята? Которые в этом детдоме? Нет, пожалуй! Свой инстинкт сострадания, сочувствия, помощи я бы мог утолить в любом другом детдоме — не только здесь.
Моя стезя — пожалеть, подлечить, подзакалить... Да еще восполнить хоть немного их скудную информацию о мироустройстве — вон они как жадно выпытывают всякие бытовые детали.
Все вроде так, да не совсем так... Чем дольше работаю здесь, тем больше нужны именно эти ребята...
* * *
— Почему у нас мало цветов на территории? — спросила Наташа.— И сада нет?
— Да, почему? — подхватил я.
— Я их очень люблю.
— Любишь — посади.
— А где я возьму?
— Приди на экономический совет и поставь этот вопрос.
— Слишком много возни. Домашним небось папа с мамой сажают...
Ребячий экономический совет стал оказывать влияние на жизнь детдома. Во всяком случае, так говорит директор. Получили, к примеру, дорогие зимние сапоги, и экономический совет постановил выдать их самому бережливому и опрятному отряду. Получает детдом деньги за склеенные конверты, и экономический совет постановляет, сколько от какого отряда «сминусовать» за тот или иной причиненный детдому ущерб.
Я стал спрашивать ребят об экономическом совете. У многих спросил. Ребята знают, что он есть,— и только...
Подошел к одному из членов экономического совета. Тот вздохнул:
— Отстаньте хоть вы от меня, доктор! Надоело все это!..
И я понял, что хозяевами они себя не чувствуют. Ни в этом совете, ни в других...
* * *
Делаем прививки. На десять прививок — два обморока. Мальчишка-пятиклассник трясется крупной дрожью.
— А со мной ничего не будет? А я не умру?
Спрашивает боязливо. И теряет сознание...
Та же история с девочкой из седьмого класса. Она долго не соглашается на прививку, агрессивно отказывается:
— Я не буду! Ни за что! Я боюсь! Я убегу!.. А после прививки вдруг зеленеет, и я ее поспешно укладываю на кушетку.
И тому и другой даю понюхать нашатырный спирт. Они отлеживаются и уходят...
Мальчик на другой день появляется в кабинете и тревожно расспрашивает, можно ли ему мыться в бане, не повредит ли прививка его здоровью. Я спрашиваю, не умирал ли при нем кто-то, и он, помолчав, соглашается: да, было, умирал. Он готов рассказать, я вижу. Я готов слушать...
Но тут сигнал на перемену, и вваливаются жаждущие таблеток и перевязок. И мой потенциальный рассказчик уходит.
А девочка не зашла. Никакие вопросы на второй день после обморока ее не волновали.
* * *
— Ну как, Наташа?
— Вы о чем, Сергей Иванович?
— О цветочках.
— Обещали мне, что весной купят.
— Ну вот, посадишь, и будет красиво.
— А почему я? Все я да я! Пускай другие сажают!..
Я на нее смотрю и не знаю, что сказать. Если «семейные» дети считают, что все за них должны делать папы-мамы,— это испорченные дети. А если наши детдомовцы считают, что сами они делать ничего не обязаны? Значит, они «испорченные» детдомовцы? Но кто их испортил? Или что их испортило? Государство, что ли, которое выделило сто с лишним ставок на двести детей? Или персонал, который делает все-все, даже то, что нужно бы оставить ребятам? Или директор, при молчаливом согласии которого все дежурства и «советы» превращаются в формальные действа?
Или виновата общая «удовлетворенность»?
Ребята довольны, что их не трогают. Воспитатели довольны, что трогать не надо. Все вроде бы идет, все вроде бы движется...
Или я не прав? Или неверно все увидел?..
* * *
Директор считает большой находкой существование разновозрастных отрядов. Он усиленно рекламирует эту «находку». Мне рассказали, что в редакции одного детского журнала он слывет чуть ли не инициатором.
Он говорит, что совместный быт младших и старших ребят в какой-то степени заменяет, моделирует внутрисемейные отношения. Старшие учатся вниманию к слабым, душевности. Младшие получают помощь, заботу. В отряде младшие подрастают и в свою очередь становятся старшими.
Слов нет, задумано хорошо. Но вот мы идем с Ленкой и Наташей по центральной улице поселка. И я неожиданно узнаю, что думают девчонки по поводу директорской «находки».
Девчонки тараторят, постреливают глазами по сторонам — пусть все видят, что их ладошки в моих руках.
Наташа говорит:
— Мы очень недовольны, что сделали такие сборные отряды. Зачем собрали маленьких и больших вместе? Неудобно и неинтересно. Только воспитатели говорят, что это хорошо. А на самом деле старшие нас бьют и о нас не заботятся.
Ленка перебивает:
— А меня хотела мама забрать. Я так рада была. Но директор не дал. «У нас и так мало детей, а она — музыкальная, ей надо быть здесь!..» Разве он прав?
— Если мама серьезно захочет, она тебя заберет...
Мы заходим в книжный магазин, и я покупаю им по книжке. Давно обещал это и вот выбрал момент...
* * *
Я понял чудовищную вещь. Я понял, что есть родители, которые считают «выгодным» для себя определить ребенка в детдом. На даровое, на государственное обеспечение. У них одна мысль доминирует: не платить — это хорошо. А то, что «избавление от расходов» равнозначно предательству, до них не доходит.
Какой милиции пожаловаться, что ограблена душа ребенка? Как достучаться сквозь каменный лоб и доказать, что истинная ценность — улыбка ребенка, а не хрустящие дензнаки? Почему я испытываю чувство вины перед их детьми, а им — этим «родичам» — хоть бы хны?..
Принято кивать на период «застоя» — он, мол, виноват во всем плохом. Но разве сам человек не должен отвечать за то, каков он есть? Но разве сам человек не способен, если захочет, остаться человеком в самом отвратительном «периоде»? Разве сам человек не виноват в том, что озверел, оскотинился?..
* * *
Зинаида Никитична привела «своих» осматривать перед баней, и я ей высказал наболевшие мысли.
— Да мне страшно об этом думать,— сказала она.— Что делается с людьми? Не понимаю. Такое чувство, что они дичают, звереют. Кричим о культуре, а ее все меньше. Может, потому и кричим? Взорвали свои храмы, а новых построить не удалось... В наши-то сытые годы сирот в три раза больше, чем после войны. И каждый год добавляется еще много тысяч. И ведь это при живых родителях. Страшно, тоскливо... Я уж думала, просвета не будет. Да вдруг спохватились, Детский фонд образовали. Будто солнышко из туч глянуло. Правда, сомнения тут же появились. Может, он и не изменит ничего, этот фонд? Ну, денег больше будет на ребят отпускаться. Пусть даже больше, чем на семейных. Так ведь разве в деньгах дело! Им душа нужна, этим несчастным ребятам. Только любящая душа способна спасти их обиженную душу. Разве сможет хоть какой фонд выделить по взрослой душе на каждую детскую? Они ведь беспомощны, наши злючки. Они могут рычать, быть наглыми, неблагодарными. Но они беспомощны, как слепые котята. Сколько стоит буханка хлеба? Как включить газ на кухне, вскипятить чайник? Для «семейных» это пустяк, для наших — китайская грамота.
Ее ребята ушли в баню, а она сидела напротив меня и говорила, говорила...
* * *
После нее у меня в кабинете Сережа и Лена. У Сережи под мышкой книга. «Таис Афинская». Я хвалю книгу. Сережа удивляется.
— Разве она хорошая? Ребята говорят: зачем ты такую взял? Смотрите, что тут есть!..
Он быстро листает страницы и находит рисунок, на котором обнаженная женщина.
— Ну и что? — говорю я.— Любовь к женщине — самое красивое чувство, самое сильное чувство в жизни мужчины.
— Ну да! — говорит Лена.— Такая гадость!..
Я чувствую, что за этими словами — ее впечатления, полученные, видимо, в семье. Я говорю о любви, говорю взволнованно, с подъемом. Сам понимаю, что выходит хорошо. Спасаю любовь от той пошлости, от той грязи, которой она уже облеплена в ребячьих душах.
Лена слушает недоверчиво, но благосклонно. А Сережа стоит с открытым ртом и не шелохнется. Видимо, сейчас, когда он в пятом классе, ему впервые довелось услышать о значении любви для человека. Видимо, до этого никто при нем хорошо о любви не говорил.
* * *
— Вы чьи бумаги пишете? — спрашивает Димка.
— Люды...— я называю фамилию нашей «беглянки», не отрываясь от писанины.
— А-а, понятно,— Димка хмыкает.— Она вас в сарай еще не приглашала?
— Зачем?
— Ну, как мужчину... Как мужика...
— Чего ты бредишь? — я отрываюсь на секунду, смотрю на него и снова пишу.
— А меня приглашала...— Димка, разговаривая, тоже делает дело: берет со стола рулончик пластыря, отрезает липкую ленту и приклеивает на щеку.
— Там у нее, в сарае, старый матрац. А перед ним две металлических сетки от кровати, как ширма. Она говорит: подожди на пороге, пусть глаза привыкнут. А потом зовет к себе. Заходишь за ширму, а там она лежит. Голая совсем...
— И что же ты?..— я оторвался от бумаг.
— Мало ли что! Сходите — узнаете!..— Она взрослых любит. Мужики из поселка не раз приходили...
— Ладно, бог с ней! Чего пластырь-то налепил?
— А, это! — Димка дотрагивается до щеки.— Пусть подумают, что рана. Пожалеют лишний раз.
* * *
Лежит на кушетке маленький пластмассовый Чебурашка. Кто-то из ребят его тут оставил.
Ленка приходит, видит игрушку.
— Бедненький,— говорит жалостливо,— тебя тоже никто забирать не хочет! Никому ты не нужен в дочки-сыночки!
Она возится с Чебурашкой. На меня — ноль внимания, словно никого нет в кабинете.
— А вот я буду твоей мамочкой! И никому тебя не отдам!
Она уходит с Чебурашкой на руках, и я молчу, не останавливаю. Хотя мелькает мысль, что надо бы Ленку окликнуть и напомнить о том, что нехорошо брать вещи без разрешения.
* * *
Вчера было девять больных. И сегодня, в воскресенье, я не выдержал, плюнул на выходной и отправился на работу.
Детдом опустелый, тихий. Из девяти вчерашних больных нашел на месте только троих. Остальные разъехались по домам.
Прошел по спальням. Воспитателей нет. Редкие ребята сидят по углам, занимаются кто чем. Двое вывинчивают лампочку, поставив табуретку на табуретку и рискованно балансируя. Двое читают. Девчонки красят волосы. Один мальчишка красится заодно с ними.
Удручающее впечатление произвела эта воскресная безнадзорность. Правда, ребята рассказали, что их отряд уехал на экскурсию.
Наташа меня увидела во время прогулки по воскресному детдому.
— Сергей Иванович, а что значит «надорваться»?
— Зачем тебе это?
— Бабки говорили, что мама надорвалась.
Я объясняю значение слова.
— Значит, она сама себе испортила сердце? Да лучше бы мы голодные сидели!
— Долго не просидели бы!
— Буду мамой, ни за что не умру, пока мои ребята не вырастут!
Она морщит кожу на лбу и глядит на меня с непонятной укоризной.
* * *
В детдоме ЧП. Мальчишки-восьмиклассники избили девчонку-сверстницу. У той сотрясение головного мозга. Ее отправили в больницу.
Я поговорил с одним из мальчишек.
— Гадины они все! Нарожают детей — и в детдом!
— Но она-то тут при чем?
— А чего она сказала, что двух детей родит!
* * *
Зинаида Никитична делится:
— Удивительно, как они любят своих родителей! Как нежно говорят о своих забулдыжных папах и мамах. Этих пап и мам лишили родительских прав, но из детского сердца их, видно, не вычеркнуть. «Семейные» дети хуже, по-моему, относятся к родителям, чем наши «подкидыши». Моя, например, дочка совсем не замечает меня, слова лишнего не скажет.
А их родители — ох, и бестии! Они к детям по-хитрому относятся. Пока детишки маленькие, родители про них не вспоминают. А как детишки в силу входят, вдруг объявляются папули-мамули со своими «чуйствами». И ребята все им прощают, никакого зла не помнят — лишь появись, лишь сделай видимость, что интересуешься дочкой или сыном.
* * *
Мальчишки-восьмиклассники, что избили девочку, оказывается, напились перед этим. И пили не водку, не вино — одеколон. Они еще на молодую воспитательницу напали, но та отделалась легко — только страхом.
День-другой прошел после того, как стало известно про «одеколон». И вдруг узнаю: одного из восьмиклассников срочно выгнали из детдома, отдали обратно в руки матери-пьяницы. На мой взгляд, это действие совершенно непонятное и необъяснимое. И непедагогичное к тому же.
Произошла позорная, безобразная драка. Конечно, это ЧП. Оно должно обсуждаться, должны приниматься «меры».
Но выгонять мальчишку туда, откуда его забирали несколько лет назад?.. Какой в этом смысл? Кому это надо? К чему это приведет?..
Разумеется, я не педагог и гляжу на эти педагогические «изыски» как бы со стороны — из своей родной медицины. (В ней, кстати, своих «изысков» немало.) Но мальчишку глупого элементарно жалко. Он оступился, а его еще подтолкнули — падай дальше!
Разве он нужен своей непутевой матери? А теперь он и детдому не нужен. И никому не нужен...
Я высказал директору то, что здесь написал. Но директор никак не отреагировал. Пропустил мои слова мимо себя, как ветер. Знакомая по Алене Игоревне позиция: вы лучше смотрите в свои градусники и никуда больше...
* * *
В детдоме всего двое медицинских работников: Полина, медсестра, и я. Полина только что кончила училище. Очень «директорская» по духу. Всегда ходит в балахонистом свитерке и похожих на спортивные шароварах. Увидеть ее в белом халате — событие.
Да я ее почти и не вижу. Она в детдоме рано утром, когда меня еще нет, и поздно вечером, когда меня уже нет.
Она считает, что имеет склонность к педагогике. По совместительству работает в отряде как воспитатель.
Медкабинет при ней был неухожен до тех пор, пока я сам не взялся за благоустройство. На мой упрек Полина ответила:
— Не умею я создавать уют! Не дано мне этого!
И я подумал: вот и разгадка молодых педагогинь, их сокровенная тайна. Они все такие, как Полина.
В большинстве женщин выражено древнее как мир материнское начало. Такие бессознательно создают вокруг себя атмосферу «гнезда»: порядок, уют. Но есть женщины, которым хорошо в «другом» гнезде, не своем. Своего им не соорудить вовеки. Из таких Полина и иже с ней. Для них «гнездо» — детдом. Не ими сотворенный, не им принадлежащий. Тут надо поддерживать «статус-кво» и не надо изобретать то, чего не дано изобрести от природы.
Неужели в них отсутствует материнское начало? Неужели тяга к «воспитательству» — заполнение пустоты, которой природа не терпит?
Но почему нет в них этого праначала, первоосновы женской души? Не потому ли, что все они — из обеспеченных семей? Или даже не из очень обеспеченных, но все забалованные, заласканные, «маменькины» и «папенькины» дочки. С младенчества до юности не трудились, все им готовеньким подносилось. Мир был розовым и благодушным.
Никаких навыков, никакой практики альтруизма. Родительская готовность бесконечно потворствовать равняется вселенской готовности.
И вдруг — реальность... Внешний мир, не желающий признавать. Родительский «сахарный домик» плавится и течет. Пустота в себе, неумение слепить свой мирок. Переживание комплексов. Желание найти что-то «готовое», во что бы можно спрятаться, в чем можно раствориться...
Встреча с директором, возможность самоутверждения, обещание самореализации. Детдом...
* * *
Димка сел за стол и смотрел, как я работаю. Я принимал первоклашек, обрабатывал их царапины, укусы и порезы. Ждал, когда Димка заговорит.
— Что это вы меня не гоните? — спросил он.— И вообще никого не гоните.
— А зачем? С вами интересней!
— А меня рокеры с собой брали,— сказал Димка, и я услышал хвастливые нотки в его голосе.— Здесь, в поселке, две семьи рокерских.
— Что это за семьи такие?
— Семья — это несколько рокеров и их вожак, их папа.
— И куда же они тебя брали?
— Ездить, конечно! Только директору не говорите, ладно? В двенадцать ночи мы уехали и до семи утра гонялись. Так хорошо на мотоцикле! Все спит, а ты летишь!
— Гонялись, и все?
— Остановки делали. Пожрать-попить. Отношения выяснить.
— Какие отношения?
— Ну, одна девчонка ушла от «папы». К своему же рокеру. И «папа» рассказал об этом. И избил этого парня.
— И парень дал себя избить?
— Нет, он дрался. Но «папе» другие помогали.
— Всемером на одного?
— Вчетвером. Порядок же должен быть.
— Теперь понимаю, почему твои приятели девчонку избили. Для порядка.
— Она сама виновата. Вредная и доносчица.
— Вот и получается по-моему. Она вредная, а мы ее — для порядка — по мордасам.
— Да нет, это, конечно, неправильно.
Димка замолкает и долго еще сидит за столом, думает о чем-то. Кабинет наполняется народом, и всем хочется, чтобы их обслужили побыстрее. Шум стоит, как на птичьем базаре.
* * *
Ленка приходит с порезанным пальцем.
— Знаешь, я ведь придумал слова к твоей музыке.
— Какой музыке?
__ Ну помнишь, воробей вертел головой, ветка в окно стучала.
Пытаюсь напеть мелодию, сочиненную Ленкой, но получается плохо.
— Не помню! — говорит Ленка решительно.— Забыла!..
— Как же так!
— Да ерунда! — утешает Ленка.— Еще придумаю!..
Занимаюсь ее пальцем. А в ящике стола лежит листок со словами, которые не понадобились.
* * *
Пришла учительница — просит медицинскую документацию на второго восьмиклассника, что участвовал в избиении девочки. Как я понял, его тоже хотят выпихнуть из детдома — на руки его тетке или опекуну.
Учительница раздражена. Ее не надо вызывать на разговор. Она готова сама выложить все, что на душе.
— Очень нездоровая обстановка в коллективе. Очень плохая обстановка. Она неизбежно должна сказываться на детях. Эта дикая драка порождена не ими. Наши педагогические распри ее породили. И главный виновник распрей — директор. Он набрал восемнадцатилетних девчонок, прикрылся ими, как броней, и давит на нас, на старый персонал. Нам не дают работать, нас обвиняют во всяческих грехах, нас вынуждают освобождать места для новых директорских девочек. А сами они, при попустительстве директора, замалчивают такие вещи, за которые с нас бы голову сняли. Вы знаете, например, что в ноябре нашу первоклассницу сбила машина? А, не знаете!.. Она три недели в больнице пролежала. А кто про это знал в коллективе? Никто! Замолчали, замяли... Мало достать новые кровати или вестибюль зеркалами обвешать. Это еще не делает из человека хорошего директора. Ты сумей соединить, сплотить людей, чтобы они действительно товарищами были, Вот тогда ты директор!..
Она берет бумаги на мальчика и уходит. Я сочувственно смотрю ей вслед. Говорила она убедительно, и разве не слышал я того же от Зинаиды Никитичны, разве сам не видел и не понимал...
* * *
Что же такое директорские педагогини? Для чего ему нужна нелепая самовлюбленная «гвардия»? Может, именно как «солдатский» он и задуман, этот отряд? Как наступательный, штурмовой, обеспечивающий захват «плацдарма», то бишь детдома?
И опять — для чего? Чтобы директор спокойно «царствовал» и раздавал привилегии «штурмовикам»? Или захват детдома — только первая ступень? А потом он пошагает дальше...
А что, все выстраивается. Прибрав к рукам детдом, вычистив его от «посторонних», директор получает свободу «маневра». Он может спокойно манипулировать, выдавать желаемое за действительное. Например, «советы» в детдоме функционируют чисто условно. А их можно представить как решающий фактор внутренней жизни. Разновозрастные отряды слеплены формально, без учета всяких там психологических характеристик. А их можно выдать за большое гуманное достижение — чуть ли не за замену семьи... Да мало ли как еще можно сманеврировать! Полуправда, поданная умным, энергичным администратором как правда в последней инстанции, да еще приправленная соусом его личностного обаяния, может производить ошеломляющее впечатление. Поблефовать так некоторое время, отводя глаза комиссиям да проверкам,— и вот ты выдвинут, замечен, шагаешь наверх...
А девчонки небось видят в своем директоре этакого романтического героя. Бедные девчонки! Закомплексованные, запутанные, они потянулись к жизни действительной — к жизни духа. Но очутились в болоте, воображая, что взлетают...
Сила директора в том, что он сумел использовать их стремление к жизни подлинной себе на благо. А благо для него — карьера, известность, почет...
* * *
У Зинаиды Никитичны красные пятна на щеках.
— Скорей, Сергей Иванович! Там Дениска лежит!..
Она побежала — неумело, одышливо, я следом за ней.
— Где он? — спросил на бегу.
— Там! Где бутылки сдают!..
Я ее обогнал и, подлетев к «пункту приема», который притерся вплотную к детдомовской территории, сразу увидел мальчика. Он лежал на пустых ящиках. Рот раскрыт, лицо белое-белое, глаза безумные. Водил руками перед собой, словно что-то невидимое ощупывал.
Никого больше не было. Только ветер, горы ящиков да грязь, намешанная десятками ног.
Я взял Денискину руку и проверил пульс. Сердце частило.
Подбежала Зинаида Никитична и встала, шумно дыша.
— Что тут было? — спросил я.
— Гады... Нюхачи проклятые... Лешка из пятого... И еще один... Из поселка... Те удрали... А этого бросили...
Зинаида Никитична тяжело наклонилась и подняла из-за ящика прозрачный пакет.
— Это с него сорвала... А клей унесли... Гады... Делайте что-то, Сергей Иванович!..
— Идите впереди меня! Открывайте двери!
Я поднял Дениску на руки, понес к спальному корпусу.
В кабинете сделал ему два укола, дал нашатыря. Мальчик очнулся, и его тут же вырвало. Зинаида Никитична обтерла полотенцем его лицо. Потом взяла из-под раковины тряпку, вытерла пол.
— Только директору не говорите про это, ладно? — попросила.— Директор его сразу отправит отсюда, а я не хочу. Парнишка хороший.
* * *
Выписываю рецепты из медицинских карт — готовлю заказ на очки для сорока четырех человек. Приходит семиклассница.
— Дайте мне рецепт на очки!
— Ты видишь, я как раз готовлю все ваши рецепты.
— Мне мама обещала заказать! Ваших очков мне не надо!
— Хорошо, сейчас выпишу. А из общего списка тебя вычеркну.
Она уходит, а я отвлекаюсь от списка, думаю, качаю головой. Ничего я все-таки не понимаю. Какое-то странное учреждение — современный детдом. Зачем он нужен? Для чего? Чтобы пьяницы спокойно пили в хороших квартирах, полученных «на детей»?
Нормальные родители тратят силы и нервы, дни и ночи, тратят большие деньги, пестуя своих детей. А эти «кукушки» подкинули своих, а потом, глядишь, облагодетельствуют ненароком: очки закажут или игрушку подарят. А детдом растит для них работников да заботников.
* * *
Отправил Дениску в центральную районную больницу на обследование. Он там пролежал две недели. Обнаружились отклонения в работе почек. Дениске выделили путевку в санаторий. И уехал он от нас в специальную лесную школу.
* * *
Наташа уже второй раз прибегает с жалобами на живот. Я ничего не нахожу из заболеваний. Сводил ее в лабораторию больницы — сдали все анализы. Сотрудникам лаборатории так понравились ее челка и большие («телячьи») глаза, что вернулась Наташа в детдом с полными карманами конфет. Это ее поразило. Она спросила:
— Сергей Иванович, как вести себя, чтобы всегда всем нравиться?
— Будь веселой и не унывай.
— Я и так не унываю. Давайте еще в больницу сходим!..
* * *
Лучше всего в детдоме тем, кто совершенно не помнит ни мамы, ни папы. Даже среди первоклашек есть такие. Мне их особенно жалко, но они сами не считают себя несчастными. Они не знают, что потеряли. Не могут оценить. Люди без корней. Детдом — единственное, что им знакомо. Их мир, их естественная среда, их экологическая ниша.
— Хорошо бы в Иван-город перевели! В тамошнем детдоме интереснее было!..
— А я бы в Толмачевский детдом опять поехал. Там тетенька одна очень добрая...
Почти все, хоть непутевых, гадких, да знают родителей. Почти все скучают по ним, о встречах мечтают. А для этих «мама-папа» — светлая и расплывчатая идея. Сон, который, может, снился, а может, нет.
Будут ли они способными создать семью, эти подобия «перекати-поля»? Смогут ли сами стать настоящими родителями? Будут ли добрыми? Будут ли человечными? Спрашиваю — значит, сомневаюсь...
