“Одинокие дети”.
Часть ПЕРВАЯ
Продолжение.
Раздел 5
* * *
Наташа пришла жаловаться на Сережу:
— Повлияйте на него, Сергей Иванович! Он только с вами сейчас хороший, а больше ни с кем. После подъема не встает. Спит себе как медведь — портит нам показатели. Если мы вмешаемся, он ругается, да такими словами!.. А если воспитательница придет, он и ее не слушает. Даже обзывается. Совсем дикий стал. Каждый день у него по три драки, не меньше. Он и несильный, зато бешеный. Глянешь на него, когда он завелся,— и страшно. С ним никто из мальчишек связываться не хочет. Они даже, по-моему, рады, что он такой. Все на него валить стали. Сами нашкодят, а валят на него. Вы поговорите с ним обязательно. Пусть бы он одумался.
Наташа не ушла, пока я не пообещал, что «обязательно поговорю». В тот же день я обещание выполнил. Вернее, попытался выполнить. Едва я начал пересказывать Сереже «обвинения» против него, как он молча повернулся и покинул кабинет.
* * *
— Они очень заземлены,— Зинаида Никитична привела ребят на очередной осмотр и выпроводила после осмотра. Сама осталась.— Образно говоря, они смотрят под ноги. Им подавай что-то немедленно. Чтобы потрогать можно было. А еще лучше — скушать. «Бесплодных» усилий не признают. Что нематериально, невещественно — для них не ценность. А директорские девчонки как раз и пытаются их увлечь «теоретической» романтикой, демагогией, розовыми соплями. Учат иждивенчеству, может, и не желая того... Как их разбудить? На взрослых посмотришь, которые спят всю жизнь,— и страшно! Неужели и наши такими будут? Они ведь плоть от плоти не живущих, но существующих... Вы знаете, глядя на ребят, я недавно поняла, что большинство людей все еще дикари. Большинство людей даже не подозревает, что жить — значит отказываться от себя. Нет, современный дикарь думает лишь о выгоде. Он урвал высшее образование, урвал узкую специализацию, машину, дачу, кучу книг и пластинок — и все равно остается темным, остается нулем в культурном плане. Родители «наших», конечно, попроще. Пьют, хулиганят — вот и вся их программа. Но проще ли, сложнее ли их аппетиты — дикари есть дикари. И не плодим ли мы их сами своим технократическим воспитанием? Поглядите, гуманитарные программы уменьшаются, усыхают год от года. Литература, история загоняются искусственно не на вторые, не на третьи — на десятые места. Мы обеспечиваем главенство наук точных и тем самым подрубаем корни этих же «любимых» точных наук. Потому что негуманные технари — бесплодны. Потому что техника мертва, если не стоит на плечах гуманистов. Потому что совершенная техника требует совершенного человека... Культура — это не разгул разума, сухого и холодного. Культура — самообуздание тревожного, совестливого разума... Но как им это внушить? Как разбить их преклонение перед всем «вкусненьким», осязаемым? Розовые сказки баять, как директорские девчонки? Или просто жить вместе с ними, честно, нелицемерно, отказываясь от себя?..
Она вроде бы спрашивает и вроде бы сама отвечает. Ей не нужно моих слов, моих подсказок. Достаточно вот такого — молчаливого — сочувствия...
* * *
Захожу с обходом в спальню девчонок-восьмиклассниц. Одна из них жалуется на горло. Я ее осматриваю, вынимаю из кармана таблетки (у меня в халате — целая аптечка), говорю, как лечиться. Остальные девчонки обступают нас и обрушивают град вопросов. Выясняется, что многие из них собрались в медучилища. С тем чтобы после училища поступить в институт. Я сажусь на одну из кроватей и долго рассказываю девчонкам об учебе в мединституте. Им интересно слушать, мне — вспоминать. Им очень хочется знать, есть ли льготы детдомовцам при поступлении, и я неторопливо перечисляю.
* * *
Принес директору текст нашего «кукушонка», предложил организовать в детдоме Театр музыкальной сказки.
— А кто будет им руководить? — спросил директор.
— Могу я.
— Вся наша беда не в отсутствии репертуара, а в отсутствии режиссера. Режиссер придумает театральную «штуку», и все будет интересно. Вам такого не придумать! Ищите режиссера!..
Тем и кончился мой порыв к организации музыкального театра. Собственно, театр уже есть, существует. Но лишь внутри моего кабинета.
* * *
Ничего я не понимаю. Все мои нравственные мерки расплываются. Все представления о добре и зле трещат по швам.
Начались весенние каникулы. И появились в детдоме родители. Важные, хорошо одетые. Они о чем-то говорили с воспитателями, и на лицах у них была заботливость. Их «чада» стояли возле них, потупившись. Их чада, наверно, радовались — на целую неделю едут домой.
Я разглядывал этих внешне преуспевающих, самоуверенных людей. Я пытался в них что-то заметить — хоть какую-то черточку, детальку, отличающую их от нормальных пап и мам. Я мучительно их разглядывал — даже в зоопарке так не глазеют. Но я ничего не заметил, никакой «аномальности» — и это меня встревожило, огорчило, задело. Ведь говорят же, «бог шельму метит». Где же они, эти метки?..
* * *
Папа берет сына на каникулы. У папы багровое лицо, опухшее от пьянки. Папа недоволен — не найти никак воспитателя, который отпустил бы сына.
— Что за порядки такие! — выговаривает мне папа.—Жди, понимаешь ли! Сколько можно! Распустились!..
Я говорю, что не имею права отпускать ребят.
— Ну конечно, вы — медицинский работник! Что с вас возьмешь!
— Но ведь вы лишены родительских прав!..— Я говорю наугад, но, видимо, не ошибаюсь.— Можно ли вам брать ребенка?
— А ты что за указ? Что важничаешь? Спирт иди допивай!..
Папа громогласно хохочет. Он доволен собой. Думает, видимо, что ловко отбрил нахального докторишку.
* * *
Снова передо мной Люда-проститутка. Я читал ее личное дело, знаю, что у нее нет родителей. Ни живого папы, ни живой мамы. Знаю, что она была «хорошей девочкой». А потом вдруг сломалась и понеслась...
Что стоит за этим «вдруг»? В чем причина?..
Она сидит, положив ногу на ногу. Щурит подкрашенные глаза. Я пишу бумаги — в который раз оформляем Люду в спецПТУ.
— Почему ты стала такой? — вдруг вырывается у меня чуть ли не с ненавистью, и я пугаюсь своего выкрика, отвожу глаза.
Люда отвечает не сразу. Моя вспышка, видимо, ее удивила. Она словно бы меня изучает, словно бы только сейчас увидела.
— Когда я обычной была, меня никто не замечал,— говорит она спокойно.— А когда стала плохой, все стали замечать.
И только-то?.. И все?.. Как просто и как жутко!..
* * *
Делаю выписку из «Кодекса о браке и семье РСФСР». Статья сто первая гласит: «В случаях, когда родители уклоняются от участия в воспитании ребенка, усыновление в виде исключения может быть произведено без их согласия, если будет установлено, что они более года не проживают совместно с ребенком, и, несмотря на предупреждение органов опеки и попечительства, не принимают участия в его воспитании или содержании, и не проявляют в отношении ребенка родительского внимания и заботы».
Нашим детям этот закон вредит. Можно сказать сильнее: он калечит жизни детей, их судьбы. Я имею в виду тех детдомовцев, родители которых официально от них не отказались и на усыновление-удочерение не соглашаются. Такие папы и мамы временно оформили ребят в детдом. «Временно» — на все время детства. Отличные девчонки и мальчишки — умные, здоровые, красивые, душевные — могли бы найти свое счастье в хороших семьях, готовых принять их. Но бумага, процитированная выше, сильнее самой доброй воли любых усыновителей. Не позволит она усыновить «без согласия» — вон сколько в ней лазеек.
А у родителей, «временно» отдавших детей, все прекрасно. Им выделяется жилплощадь на всех зарегистрированных детей, независимо от того, где эти дети находятся. В милиции мне рассказывали, что бывает так: в просторной трехкомнатной квартире пьянствуют папа с мамой, а детишки их раскиданы по разным детдомам. А что если бы так: детей отдал — и жилплощадь отдавай, которая на них получена? Причем отдавай не государству, а тому детдому, в котором дети. С тем чтобы при выпуске к ним, к детям, эта площадь и вернулась бы.
Бывает, что женщина многократно рожает от разных «отцов» и долгие годы нигде не работает — «на законном основании». А детишки ее опять-таки в казенных домах. У подонков тоже есть свой здравый смысл. Детей такие оставляют записанными за собой — «на всякий случай».
А как же «должная забота»? Ее изобразить очень просто. Напиши раз в год записочку своим «кукушатам» — вот и зачтется твоя писулька в качестве «должной заботы». Милостивый закон...
* * *
Видимо, мы с Зинаидой Никитичной в чем-то родственные души. Иначе как объяснить ее раскованность, откровенность в разговорах со мной и то удовольствие, с каким я ее слушаю?.. Она то предвосхищает, то продолжает мои мысли, то перекликается с ними...
— Хорошие дела,— сказала сегодня,— могут делаться не так и превращаться чуть ли не в плохие. Вот ввели льготы для женщин. Очень хорошо. Казалось бы... Потому что их ввели вслепую — для «всех» женщин. То есть для усредненных и безликих. Но женщины разные. От распущенной шлюхи до самоотверженной матери — огромная дистанция. А им одни и те же льготы. Разве такое уравнивание правильно? Разве оно справедливо?.. Для хорошей матери льготы — как поощрение. А для шлюхи? Тоже поощрение?.. Нет, ты посмотри, кому даешь льготы, и тогда только их давай. А не разбрасывай вслепую — не превращай хорошее дело в плохое...
* * *
Женщина, которой по виду за пятьдесят, принесла детское пальтишко. Рассказала, что нашла его на улице возле детдома,— оно валялось в мокром весеннем снегу. Пальтишко девчоночье. Значит, какая-то «красавица», которой стало жарко, скинула его и убежала, тут же про него забыв. Вот вам отношение к вещам. Вот вам опрятность и бережливость. Вот вам вариант забалованной «папиной» дочки — только роль папочки исполнит государство...
* * *
Первоклассница, бледный заморыш с испуганными глазами, жалуется на насморк. При этом косится на кулак левой руки — что-то там спрятано, ценное для нее.
Я ей закапываю капли, даю направление на УВЧ.
— Что там? — показываю на ее левый кулак.
— Вот...— Она разжимает пальцы, и я вижу пульки для рогатки, сделанные из кусочков проволоки.
— Зачем тебе?
— Это не мне! Это мальчикам нашим!
— Просят собирать?
— Нет, не просят. Они меня не колотят, если пульки приношу.
— А если не приносишь?
— Тогда дерутся...
— Хочешь, я поговорю с ними? Чтобы не трогали тебя...
— Нет, не надо! Они рассердятся!
Я молчу, и она, осторожно сжав кулак, уносит свою добровольную дань.
* * *
Весенние каникулы. Часть ребят уехала в пионерский лагерь. Часть ребят разобрали родные. Часть ребят осталась в детдоме — этим хуже всего.
Иду по детдому и вижу, как они маются, те, что остались. Некоторые сидят возле телевизора. Некоторые валяются в кроватях.
— Почему ты в ботинках улегся? — спросил у одного семиклассника.
— Подумаешь! — сказал тот.— Мое, что ли!..
Ситуацию он обозначил предельно точно. Действительно, к детдому как к чему-то «своему», кровному, родному, не относится почти никто. Детдом — это место принудительного и временного пребывания. Так воспринимают его сегодняшние воспитанники. Они часто не понимают, почему их оторвали от семьи, или не желают понимать, придумывают самые фантастические оправдания для папы и мамы, лишь бы убедить себя и собеседника, что папа и мама — хорошие. Обвиняют «комиссию» или милиционеров, которые их «забрали». К родителям хотели бы все, но внешне, явно не все показывают это. Есть несколько вариантов публичного, наружного отношения к родителям. Ребята-«нигилисты» начисто отрицают необходимость родителей:
— Подумаешь!.. Ну их!.. Что о них говорить!..
Ребята-«христосики» оправдывают и прощают:
— У них ничего не получается!.. Их все обижают!..
Ребята-«себялюбцы» возлагают надежды на будущее:
— Вот я вырасту и все исправлю!.. Я покажу им, как надо жить!..
Ребята-«примиренцы», не прощая родителей, принимают их такими, как есть:
— Ну, пьют! Ну, дерутся! Ну, плохие!.. Все равно это папа и мама!..
Ребята-«мечтатели», словно бы забыв о настоящих, придумывают идеальных родителей:
— Вот бы мой папа был... Вот бы моя мама была...
Есть наверняка и другие варианты отношения к родителям. Но мне пока что не довелось их обнаружить.
* * *
— Нам говорят «родина-родина», очень много разных слов о том, как она хороша,— Димка рассудителен и нетороплив.— А я один только раз почувствовал, что это такое. В прежнем детдоме. Там дружина имени одного партизанского комбрига. Письма пишут, узнают адреса, ходят в гости, слушают воспоминания, собирают документы. Музей хороший сделали... А потом стали мы каждые каникулы — даже зимние — в походы уходить. В те места, где «наша» бригада воевала. До глухих-преглухих деревушек добирались. В некоторых даже света еще не было. Заходили в избы, беседовали. В деревнях люди совсем по-другому вспоминают о войне, чем в городе. Проще и страшнее. Показывают даже, где фашисты стояли, где трупы лежали, где была комендатура, где — виселица.
Однажды вошли мы ночью в деревню — темно, тихо, шаги наши шелестят. Собаки залаяли. Небо такое огромное, а дома к земле прижались. Я тогда словно задохнулся. А потом вышли мы на шоссе — оно пустое, теплое. Сняли рюкзаки, повалились на асфальт — век бы не вставать, спину так хорошо греет. Я на звезды гляжу, а сам чувствую, что все это рядом — и деревня спящая, и собаки, и ребята.
Димка вдруг шмыгает носом — совсем по-детски — и улыбается. И я улыбаюсь, но моя улыбка — лишь неяркий отсвет Димкиной.
* * *
Ко мне забрела Светлашка-первоклашка. Я ее угостил витаминками и углубился в писанину — отправляли ребят в санаторий. Потом поднял голову — она сидит на стуле сбоку от моего стола.
— Ты чего?
— Можно я тут побуду?
— Ну, пожалуйста. На тебе лист бумаги. Рисуй, а я поработаю.
— Я лучше письмо напишу. Бабушке.
— Давай...
Долго сидели молча, оба старались.
— А как «до свидания» — вместе или отдельно?
— Ты уже написала? Можно я прочту? Она кивнула и протянула мне листок. Вот
что я прочел:
«Здравствуй, бабушка. Как ты там живешь? Я по тебе соскучилась. Ты знаешь ли, как там живет мама с папой Женей? Бабушка, ты можешь приехать домой и передать маме с папой, если они согласятся, тогда пускай приедут с братом ко мне. Я их очень жду. До свидания. Света».
— Брат младше тебя?
— Нет, старше.
— Его, значит, оставили дома, а тебя сюда отдали?
— Так вышло. Папа меня домой привел и в магазин ушел. А тут явилась милиция и меня забрала. А папа ничего не знал.
— А водку пили мама с папой?
— Водку редко, чаще — бормотуху.
— А бабушка где живет?
Света молчит.
— Ну, куда будешь письмо посылать? Света снова молчит.
— Ты что, не знаешь ее адрес?
Девочка молча кивает.
— Но ведь письмо твое не дойдет. Света молчит, глядит на меня. О чем-то
думает. Потом веселеет.
— Ну, тогда я пошлю в Иван-город, в мой бывший детдом, они передадут бабушке!
Она просит у меня еще листик и старательно переписывает письмо. Освобождается от накопившейся грусти. Внизу, под своими словами, она рисует солнышко, домик, дерево — обычную детскую картинку.
* * *
В детдом вернули девочку. Говорят, удочеряли ее только для получения квартиры. А как переехали, «дочка» не нужна стала. Говорят, детдом будет возбуждать судебное дело против «квартиродобытчиков».
Зинаида Никитична злая. Впервые вижу ее такой. Говорит отрывисто. Будто стоит у телеграфного аппарата и диктует приказ по действующей армии.
— Нужна,— говорит она,— юридическая ответственность семьи за здоровье ребенка. И не только за физическое. Но и за психическое. И за моральное. Пусть бы штрафовали плохих родителей. Сажали бы вместе с детьми-преступниками на скамью подсудимых. Пусть бы лишение родительских прав сопровождалось рядом экономических санкций. Скажем, у «лишенных» половину бы зарплаты отчисляли на ребенка. Отменяли бы по отношению к таким любые льготы, положенные матери. Отнимали бы жилплощадь, полученную на детей. Публиковали бы в газетах решения об «отобрании детей». Отпуска давали бы только зимой. Путевок бы вообще никаких не давали. Принудительно лечили бы от алкоголизма. И пусть бы о каждой плохой матери, о каждом плохом отце всем было известно. Пусть бы позором они были окружены. И к усыновителям, если оказались гадами, нужны такие же меры. Тогда бы побоялись ради квартиры брать ребенка и ломать ему душу...
— Четкая система репрессий! — говорю я.
— Думаете?.. — Зинаида Никитична почему-то смущается.
* * *
Из окна кабинета вижу, как слоняются возле школьного здания фигуры весенних «сачков». Пригрело солнышко, снег почти сошел, беззаботность расцвела. Кто-нибудь из педагогов появится, и «сачков» как ветром сдувает. Они ничем интересным не заняты, «дети воли», они просто дышат, просто щурятся, глядя на солнце. В их подошвы проникают земные соки. Их волосы шевелятся, словно ветви, готовые зазеленеть. Они сейчас — не люди. Они превращаются то в деревья, то в ветры, то в лужи. А скучные взрослые зовут откуда-то издалека, из надоевшего придирчивого мира.
Вроде бы неудобно сочувствовать «гуленам», но хочется им посочувствовать. Потому что во мне тоже бродят весенние желания.
Что выбрать, не знаю. То ли прорасти в землю. То ли улететь вслед за весенним быстрым облаком...
* * *
Послал в районную газету письмо, которое назвал: «Кто поможет детдому?..» Обрисовал расположение детдома, его плохое санитарно-техническое состояние, необходимость капитального ремонта. Рассказал, как часто затапливают подвал сточные воды, а в подвале — продуктовая кладовая. Неделю назад из-за этого было списано двадцать килограммов сахарного песка, четыре килограмма муки, триста пятьдесят килограммов картофеля.
Перечислил неполадки пищеблока: нет вентиляторов, на моечном отделении — черные стены, осыпается краска и штукатурка.
Затем перешел к банным неполадкам: нет душевых кабинок, стены не облицованы плиткой, отсутствуют смесители, из одного крана течет кипяток, из другого — холодная вода. Вместо вентиляции в потолке пробиты две сквозные дыры, зимой бывает холодно.
В заключение покритиковал территорию: не огорожена как следует, не благоустроена, не освещается в вечернее время. Отсутствуют спортплощадки. Впритык — пункт приема посуды.
Высказался по всем больным вопросам. Отвел душеньку. Теперь посмотрим, как отнесется к этому материалу газета.
* * *
Я считал, что Наташа не отличается склонностью к рассуждениям. А тут вдруг неосторожно ругнул при ней детдомовские порядки, и открылась девонька с неожиданной стороны.
— Мне, например, нравится, когда в детдоме плохо! Стены грязные — ну и что? Еще приятнее выйти на улицу. Из туалета льется в подвал? Ну и пускай! Вы бы не сказали — я бы и не знала. На кухне плохо? И слава богу! Скорее будут выдавать продукты, ничего не своруют. Баня холодная? В кранах вода не смешивается? Закалимся скорей, болеть меньше будем. Пьяницы ходят по территории? Так они добрые. Может, подарят чего-нибудь. Белье стирают паршиво? Пускай бы совсем не стирали. Может, нас бы домой тогда вернули. А то, что спортплощадок нет и сада-огорода своего — так наплевать на это! Спортзал в школе есть, а кушать и так дают, без огорода.
Она высказала все это запальчиво, а в конце тирады вдруг смешалась, покраснела и убежала. А я подумал: вот как надо было писать в газету. Ее-то критика поживей моей будет...
* * *
Сидели с Ленкой — подклеивали лабораторные анализы в медкарты. Зашел пятиклассник, широколицый, неразговорчивый, словно бы сонный. Дал смазать йодом свежую царапину на ладони. Потом замедленно слонялся по кабинету. Вздыхал...
Мы с Ленкой работали молча. Ленка время от времени косилась на гостя. Хмурилась.
Тот постоял возле шкафчика с медикаментами. Побарабанил тихонько по стеклу. Потом присел на топчан, который коротко скрипнул, словно был недоволен.
— Чего маешься? — спросил я.— Помог бы нам...
— Не-а!..
Он отозвался хрипло, встал с топчана и пошел к двери. Деревянный, напряженный. Я уловил его скованность и удивился ей, не понял.
Тут Ленка ткнула меня кулаком в бок. Я подпрыгнул на стуле.
— Ты чего?..
Ленка металась глазами — от спины уходящего ко мне и снова туда — пятикласснику в спину. Видя, что я «не секу», привстала, привалилась ко мне и задышала-зашептала в ухо:
— Он полотенце ваше украл!.. У него за пазухой!..
— Правда?..
Она отпрянула.
— Тюфяк вы, Сергей Иванович! — сказала с непередаваемой интонацией.
И бросилась вон из кабинета.
Я вскочил и метнулся за ней.
В коридоре успел увидеть, как оглянулся пятиклассник, и быстрее лани, быстрее зайца побежал...
Ленка за ним.
Тут и я, скорее инстинктивно, чем осознанно, включил «третью скорость»...
Пятиклассник свернул к выходу из корпуса. Мы тоже... Он выскочил на улицу. Мы следом...
Набрав скорость, я обогнал помощницу, схватил за шиворот беглеца. Пятиклассник рвался, хрипел, заставлял меня дергаться, пританцовывать.
— Где полотенце?..
Я рявкнул не очень уверенно и на Ленку оглянулся: она своим присутствием должна была обеспечить мое моральное право на «рявк».
Пятиклассник не возмутился, не опроверг. Он придушенно зарыдал, перестал вырываться. Потом потянул из-за пазухи сложенное квадратиком вафельное полотенце. Полотенце развернулось и повисло, как белый флаг.
Ленка выхватила его и протянула мне. Я взял и засунул в карман халата — затолкал, умял, не складывая.
Отпустил мальчишку. Тот рыдал обреченно, взахлеб, не прикрывая лица, не стесняясь Ленки. Жалкий, слабый, незащищенный...
— Ты зачем? — спросил я по инерции и замолк.
— Мамка пустого домой не пустит!
Он обратил ко мне лицо, и ни единой потайной мысли не было в нем сейчас, предельно распахнутом.
— Как это?..
— Да ворует он!..— сказала Ленка презрительно.— И домой возит. Иначе родители на выходные не примут!..
— Так ты правда?.. Чтобы дома побыть?..
Мальчишка смотрел и не отвечал.
Я вытянул из кармана скомканное полотенце, протянул ему:
— На!..
Тут между нами вклинилась, как разгневанная фурия, Ленка. Волосы дыбились, как змеи вокруг Медузы-Горгоны.
— Нет уж!.. Пусть где угодно!.. Но не у вас в кабинете!..
Я глядел на них, прекрасных детей человеческих. И видел сколько злости в каждом. В мальчишке злость появилась внезапно, скачком, сию секунду. В Ленке бушевала с того момента, когда назвала меня «тюфяком».
Он протянул руку взять предложенное полотенце. Ленка ударила его по руке.
— Не лапай!..— сказала басовито и грубо. Я сунул полотенце в карман, пошел к спальному корпусу.
— Иди работать, Ленка!..— позвал на ходу.
* * *
Люда-проститутка убежала в очередной раз, но недолго была в бегах. Ее крепко избили (кто? за что?), и попала она, избитая, в Военно-медицинскую академию. Там ее долго лечили. Потом воспитательница съездила за ней и привезла в детдом. Люда стала молчаливой после этого своего приключения. Мне очень хотелось поговорить с ней, расспросить. Давнишнюю браваду в моем кабинете я помнил...
Люда рассказывать ничего не хотела. Выпытывать же я не имел никакого права...
* * *
Девчонки уже в коридоре кричали, звали:
— Сергей Иванович! Сергей Иванович!
— Что?..
Мы с ними столкнулись в дверях кабинета.
— Ира себе руку кусает! И кричит: «Не хочу жить! Не хочу жить!..»
— У нее кровь течет!..
— Ира? Не может быть!
— Пойдемте с нами!..
Я помчался за девчонками.
Ира-первоклассница сидела на кровати и растерянно смотрела на правую руку. Из прокушенной руки текла кровь.
— Ирочка! Ты что? — Я хотел поднять ее и унести.— Пойдем со мной!..
Она не далась. Тогда взял ее за левую ладошку, и она покорно пошла следом.
В кабинете обработал ранки и перевязал. Не руку тут надо было лечить. Дал ей транквилизатор, отвлек разговорами. Она отвечала односложно. Отвечала хотя бы — и то хорошо.
Потом разговорилась, но о причинах своего поступка — ни звука. Словно забыла о нем...
Когда отводил в спальню, она была нормальной девочкой — маленькой незаметной первоклашкой. Той самой, что ходила в свое время в магазин покупать папу...
* * *
История с Иринкой меня доконала. Понял, что мириться с «воспитательной» системой не хочу, а изменить ее — не могу. Не знаю — как.
Отчаянная идея возникла... Сумасшедшая идея... Вернуть детей в семьи...
Нашел адреса в личных делах. И после работы помчался.
Иринкина мама оказалась толстой и самоуверенной. Она снисходительно улыбнулась, увидев меня.
— Детдом закрывают. Срочно заберите девочку!
— Как это «закрывают»? Почему?
— Он же для сирот. А ни одного сироты нет. Решили детей отдать родителям.
— Кто решил?
— Исполком.
— Да вы что? Серьезно?
— Заберите девочку!
— Да куда ж я ее... Семья... Муж...
— Заберите...
— Безобразие! Тут что-то не так! Я разберусь!..
Она глядела на меня с подозрением. Человек со стопроцентным нюхом. Никому и никогда ее не объегорить...
* * *
Сережину маму я сразу узнал. Так она и должна выглядеть, «аморальная кассирша». Крашеная-перекрашеная. Прокуренная. Испитая...
Себе она, видимо, казалась красивой. Держалась кокетливо, с вызовом.
— Врач из детдома. Приехал сказать, чтобы забрали Сережу. Завтра же!..
— Что это вы так, второпях! Прошли бы, выпили с нами...
— Детдома отменяют... Детей раздают по родителям...
— Ну и ну! Докатились!..
Она картинно откинула голову и захохотала.
— Петька! — закричала в глубь квартиры.— Детдома закрывают! Не справились даже с этим! Нача-альники!..
Рычащее бормотание принеслось в ответ. Была в нем какая-то информация. Дама захохотала еще громче...
Ни мысли, ни тени мысли о своей ответственности. Расплюевщина в чистом виде.
Я поспешно удалился. Бежал по лестнице, а сверху неслось:
— Доктор!.. Эй!.. Куда же вы?..
* * *
Ленкина мама. Рыхлая, завитая «по-овечьему», с красными глазами. Лицо бледное, щеки отвисают, в ушах золотые сережки в форме листиков.
— Я доктор из детдома. Заберите дочку...
— А что случилось?
— Хорошая ведь девчонка... Может, композитором будет...
Ну вот, у мамы слезы наготове. Полились как из крана. Захлюпал нос.
— Как же так... Думала, в детдоме лучше будет... От меня несчастьями не заразится...
— Она вас любит. Воспоминания бережет.
— Да ей и вспомнить-то нечего... Казнить меня мало...
— Может, расскажете, как она жила до детдома? — я подался вперед, намереваясь войти.
— Ой, нельзя ко мне!.. У меня гости... Гость...— Она смутилась, вытерла слезы ладонью, слегка порозовела.
— Заберите дочку... Хотя... Не знаю...
Повернулся и ушел. Тошно было — хоть вой...
* * *
Они приехали на другой день, вечером. Все трое с одной электрички — мама Иринки, Сережина и Ленкина мамы.
Пришли ко мне в кабинет. Нарядно одетые и вроде бы смущенные. Хотя кто их там разберет...
— Скажите, а директора можно увидеть? — спросила Иринкина мама.
— Его нет. Есть дежурный воспитатель.
— Поговорим с дежурным...
— Да-да, поговорим...
Иринкина и Сережина мамы удалились.
— А у Леночки тяжелых болезней нет? Как у нее с желудком?..— Ленкина мама осталась и спросила про дочку робко. Словно не верила, что я отвечу.
Я взял картонную папку — Ленкино медицинское досье — и перелистал вместе с мамой. Чем болела и как лечилась... Антропометрия и лабораторные анализы... Записи хирурга, невропатолога и других...
Беспокойство мной овладевало, пока разговаривал. Что сейчас будет? Что я наделал? Кто дежурный?..
Едва Ленкина мама ушла, я тут же удрал домой. Не стал дожидаться повторных визитов.
* * *
Наутро Зинаида Никитична подкараулила.
— Зачем вы это сделали? — сказала укоризненно.— Глупая какая-то выходка! Знали бы, чего мне стоило утихомирить их! Особенно Иринкину мамашу. Она жалобу хотела написать. Ждите на свою голову...
Зинаида Никитична прошлась по кабинету. Задумалась. Присела к столу. Машинально поправила свои «золотые» очки.
— У директора и так зуб на вас. Доносят ему, что у вас тут вроде клуба. Разговоры да игры. А ваше дело — «только медицина, только уколы да таблетки...».— Она кого-то передразнила голосом.— Благодарите бога, что я дежурила! Директор добрых не любит, ему строгие нужны. И дисциплина «же-лез-на-я»... Пой-ду-ка я спать. А то дежурство из-за вас было авантюрным...
Зинаида Никитична встала. Я собрался выразить ей признательность. Но она пресекла меня одной улыбкой: все вижу, все понимаю, не надо лишних слов...
* * *
Ну и чего я добился? К чему привела моя самодеятельность? Возненавидел «систему воспитания»? И не нашел ничего лучшего, чем подставиться — нате, бейте меня?..
Несерьезно получилось.. Когда бы не это Иринкино «не хочу жить»... Когда бы не знал Дениску, Сережу, Наташу, Лену, Димку... Каким бы я был расчетливым, хладнокровным... Как бы взвешивал каждый поступок...
Надо растормошить «систему», в которой ничего от педагогики. Надо сломать ее. Но как?.. С чего начинать?.. Если не на словах — на деле.
А разве я уже не начал? Неофициальный «клуб» в кабинете. Свободное — не дидактичное, не по плану — общение с детьми. Наша «сказка про кукушонка». Да глупая моя поездка, в конце концов! Капля камень точит...
Но что я могу предложить? Какой выбор? Чем заменить сегодняшние детдома? Странные дома для ненужных детей...
Тут еще думать и думать...
* * *
Я убедился: девчонки чаще откровенничают, чаще открывают душу. Видимо, это им нужнее, чем мальчишкам. Или просто мальчики более сдержанны от природы?
Иринка вдруг взялась мне рассказывать о том, как воспитательница брала ее к себе домой по выходным. Я не просил об этом, но слушал, конечно, с интересом.
— Я не люблю Фаину Филоновну, которая сейчас у нас. А Светлана Петровна была просто прелесть. Никогда не ворчала. Она меня первый раз взяла, когда у нас воды в бане не было, чтобы помыть меня. У нее такое полотенце есть — большое-пребольшое. И чай у нее такой вкусный. И дочка у нее — как я. Могла бы задаваться, что у нее такая мама. Но ничего, не задается. Мы с ней играли вместе. У нее всякие куклы. Когда я уходила, она мне подарила одну куклу. Я сказала Светлане Петровне, чтобы она меня тоже в дочки взяла. Но Светлана Петровна сказала, что у нее скоро должна родиться вторая дочка. А больше двух детей ее муж не хочет. Если бы я раньше сказала, Светлана Петровна меня бы обязательно взяла.
* * *
Очередной Димкин фантастический рассказ. Называется он «Пульсация».
Ночь кончалась. Она припала к земле — мягкая, напряженная. Словно большой зверь, который затаился в засаде.
Я подал сигнал голосом. Вставайте, люди!
Важнейший миг наступает! Вы снова пропустите Пульсацию!..
Услышала только мама. Она встала, подошла, склонилась над моей кроваткой. Я направил на нее излучение своего Эмоционального канала. Неужели и сегодня не подключится?
Все! Родилось утро... Гул — низкий и сильный, печальный и торжественный — прошел по всем сферам Экстравосприятия.
Ночь так и не решилась на схватку. Большой зверь отполз в кусты и затаился.
Мама не подключилась. Она взяла меня на руки, покачивала. И производила приятные голосовые модуляции.
Я жалел ее гораздо сильнее, чем прочих Больших, и сейчас особенно это чувствовал.
Все Большие — глухие. Ничего не понимают из-за того, что оторваны от Всеобщего Баланса.
Видимо, мы, Маленькие, для того и появляемся, чтобы помогать нашим слабым, незащищенным Большим. Чтобы поддерживать их...
Солнце приближалось. Его Песня тяжело и мерно колыхалась под нижним уровнем восприятия, словно вода, готовая выступить из берегов, растечься.
Воздух тонко и томительно зазвенел. Это мириады льдистых иголочек праздновали миг расставания с жизнью.
Вот над горизонтом показался огнистый краешек. Его спокойно-мощный образ вошел в мой Эмоциональный канал, заставил вскрикнуть, напрячься, приготовиться...
И началась Пульсация. Она, как обычно, соединяла всех живущих. Чтобы все могли знать обо всем. Чтобы все могли участвовать во всем.
И снова Природа, как обычно, просила у людей: будьте добрыми! Для этого красивы цветы. Для этого колышется под ветром листва. Для этого голубеют моря и журчат ручейки.
От ваших эмоций зависит Всеобщий Баланс. Подключитесь! Услышьте! Осознайте!..
И снова люди, как обычно, были безответны. Пульсация, как пенистая волна, прошелестела над ними. Замкнутые в себе люди, будто камни, скрипуче терлись друг о друга. Их трение рождало Злобу. И там, где напряжение Злобы становилось наивысшим,— там созревала Катастрофа.
В любую секунду мог возникнуть Эмоциональный Разряд, необходимый для восстановления Всеобщего Баланса.
В чем он проявится? Сотрясет земную твердь? Пламенем рванется из жерла вулкана? Заставит стадо китов самоубийственно выброситься на берег?..
Я заплакал. Я жалел Больших.
Мама качала меня на руках, и глаза ее тоже были влажными...
Когда Димка прочитал, я сказал, что у него цикл рассказов получается. И, может быть, когда-то его цикл разрастется до книги.
Димка слушал с благодарным, сконфуженно-счастливым лицом.
* * *
Эдика и Сережу избила воспитательница. На правом виске у Эдика багровые следы — сюда пришелся удар с размаху. На затылке у Сережи шишка величиной с хорошую сливу.
На юридическом языке это именуется «легкими телесными повреждениями».
Ребята не возмущаются, не выражают протеста — они просто пришли показаться врачу.
— Мы костер жгли вчера вечером,— рассказывает Сережа.— Неподалеку был костер семиклассников. Нас было трое, семиклассников — двое. Пришла Алена Игоревна и стала запрещать нам жечь костер. А семиклассникам не запрещала. Мы свой костер потушили. Потом Орехов, который с нами был, подошел к семиклассникам и стал требовать, чтобы они тоже потушили. Один семиклассник стал с ним драться. Другой смотрел. Мы тоже смотрели. Мы не хотели драться. И Орехову не надо было. И Алена Игоревна тоже смотрела. Потом Орехов убежал, а Алена Игоревна стала нас бить. И кричала, что мы мерзавцы, что мы должны были разнять драку. А почему же она сама не разнимала?..
Я молчу. Обрабатываю «легкие телесные повреждения» и отпускаю ребят. Тут же одеваюсь и иду в учебный корпус.
Разгоряченный, взволнованный, предстаю перед директором. Он меня подробно расспрашивает и обещает поговорить с Аленой Игоревной. На этом расстаемся, и я возвращаюсь в свой кабинет разочарованным. Чего я, собственно, ждал? Крови Алены Игоревны? Так директор знает, как ее наказать.
Объяснения варварскому поступку? Видимо, как раз объяснения мне и не хватило. Видимо, я надеялся, что директор все поймет сразу и вернет мне ясность представлений о воспитательском труде, утраченную после поступка Алены Игоревны. Но он в основном интересовался тем, откуда я узнал про побои, и никак не мог поверить, что ребята пришли ко мне сами.
Решил поговорить с ней самой. Дождался в воспитательской. Вежливо попросил зайти ко мне.
— Как вы могли? — спросил, когда остались наедине.— Почему вы их избили?..
Алена Игоревна посмотрела снисходительно. (Совсем как Иринкина мама, когда к ней явился.) Слегка покраснела.
— Кто дал вам право лезть не в свои дела? — отчеканила внятно и напористо, отделяя слово от слова.— Вы шпион и доносчик! Мне наплевать на вашу приглядку! Можете снова накапать!..
Она резко повернулась и вышла.
«Какая страшная девочка! — подумал я ошеломленно.— Она ведь уверена, что вправе была!.. Что ей можно драться!..»
* * *
Обрабатывал в очередной раз повреждения Эдика и Сережи. Эдик простодушно рассказывал о том, как плакал, избитый воспитательницей.
* * *
Пришел к директору.
— Алена Игоревна не может быть воспитателем!
— Требуете, чтобы уволил?
— Да... Требую...
Он поглядел внимательно. Что-то прикинул Вздохнул.
— Если она повторит... В общем, уволю... А вы?..
— Что я?
— Вы долго собираетесь у нас работать?
Пришла моя очередь вздыхать.
— Пока не пойму, что и как надо изменить...
— Ну-ну!..— сказал директор.
* * *
Сережа встречает в изоляторе день рождения. Я ему дарю коробку недорогих конфет и книгу. Сережа рад.
С ним вместе болеют двое одноклассников, Павлуша и Леня. Павлуша местный, в поселке у него есть бабушка. С моего разрешения Павлуша убегает к бабушке и приносит литровую банку варенья.
Ребята приглашают меня на пиршество, но я дипломатично отказываюсь. Мальчишки съедают варенье, являются в кабинет, и мы устраиваем «настольный чемпионат» — морской бой, крестики-нолики, ребусы, шарады.
Заглядывают другие ребята. Некоторые поздравляют Сережу, предлагают потаскать его за уши.
— Прежде чем таскать, нужно подарить что-то! — отвечает Сережа.
Сверстники называют его «ушастиком». На нем застиранная рубаха, когда-то бывшая белой. Она больше на два размера, чем нужно Сереже. Физкультурные шаровары и кеды без носков.
* * *
Ребята рассказывают, что молодые воспитательницы хвастаются перед ними силой. Недоумеваю, зачем это надо? Неужели верны мои прежние догадки. Неужели девчонки настолько закомплексованы, что им надо непрерывно самоутверждаться?
Детдом для них — райская земля. Здесь они попробовали вкус вседозволенности. Обрели иллюзию значительности, не будучи значительными на самом деле, еще не состоявшиеся как личности. Я переговорил с несколькими и убедился, что, кроме самомнения и чужих фраз, в них ничего нет. Никаких осознанных педагогических поисков, никакой положительной программы, пусть прожектерской, неосуществимой, но своей, выстраданной, пропущенной через сердце. Ах, как бы я уважал этих девушек, если бы почувствовал в них что-то свое, незаемное!.. Нет, они слепо идут за директором, нахватавшись педагогических вершков, и самоутверждаются, ревниво самоутверждаются. И демонстративно презирают старых воспитателей. И это показное презрение выдает их мелкость.
Я пробую их критиковать. Говорю им об отсутствии моральных тормозов, об опасности морального недоразвития, о необходимости видеть и слышать «других». О том, что дети — не для них; о том, что они — для детей. Но в ответ всегда — непроницаемый бронированный взгляд.
* * *
Ленка, смешно шевеля губами, расхваливает свою воспитательницу.
— Она такая молоденькая, такая красивенькая, Сергей Иванович! Я прямо влюбилась в нее. А как одевается! Джинсы и сапоги американские, кофточка — японская. Неужели и я так смогу, когда вырасту? На сапогах подковки. Идет — издалека слышно. А какая смелая! Рассказывала, как пристали хулиганы. Она одному подножку, другому — подсечку, третьего — сумкой по голове. Бац, бац, бац... Даже папа с мамой ее боятся. Как она им скажет, так тому и быть. У нас в отряде Петька попробовал ее не послушаться. Она за это такой смех над ним устроила — не рад был. Все увидела: и уши лопухами, и ногти обгрызенные, и спину сутулую, и нос мокрый. Так ему и надо... А на следующий год она собирается девочку маленькую родить. Уйдет от нас. Так жалко, так жалко. Я, наверно, заплачу, когда она уйдет. А может, и не буду плакать. Если снова придет молоденькая и красивенькая...
* * *
Добился от санэпидстанции предписания устранить все наши канализационные и прочие «прорехи» к определенному сроку. Если предписание не будет выполнено, детдом обещают закрыть.
* * *
Подходя к детдому, увидел — Сережа сидит на подоконнике третьего этажа, свесив ноги наружу.
— Сергей Иванович! — закричал он сверху. Видимо, это значило: «Полюбуйтесь, каков я молодец!..»
— Сережа, не надо так сидеть! —сказал я спокойно и пошел к входной двери.
— А я не сижу! — крикнул Сережа.
Я поднял голову и обомлел. Он спрыгнул с подоконника и теперь то ли стоял, то ли висел спиной ко мне. Мгновением позже я заметил, что ноги его упираются в небольшую выемку в стене.
— Забраться внутрь-то, наверное, не сможешь? — сказал я насмешливо.— Втаскивать на веревке надо?
— Смотрите! — крикнул Сережа и с кошачьей ловкостью оказался снова на подоконнике. Затем он спрыгнул в коридор, не удостоив меня больше ни единым возгласом, ни взглядом. Видимо, решил, что я ничего не понимаю в смелости и не способен оценить его «класс».
Облегченно вздохнув, я потянул на себя входную дверь.
* * *
Нам сто рублей в месяц дается на лекарства. То есть по полтиннику в месяц на каждого из двухсот воспитанников. Конечно, этого недостаточно — лекарства дорогие и болеют ребята часто. Кто утверждал эти нормативы, откуда они взяты, с какого потолка — не знаю. Я покупаю «на свои» то, что подешевле,— зеленку, альбуцид,— и приношу в детдом. На мою зарплату не разбежишься — получаю сто двадцать рублей при стаже тринадцать лет. Приходится бегать в больницу и там, на взрослом отделении, выклянчивать медикаменты у знакомой медсестры. Она дает — она человек совестливый. Но при этом нарушает свои, больничные, правила. Мне ее подводить неохота, но без ее подмоги, без ее «подачек» я обойтись не могу. Вот и хожу к ней, вот и подталкиваю на совершение очередного должностного проступка. И не считаю себя виноватым. И ее виноватой не считаю. Тот виноват, кто нам запланировал мало средств и подтолкнул к поиску обходных путей для снабжения ребят лекарством.
* * *
Ленка со своими длинными прямыми волосами выглядит модно и красиво. Невольно ею любуюсь. Но вот она с моей помощью снимает сапоги, и я начинаю ее ругать. Потому что она в резиновых сапогах на босу ногу. И ноги у нее немыслимо грязные. И грибок между пальцами.
Высказываю ей все, что думаю, заставляю ее помыть ноги, обрабатываю места, пораженные грибком.
И тут она сообщает сногсшибательную новость. Ее мама хочет вернуть себе родительские права и забрать Лену из детдома.
Радуюсь вместе с ней и выспрашиваю подробности. Ленкина мама сильно пила, буянила. Потом ее послали на лечение и «подшили ампулу под кожу». Ленка ее воспитывала, когда ее выписали, просила больше не пить. Сейчас маме осталось оформить всего одну какую-то бумагу. А потом они с Ленкой пойдут в суд — там будет решаться вопрос о возвращении родительских прав.
Радуюсь вместе с Ленкой, и мне даже не верится — редко бывают подобные истории. Приглядываюсь к Ленке — нет, по ее виду нельзя усомниться в ее искренности.
Тогда радуюсь без оглядки, без сомнений. Хватаю Ленку под мышки и подбрасываю к потолку. Она радостно визжит. Потом мы сидим возле стола, глядим друг на друга, улыбаемся и поем во все горло песню из нашей сказки, которую мы сочиняли вместе.
— Если дома папа-мама, лампа светит на столе, это значит — самый-самый ты счастливый на земле...
И пока звучит песня, я вспоминаю свою авантюрную поездку по родителям. Неужели мой визит сыграл какую-то роль в решении Ленкиной мамы!..
* * *
Зинаида Никитична сердитая, хмурая. Посматривает на меня с неудовольствием: чего, мол, копаешься, осматривай ребят поскорей. Сегодня, видимо, ей не до разговоров.
Я так и спрашиваю «в лоб», когда ее ребята уходят в баню:
— Не до разговоров вам сегодня, Зинаида Никитична?
Она встряхивается, будто муха укусила.
— Заметили, что злая? Правильно. Поговорила с директором по душам и с его «гвардией». Надоел их апломб. Ни гласности у нас, ни демократии. Так и сказала. Все втихаря, рука об руку с лизоблюдами. А мы, которые не приближены, обо всем узнаем в последнюю очередь. Да и то не от директора, а от той «сороки», что «на хвосте приносит». В демократию-то он хоть пытается играть, потому что ему иначе не прожить сегодня. Да и то его игры шиты белыми нитками. А уж гласности у нас никогда, видимо, не будет. А виноваты, между прочим, и мы. Привыкли молчать. Я вот выступила, а теперь хожу маюсь. Боюсь последствий. Хотя какие могут быть последствия? Ну, какие?.. Нет, не уговорить себя, страшно. Лучше промолчать в другой раз, не соваться. Так решила.
— Может, потому и злитесь, что так решили?
— А вам-то прямо все надо знать! — говорит она с досадой и уходит.
