1.
Жизнь мою иначе как странной не назовешь. Я рос без отца, потому что он был алкоголик, и мама его прогнала. Мама работала бухгалтером, и поскольку она работала при социализме, то, конечно, получала маленькую зарплату. На ее зарплату мы жили.
С точки зрения сегодняшней, это не жизнь, а отстой. Но мы двое - мама и я - были счастливы. Счастливые детство, отрочество и юность - вот что я получил от мамы в дар.
Из школы я вышел с медалью и сразу поступил в медицинский институт. Спустя шесть лет, я его закончил, но эти годы еще не были той странной жизнью, о которой я упомянул вначале.
В институте я получил профессию детского врача. Отныне мне предстояло лечить детей насколько хватит сил и умения. Три года я делал это в уральской тайге. Центром моего участка, по площади равного Франции, был небольшой поселок, в котором имелась картонажная фабрика. Фабрика была убогая, но у нее была высокая кирпичная труба, и когда мороз был ниже пятидесяти пяти градусов, оттуда, с трубы, звучала сирена, оповещая ребятишек окрестных деревень, что в школу ходить не надо. В такие дни в воздухе висела неподвижная дымка, и собственное дыхание казалось нереальным, - словно не ты, а кто-то извне вдувал в тебя воздух, а затем высасывал обратно.
Помимо медицинского “уазика” я ездил по своему участку на санях, на тракторах, а также на огромных армейских грузовиках. Грузовики, конечно, не ради меня гоняли по бездорожью. Бывало, весь кузов забит ящиками с водкой, а в уголкее, рискуя быть раздавленным, скорчился я. Мы пробираемся в какой-нибудь лесорубский поселок, и там лесорубам достается водка, а их женам и детям достается детский врач...
Я заведовал сразу и детской консультацией, и детским отделением и успевал там и там только потому, что был молод. А когда заведующая взрослым отделением ушла в декрет, я еще и взрослое отделение вел, ничтоже сумняшеся.
До сих пор помню, как председатель какого-то окрестного колхоза благодарил меня за то, что я его вылечил от застарелой язвы желудка. А проверяющая из областной больницы ругала меня за то, что я столько волоку, и в тоне ее ругательных слов явственно звучала благодарность, а не порицание.
Видимо, жизнь с одной только мамой, без отца, сделала меня инфантильным. И еще, видимо, даже сейчас, в конце жизни, я таковым в душе остаюсь. Мне всегда с детьми лучше, чем со взрослыми - легче, проще.
Надо было, наверно, не в медицинский, а в педагогический... Только сейчас понимаю, что от природы я - детский вожак, заводила. Сколько себя помню, ребятишки всегда за мной ходили хвостиками. Дворовая малышня ко мне липла, а в школе я с пятого класса и до выпускного был председателем Совета дружины.
2.
Петьку привезли, когда зима наступила прочно, будто бы навсегда. Было Петьке пять лет, он задыхался, бредил, пунцовое лицо покрылось крупными каплями пота, температура была за сорок.
Я растерялся, но не успел этого показать. Старенькая медсестра глянула требовательно – давай, мол, начинай.
Петьку поместили в процедурной, на кушетке. Сделали инъекции, какие были нужны. Поставили капельницу…
Температура снизилась. Петька открыл глаза, впервые поглядел осмысленно. Собрался плакать – скривил лицо. Да сил не хватило на плач…
Я успокоился. Даже вознамерился поспать – потому что ночь уже наступила.
Но тут качели отмахнули в другую сторону – температура у Петьки упала так, что пришлось его обкладывать грелками…
Когда подняли температуру, начались судороги. Мы с медсестрой снова делали инъекции. Сделали также клизму с хлоралгидратом.
Потом Петька успокоился, уснул. Я побежал звонить в областной центр. Не дозвонился – где-то был повален столб…
До утра провозился. Утром, – оглушённый, взвинченный, – провёл приём в поликлинике, обслужил вызовы.
Петька был ничего себе – отвечал на вопросы, поглядывал бодро… А ближе к вечеру словно кто-то кнопку нажал: опять начались «качели» – повторение вчерашних.
Едва мы кончили инъекции, – уже с другой медсестрой, – едва кончили капать внутривенно, я опять попробовал позвонить в областной центр.
И дозвонился – видно столб успели поднять. Попросил прислать вертолёт – слишком уж «тяжёлый» и непонятный пациент. Вежливый голос мне ответил, что вертолёты после шестнадцати часов не летают – потому что темно…
На вторую ночь было тяжелее – недосып я переношу болезненно, да и молодая сестра больше путалась под ногами, чем помогала…
К утру Петька умер. Я сидел возле его постели, на секунду закрыл глаза. Открыл – он уже не дышит, и багровые пятна неправильной формы выступили на щеках, на шее, на груди.
Я вскочил, стал ему делать непрямой массаж сердца – тут же, на кушетке, она была достаточно твёрдой.
Ветер ломился в стёкла, и они трещали. Краешком сознания я следил за ними – ждал, вот сейчас треснут и упадут с коротким звяком…
Петька вдохнул. Сердце застукало снова. Я не мог отойти от кушетки, ослабел, – присел тут же, держа руку на Петькиной руке, на его пульсе.
И привиделся мне вдруг весь мир в непонятном обличье. Две ночи бессонных да волнение сказались.
Я увидел Петьку, своего пациента, словно бы не человеком, – словно бы клубком сложно перевитых нитей. Множество нитей подбегало к этому «клубку», множество нитей от него отбегало. Общие очертания Петькиного тела «клубок» сохранял. Именно это почему-то убедило меня в реальности картины, – в том, что я не сошёл с ума…
Я сам тоже был в виде «клубка». И стены вокруг нас были переплетением нитей – правда, сравнительно несложным.
Больше всего нитей выходило из головного конца Петьки–«клубка». Словно густо сотканная «воронка» стояла над Петькиной головой.
У всех «нитей» нечёткие расплывчатые контуры. Словно из дыма свиты нити, из полупрозрачного дыма. Внутри нитей, в непонятном для меня ритме, вспыхивали крохотные лучики света. Будто работали тысячи маленьких лазеров. Один лазер посылал импульс. Другой – передавал дальше…
Особенно много вспышек было внутри «воронки», идущей от Петькиной головы куда-то вверх – сквозь крышу, сквозь потолок…
В первый миг я воспринял видение странного мира, как предвестие Петькиной смерти. Я упал на колени возле кушетки и взмолился, всей сутью своей потрясённой попросил:
– Не умирай, Петька! Не умирай!..
И увидел, как от многих моих «нитей», от моей неразомкнутой руки брызнули туда, в Петькины «нити», лучики, – словно стая солнечных зайчиков…
Потом видение исчезло. Всё предстало в обычном естестве. Вот Петька на кушетке. Вот я на коленях. И лицо моё залито не то потом, не то слезами…
Петька не умер. Но никогда больше со мной не повторялось такого. Я работал – заведовал отделением в больнице, потом преподавал в медицинском институте. И думал, думал над тем, что же я такое увидел. Кажется мне, что я понял… Но это предмет отдельного разговора…
3.
Мое детство было счастливым, благодаря маме, хотя оно стопудово, как теперь говорят, могло бы стать несчастным. Еще бы: спившийся отец, его уход из семьи, житие в коммунальной квартире со скандалами и драками на кухне, вечная нехватка денег…
И еще - страхи…
Страхи начинались, когда мама уходила на работу и оставляла меня одного. Я, видимо, тогда читать еще не умел. Во всяком случае, никаких книг вблизи себя оставленного не помню. Ни телевизора, ни радио в нашей комнатушке не было.
Вероятно, какие-то примитивные игрушки имелись, но сейчас, по прошествии стольких лет, я не помню ни одной.
Хотя нет… Кое-что видится… Пластмассовые фигурки солдатиков промелькивают в тумане…
Некоторое время и даже, можно сказать, долгое, я играл ими самозабвенно, и были они такими же живыми, как я.
Потом вдруг что-то происходило, и я понимал, что в комнатке появился еще кто-то. Это всегда случалось во вторую половину дня. За окнами смеркалось рано (вероятно, была осень или зима), и сквозь оконное стекло вползали тени.
Поначалу они прятались под кроватью, под шкафом, под столом, и тогда еще страшно не было.
Потом, когда за окном, совсем уже темнело, из теней рождалось НЕЧТО ЗЛОЕ.
Казалось бы, уберечься просто. Включи свет, и всё!
Но я никогда не включал свет.
Самое логичное объяснение: выключатель был слишком высоко, и я не мог до него дотянуться.
Но, с другой стороны, возможно, здесь было некое соглашение. Если я не включаю свет, значит, я не трогаю то, что родилось из теней, не объявляю войну. И ОНО тогда живет само по себе и не бросается на меня в немедленную атаку.
Но сдерживать ЕГО надо постоянно. Надо постоянно ЕМУ показывать, что ты понимаешь угрозу, что ты настороже…
Под столом и под кроватью было больше всего этой “черной жизни”. Она там сидела, как толстеющая жаба, и все больше выбухала, выбухала наружу.
А я все дальше и дальше отступал к окну. Пока, в конце концов, не забирался с ногами на подоконник и оттуда уже не слезал до маминого прихода.
Я помню тот страх, который меня загонял на подоконник, до сих пор. Он напрягал, изматывал, опустошал. Надо было все время громко повторять:
- Я вижу! Я вижу! Я вижу тебя!..
Тогда чудовище останется на месте и не выметнется из-под стола, и не набросится.
Что более сдерживающим было: мой взгляд или мой голос? Об этом я думаю сейчас, а тогда, конечно, не думал. Я себя оберегал. Я сохранял свою маленькую хрупкую жизнь. Хотя иногда - от усталости, наверно, хотелось замолчать и посмотреть, что будет. А ну как чудо-юдо не набросится, а подползет и замурлыкает, будто кошка?.. А ну как мы подружимся, и я сам, по своей воле, смогу направлять это НЕЧТО куда захочу?..
За окном, за тонкой пленочкой стекла, была бездна, - жили мы тогда на третьем этаже старого дома, который по высоте превосходил любую нынешнюю пятиэтажку. Если бы я вылетел сквозь окно, я бы, конечно, разбился вдребезги…
Полоска подоконника была моим жизненным пространством, моим плацдармом, отвоеванным у смерти справа и смерти слева…
Когда теперь говорят, что детство - пора безмятежности, я гляжу на таких людей с недоумением. Ну, как же можно быть такими глупыми и ничего не понимающими!..
Когда мама появлялась, это было все равно, что восход солнца.
Она меня обнимала и снимала с подоконника. И кошмар прекращался, будто его и вовсе не было…
4.
Мы с мамой жили весело и счастливо. Часто - от ее работы - ездили в однодневный дом отдыха. Там гуляли на природе и читали интересные книжки. На лодках катались. На аттракционах всяких. Особенно любили качели, на которых надо было, стоя и держась за канаты, взлетать вверх и вниз. Ну и конечно, колесо обозрения. И воздушную карусель…
Я, вплоть до начальной школы, мечтал стать летчиком. И мечтал так серьезно, что мама поверила и даже подарила мне на день рождения книгу Яковлева “Рассказы авиаконструктора.”
Но в начальных классах я начал читать запоем, не признавая никакой гигиены зрения, и капитально испортил свои глаза. Пришлось влезть в очки на всю оставшуюся жизнь и распроститься с лётчицкой мечтой…
На свои скудные деньги мама купила в комиссионке старенькую радиолу “Ригонда”, и мы таким образом стали приобщаться к музыке.
Вместе в дни получки ходили в магазин и выбирали пластинки. А потом по вечерам устраивали священнодействие: слушали то, что выбрали.
И любимая мелодия быстро определилась: полонез Огинского. Было в ней какое-то соответствие нашей жизни: красота и счастье, и в то же время - светлая грусть.
Мама пробовала ограничить мой “книжный жор”, то бишь “книжный запой”. Но оказалось, что это невозможно. Всеми правдами и неправдами я до книг дорывался, и даже за уши меня от них было не оттащить.
В библиотеку я ходил с маминым читательским билетом, и все библиотекари знали меня в лицо. У меня была возможность брать любые книги, и я ею, ничтоже сумняшеся, пользовался на двести процентов. После каждого визита в библиотеку я возвращался с пачкой книг и затем глотал их по книжке в день, или, в крайнем случае, по одной книжке за два дня.
Наверное, это была настоящая болезнь - сродни наркотической зависимости. Но я тогда был в упоении и в обалдении. Выражаясь современным языком, “ловил кайф”. Скажи мне кто-то, что я болен, я бы не поверил и счел бы такого человека за лжеца и придурка.
Вот пример моей скорости чтения. Как-то утром я взял у соседки “Трех мушкетеров” и, попав под власть этой замечательной книги, не ел, не пил и никуда не выходил из дома. А вечером, дочитав последнюю страницу, пришел к соседке и заявил, как я теперь понимаю, довольно нахально, что книгу ей не отдам, хотя и прочел ее полностью. Ну не мог я расстаться с такой книгой! Не мог, и всё тут!..
Хорошо, что соседка была умная и не жадная. Она увидела, что парнишка не в себе, что весь он там - между двумя обложками, и подарила мне книжку.
И в детскую библиотеку я тоже был записан. И оттуда приносил книги пачками.
И ведь не хватало! Реально не хватало мне двух библиотек!
Теперь, сегодня, будучи взрослым, понять не могу, как такое было возможно. И ведь я не просто просматривал книги, не просто их перелистывал. Я читал внимательно и все прочитанное бережно откладывал в память…
Когда библиотеки перестали меня удовлетворять, мы с мамой заключили джентльменское соглашение: она покупает интересующую меня книгу по моей просьбе, но я в день прочитываю не больше сорока страниц.
Так у меня стали появляться свои собственные книги, для которых вскоре пришлось приобрести этажерку…
5.
Тогда же, в детстве (не помню точно, в каком возрасте; но в школу уже ходил, это точно) меня впервые посетила мысль, что мы сами - люди, звери, насекомые, земля, вода воздух, - существуем не просто так, не сами по себе. Нет, мы все, весь наш мир - находимся внутри какой-то невообразимой книги. Все мы описаны в этой книге словами, - только этого не осознаём. Но на каком языке мы описаны? Какими словами?.. Вот жгучая тайна, за разгадку которой не жалко отдать что угодно!..
Одно время мне казалось, что если пристально вглядеться в небо, в одну-единственную его точку, то рано или поздно увидишь там - ЗА небом, НАД небом - глаза читателя, склоненного над страницей. Он видит не нас, - он видит набор слов, рассыпанных на листах.
А мы?.. Мы можем его увидеть?.. Как долго надо смотреть в небо?.. Как подать ему сигнал (и какой сигнал) о том, что мы реально существуем?.. Реально для себя, во всяком случае!..
Я пытался “смотреть сквозь небо” утром и вечером, днем и ночью. Порой от этих попыток слезились глаза, порой - кружилась голова. Но я был упорен. Настолько упорен, как я теперь понимаю, что мог бы свихнуться от своего подглядывания.
Но, к счастью для меня, другая проблема отвлекла от “экспериментов”.
Если мы - слова в книге, - то как быть с этим?..
Может быть, как-то можно через себя, изнутри себя почувствовать эти слова или даже увидеть их? Но при этом, конечно, хотелось бы себя не потерять! Не лишиться своей цельности!..
Вот какие проблемы волнуют иногда детей школьного возраста.
Наши обозначения - голова, рука, нога - это внешние ярлычки. На разных языках они звучат по-разному. И подлинными, истинными они не являются, поскольку, повторяю, прилеплены извне, то есть для самой вещи, предмета, явления они чужды.
Но, значит, исходя из моих же рассуждений, существует истинный язык, настоящий язык? Тайный язык мироздания… Сокровенный язык Бога…
Для меня тогдашнего, - то есть, для меня-школьника, - поиски первоязыка, в конечном счете, свелись к увлечению шифрами. Я их придумывал за день по несколько десятков и заполнял ими одну общую тетрадь за другой.
Сегодня мне кажется - мне вспоминающему - что через увлечение шифрами проходят практически все подростки. У одних это увлечение короткое, мимолетное, у других оно длится подольше. Но смысл его (то есть, поиски первоязыка) практически никто не осознаёт…
И если это тенденция универсальная, которой подвержены все люди, то значит, все мы подсознательно чувствуем, что являемся персонажами какой-то книги.
Супер-книги, с нашей точки зрения. Или, может быть, заурядного романчика с чьей-то точки зрения “внешней”…
Хотя, нет! Не заурядным романчиком здесь пахнет. Вспомним “Голубиную книгу” русского народа. Вспомним бытующую во многих восточных культурах “ Книгу судеб ” !..
6.
После института меня прислали по распределению на Западный Урал, в небольшой таежный поселок Пермской области.
Я уже говорил, что там, в тайге, и заведовал детским отделением, и вел приемы в детской консультации, и мотался на попутном транспорте по фельдшерским пунктам.
За первые два года работы у меня не умерло ни одного ребенка.
На третьем году, в конце зимы, на отделение ночью привезли тяжелого мальчонку.
Я с ним бился ночь и следующий день. Пытался вызвать вертолет из Перми - нашего областного центра. Но мне по телефону ответили, что вертолет по метеоусловиям вылететь не может, и надавали кучу советов, большинство из которых я и так уже воплотил.
На другую ночь мальчонка умер. Первый, кого я не смог спасти…
Исчерпав все обычные способы воздействия, я схватил его за руку и попытался его и себя представить в виде клубка светоносных нитей, - с тем, чтобы передать ему силы.
Но не получилось в этот раз…
И я сидел возле трупика, враз отупевший и опустошенный, и не мог взять в толк, что же теперь делать…
Потом очнулся, и ужас обуял: ну зачем я стал врачом? Зачем занялся этим страшным делом, связанным со смертью?..
Вышел в коридор и… увидел глаза родителей. Совсем про них забыл, пока жила надежда, пока пытался справиться…
Хотел сказать им, но в горле застрял мешающий комок…
Родители все поняли без моих слов.
И вдруг…
Вдруг стали меня благодарить.
- Не волнуйтесь, доктор! Мы видели, как вы старались! Спасибо вам за всё!..
7.
А вот моя помощница - старая фельдшерица Лина Петровна - никаких слов утешения и ободрения не нашла.
Наоборот, она выразила разочарование во мне.
- Пока смертей не было, я думала, вы - настоящий врач! А теперь вижу, что вам просто везло вначале!
Я побывал на вскрытии умершего ребенка. Это худший день моей жизни.
Потом Лиина Петровна потребовала, чтобы я переписал историю болезни. Сказала, что любую смерть проверяет прокуратура, и “подчищать” истории болезни умерших - общепринятая практика.
Пребывая в отупении, я ей поверил и старательно написал заново “скорбные листы” бедного мальчонки Андрюши.
А потом, на третью ночь после его смерти, этот Андрюша вдруг явился ко мне.
Произошло явление в самую глухую и темную пору. Я не спал и думал о своей неудавшейся жизни: пациенты умирают, девушки своей нет, и вообще все плохо…
Как вдруг на стене напротив моей постели обозначился бледно-желтый круг.
Я решил, что это - свет фар проезжего грузовика.
Но звуков мотора не было.
И не сдвигался желтый круг. Не скользил по стене, по потолку, по оконным занавескам.
Нет, он оставался на месте и сделался объемным, глубоким. Словно бы вгрызся, вбурился в стену.
Там, в стене, образовался некий коридорчик.
И по нему, замаскированный, задрапированный светом, кто-то шел ко мне.
Маленькая фигурка в больничной пижамке…
Андрюша, который умер три дня назад…
8.
Моя мама прогнала отца из дома, когда я еще в школу не ходил. Отец пил и, будучи, пьяным, куражился. Выражался его кураж в бессвязном самовосхвалении. Он превозносил себя и, видимо, пока превозносил, верил в собственную значимость и ублажал тем самым свою душу.
Мне маленькому его пьяный бормоток запомнился. И теперь, будучи взрослым, я терпеть не могу болтунов, распускающих павлиньи хвосты. И сам говорю мало и только по делу…
Лишенный отца, я лишился многого, как я теперь понимаю. Самое главное и самое печальное, я лишился возможности повзрослеть. На своем опыте я понял, что мальчик, растущий без отца, навсегда остается душевно незрелым, инфантильным. Навсегда - внутри себя - замирает на подростковой стадии развития.
Сейчас, будучи почти старым, я боюсь признаться даже ближайшим родичам, что самоощущение мое - ощущение шестнадцати- (от силы семнадцати-) летнего недоросля.
Маму свою обвинять в том, что рассталась с отцом, не могу, не хочу, не имею
никакого права. Она сделала это ради меня. Охраняя мой покой…
Риторический вопрос. Если алкаша не изгонять из семьи, то что может произойти с его сыном?
Риторический ответ: возможны два варианта. Первый: сын пойдет по дорожке отца и тоже будет пить.
Второй вариант: отец для сына станет “антипримером”, и сын, ненавидя пьянство и презирая отца, все-таки полноценно повзрослеет.
Впрочем, мой, например, личный случай не укладывается ни в ту, ни в другую возможность. Я не стал алкашом и не повзрослел до конца.
Видимо, второй вариант не сработал применительно ко мне потому, что я отца не презирал, а скорее жалел. Хотя пьянство, конечно, возненавидел.
Побочный эффект от моей “внутренней подростковости”: мне всю жизнь трудно общаться со взрослыми. Зато с детьми - наоборот - общаться очень легко. С детьми я чувствую себя комфортно.
В профессиональном плане это оказалось моим выигрышем, поскольку пациенты с первых минут общения душевно передо мной раскрываются, признают во мне “своего”.
9.
Первые два раза - на третий и на девятый день после своей смерти - Андрюша являлся мне “просто так”.
Возникало желтое свечение… Затем оно делалось объемным… Как бы углублялось в стену… И по “ коридору ” приближалась маленькая фигурка…
Некоторое время Андрюша глядел на меня. Затем изображение быстро исчезало, - будто выключали некий телевизор…
Меня, естественно, эти визиты взвинчивали, и я в такие ночи не спал до утра. Валялся в постели, думая о всякой мистике и чертовщине. Читал книги. Пил чай…
Ну, в самом деле, зачем он являлся?.. Укорить меня, что не спас, не вылечил?.. Так я, вроде бы, все сделал, что мог, что могла подсказать мне наука, полученная в институте!..
Сообщить мне что-то хотел?.. Тогда почему не сообщал?.. Просто смотрел и молчал.
Запретили ему, что ли, говорить?.. Печать на уста наложили?.. Или просто “дыхалка” и голосовые связки не могли работать в тех условиях, в которых он был?..
Я ждал.
Проходили дни за днями.
Я ждал новых явлений.
Не могло это просто так закончиться.
Появился и пропал… Появился и пропал… И всё?..
Полный бред! Полная бессмыслица!.. Должно что-то воспоследовать!... Что-то еще обязательно должно произойти!..
Я ждал…
Дни складывались в недели… Недели слипались в месяцы… Месяцы громоздились друг на дружку, образуя год…
Конечно, со временем острота ожидания притупилась. А затем исчезло и само ожидание.
Надо было работать. И я работал за двоих. За троих…
Только в юности можно так безоглядно растрачивать силы.
10.
Потом я уехал из тайги и стал работать в Березовке, поскольку там жила мама и ждала меня все прошлые годы.
В общем-то, получилось, что я сменял шило на мыло, поскольку Березовка - тоже поселок и тоже - в окружении лесов. Единственная разница - леса не таежные, а выращенные после войны.
От Ленинграда до Березовки - полтора часа на электричке. Тоже край не близкий по цивилизованным меркам “культурной столицы”.
Здесь, в Березовке, я также заведовал детским отделением. Но, по крайней мере, был избавлен от приемов в поликлинике, поскольку в поселке был еще один педиатр - молодая выпускница мединститута Галия Андроновна.
Поскольку я был старше Галии Андроновны и по возрасту, и по опыту, главный врач назначил меня своим заместителем по детству и родовспоможению.
Можно сказать, приехав из тайги, я сделал тут, на месте, хорошую карьеру.
Но при всяких плюсах есть свои минусы. “Минусом” моей карьеры оказалась гора отчетности, свалившаяся на меня. Самым муторным в этом смысле был годовой отчет, сдавать который я ездил в Центральную районную больницу вместе со своим главврачом.
И вот когда мы ехали в “уазике” ранним январским утром, держа папки со статистической цифирью на коленях, умерший мальчик Андрюша явился мне в третий раз.
11.
На стенке салона, как раз напротив моего сиденья, появилось желтоватое свечение. Затем оно сделалось объемным. Превратилось в такой знакомый “коридор”. И по этому коридору приблизился Андрюша…
В общем, все было как всегда. Сейчас какое-то время на меня посмотрит, а я - на него. Потом он исчезнет…
Я покосился на главврача. Мой главврач был импозантным мужчиной. Этакий мачо советского разлива. Он сидел рядом со мной и, вроде бы, должен был Андрюшу видеть.
Но он не видел. На мой вопрошающий взгляд он ответил своим недоумевающим.
Ну, не видит, и ладно!..
Я отвернулся от главврача и обнаружил, что губы Андрюшины шевелятся, и на лице его теплится несмелая улыбка.
Он явно что-то говорил, но до меня не долетало ни звука.
Затем Андрюша двумя руками стал подзывать меня к себе. Иди сюда! Иди! Иди!..
Я в ответ покачал головой отрицающе. Не могу, мол! Не могу!..
Глазам стало сухо, и я сморгнул.
И в этот миг Андрюша преобразился.
На нем теперь были синяя бархатная курточка и синие шорты. На плечах лежала нежнейшая мантия, красная снаружи и белая изнутри. На боку слева висела маленькая шпага - как раз по его возрасту и росту. Шпага держалась на белом кожаном поясе, расшитом золотыми лилиями…
Увидев это, я испугался. Решил, что я неожиданно заболел, и у меня лихорадка и бред.
Но, потрогав лоб, убедился: он холодный.
И значит, что?..
Значит, все - еще хуже?.. И у меня острый галлюцинаторный психоз?.. Но может ли человек, сходящий с ума, логично рассуждать об этом?..
Видно страх мой как-то передался вовне. Потому что мой главврач глянул на меня искоса и сухо осведомился, что со мной.
Я в ответ отговорился недосыпом.
Андрюша в это время исчез. Наверное, решил не усугублять мой страх…
Убедившись, что все снова “нормально”, я поскорее стал думать о годовом отчете.
И в этот день нам повезло: мы сдали свой отчет с первого раза…
12.
Два года я проработал в Березовке. За эти годы понял, что основным контингентом педиатра являются не дети, а их родители.
Родители - часть народа, а народ наш - невежествен и некультурен в массе своей. Каких только нелепых претензий не приходилось выслушивать! “Вы мало назначили лекарств!”, “Вы много назначили лекарств!”, “Ребенок после больницы меня слушаться перестал!” И так далее, и тому подобное…
В Березовке полно пьяниц и наркоманов. От скуки что ли?.. От нечего делать?..
Некоторые отвратны. Некоторые - хорошие люди, только больные. Два умных и безвольных мужика запомнились, которые бросить пить не могли и ждали смерти, как избавления. “ Скорей бы уж на тот свет!.. ”
Женщины-алкоголички однозначно омерзительны. Я забирал у таких детей к себе на отделение и там подкармливал. Некоторых - забирал с милицией.
Одна такая “мамаша” через много лет встретилась на улице и - меня поразила. Поздоровалась и сказала: “То, что вы с ментом приехали и взяли ребенка, меня ужаснуло! Я после этого задумалась! И переменилась! Пить бросила! И была все годы очень хорошей матерью! Так что спасибо вам !..”
Нервы при такой “экстремальной” работе у меня все время были напряжены. Спал по ночам плохо. Беспощадно вымещал на маме свою раздраженность.
Несколько раз - нечасто - виделся мне во сне умерший Андрюша. Но я в таких случаях поспешно просыпался и тем самым прерывал контакт.
Только дважды мне это сделать не удавалось: сон оказывался слишком глубоким. В обоих случаях Андрюша безмолвствовал, - только шевелил губами и обеими руками махал. Звал меня к себе…
13.
А затем у меня вдруг появилась идея-фикс: написать диссертацию и стать кандидатом медицинских наук. То ли честолюбие взыграло. То ли в мозгу что-то зрело-зрело да, наконец, и вызрело…
В Ленинграде был мой родной Педиатрический институт. Там, на кафедре социальной гигиены, я и пристроился. Первое время было как-то непривычно и некомфортно. Дослужился до заместителя главного врача, заведовал детским отделением, а затем вдруг… стал старшим лаборантом. То есть, практически - мальчиком на побегушках.
Но скоро я втянулся, ибо работа старшего лаборанта была, в моем понимании, скорее синекурой, чем работой истинной. Во всяком случае, сбору материалов для диссертации она не мешала…
На кафедре все называли друг дружку “на три буквы”. То есть, брали первую букву имени, первую букву отчества и первую букву фамилии и составляли из них внутрикафедральную кличку. Например, РВС, ГЛМ, НГВ, ВКЮ и так далее. Моя аббревиатура звучала как-то уж очень мягко: СИИ… Мне это не нравилось, но менять из-за этого имя, отчество или фамилию я бы не стал…
Моим научным руководителем стала РВС - Роза Валерьевна Сурова. Пышные седые кудри, стройная фигура, глаза чуть навыкате, быстрая эмоциональная речь “слегка взахлеб” - вот черточки к ее портрету. Впрямь ли она была старой девой, или так только болтали, - не знаю. Но повадки у нее были странные. Махровой старой деве под стать…
Одевалась она в какие-то мешковатые платья. Но под платьем обязательно имелась белая блузка с воротником. И воротник непременно был выпущен на платье.
Смеяться она не умела. Когда на нее находило веселье, она ржала, она гоготала, она… Даже не знаю, как еще обозначить эти звуки!..
Все, что она делала, она делала, как бы находясь в экзальтации. Такое впечатление было, что она торопливо летит куда-то на невидимых крыльях. И любой разговор с нами, сотрудниками кафедры, для нее - досадная остановка, досадный перерыв в полете.
Я помогал ей готовить иллюстративный материал к ее лекциям по истории медицины. И вот тут, в процессе подготовки, она вдруг становилась нерешительной и медлительной. И меня это просто-напросто бесило, поскольку я не мог понять этой перемены ритма, не мог ее принять.
Выглядело все это следующим образом. Я расстилал на столе чистый лист ватмана. РВС приносила целую груду канцелярских папок, набитых фотками. И начинала эти фотки перебирать. Впрочем, перебирать - слишком сильно сказано. Слишком экспрессивно…
РВС брала каждую фотку осторожно, будто бы та была стеклянная. И впивалась в нее взглядом так, словно впервые увидела и увиденным потрясена.
Фо-о-отка за фо-о-откой!.. Как одна черепашья спина за другой… Как сказка про репку : “ тянут-потянут, вытянуть не могут!.. ”
РВС для начала разбрасывала фотки на ватмане вроде бы как попало. Потом начинала перекладывать и так, и сяк… Потом то так, то этак… Сверху донизу… Снизу доверху… Справа налево… Слева направо…
Я не видел в этом “пасьянсе” смысла. Мне хотелось на нее прикрикнуть, как-то ее подтолкнуть, поторопить. Обычная - летящая, экзальтированная, - она мне нравилась больше, чем такая вот, “тормозная”.
Но волю себе давать было нельзя, поскольку РВС была патологически обидчива и могла за обиду счесть самую невинную фразу. Да к тому же она была моим научным руководителем, что обязывало меня к еще более деликатному обхождению.
Раз в месяц я докладывал ей о своих успехах: показывал списки прочитанной литературы, сделанные выписки, обсуждал наброски очередного раздела моей диссертации. Она была въедлива, дотошна и заставляла меня еще и еще раз перера-батывать то, что, казалось бы, прояснено до донышка. Для диссертации такая “занудность” была полезна, и поэтому меня она не раздражала… Еще - плюс ко всему - надо было посещать занятия по кандидатскому минимуму. И сдавать экзамены.
Помню, как я гордился тем, что лучше всех в своей группе сдал кандидатский экзамен по философии…
Все, вроде бы, текло, все изменялось к лучшему.
Но всемирный закон суров и непреложен. Он гласит: когда всё хорошо и светло, жди атаки плохого и темного!..
14.
Для меня такой атакой явилась тяжелая болезнь моей мамы. Когда ее врач сообщил мне, что у мамы - рак, я три дня не мог есть. Горло вдруг взбунтовалось. При малейшей попытке хоть что-то проглотить, его сводило мучительным спазмом. Оста-валось одно: не пытаться питаться и ждать, пока спазмы пройдут.
Потом у мамы была тяжелая калечащая операция. Мама выжила, но стала инвалидом первой группы. То есть, человеком, который нуждается в постоянном уходе за собой.
Я бросил всё. И работу свою на кафедре. И почти написанную диссертацию. И почти сданный кандидатский минимум. И почти готовую к изданию мою первую книгу рассказов.
Бросил всё импульсивно, движимый сочувствием. Не задумываясь, не взвешивая, не сомневаясь…
Терзания и сомнения начались потом, - когда потянулись месяц за месяцем возле тяжело больного человека.
Судьба отмерила маме напастей полной мерой. Во-первых, рак прямой кишки и выведение кишечной трубки на переднюю брюшную стенку. Во-вторых, нарушение центра равновесия в мозгу. Мама могла сделать шаг и вдруг - упасть. Могла упасть со стула при попытке с него подняться.
Ну, и в-третьих, маму настиг гемипарез - то есть, полупаралич, паралич половины тела.
Когда все эти три колокола громкого боя прозвенели, мама переселилась в постель и сделалась лежачей больной. А я начал потихоньку сходить с ума. Или проще можно сказать : я начал терзаться.
За что всё это маме? И мне - за что?.. Мы, конечно, не святые люди. Но уж всяко и не великие грешники. И тяжесть наказания тяжести наших прегрешений никак не соответствует.
Маме бы еще - жить и жить. Только на пенсию вышла. А в нее - словно из пушки палят. Снаряд за снарядом!..
Ну, а со мной вообще - несообразность, несуразность, издевка и пренебрежение.
На взлете подрезали крылья. Или, вернее сказать, полностью крыльев лишили.
Кто я теперь? Ни врач. Ни научный работник. Ни начинающий литератор. Никто…
Санитар при инвалиде…
Сколько горьких упреков я маме адресовал! Сначала мысленно, а потом - в минуты нервных срывов - и вслух.
Ты мне жизнь дала, но ты же, получается, и отбираешь ее сейчас. Ведь месяцы-то в годы складываются. И все те возможности, что у меня были, исчезают, как вода в песок.
Я ухожу в тебя обратно, мама!.. Я впитываюсь, всасываюсь, врастаю в тебя обратно. И жизнь моя, прожитая до нынешнего дня, становится фикцией, миражом, видимостью, развеивается дымом. И я тоже как бы теряю реальность, превращаюсь из человека в некий функциональный агрегат, в робота, исполняющего заданную программу… .
Я мог бы защитить диссертацию и написать еще одну!.. Я мог бы выпускать книгу за книгой! Ведь сказали же в издательстве, что я - весьма перспективный автор.
А теперь не будет ничего! Потому что у меня осталась только ты, мама! Искалеченный обрубок человека, который сам не может ни сесть, ни встать, ни ложку в рот взять.
Я мог бы тебя спихнуть в какую-нибудь богадельню - и не могу. Мог бы уложить в какую-нибудь больницу для тяжелых хроников - и не могу. Я ничего не могу кроме того, что делаю сейчас, - кормлю, пою, обстирываю, чищу…
За каждую ночь набирается целый большой таз обмоченных пеленок. Каждое утро из кишки, выведенной на живот, исторгается кал. Пеленки надо выстирать и высушить. Кал - вынести в унитаз.
На завтрак надо сварить кашу на двухкомфорочной электроплитке. На обед надо сварить суп и что-нибудь на второе. И еще - компот или кисель.
Господи! Да сколько же это будет продолжаться! Ведь я прекрасно понимаю, что прекратиться всё это может только после маминой смерти! Но в этом страшно себе признаться, потому что если признаешься, то начнешь рано или поздно торопить: ну давай же! ну умирай же поскорей! ну освободи же меня, наконец!
