“Одинокие дети”.
Часть ВТОРАЯ
Продолжение.
Раздел 3
* * *
В утренней дремотной электричке мне вдруг подумалось: что дал я ребятам — своим сыновьям — как отец, и смогу ли я то же дать своим детдомовцам?
Плохо ли, хорошо ли, но — главное — я дал им первоначальный образ мужчины, «тип» мужчины, и они от меня отталкиваются, мне подражают в своем реагировании на мир. Пока...
Конечно, это уже немало. Но ведь от меня-то самого это не требует почти никаких усилий.
Охотно играю с ними. Им это нужно, их это радует. Не жалею на это времени, хотя у меня его всегда в обрез. Но ведь и мне эти игры доставляют удовольствие — не только им. Я, конечно, не углубляюсь в игру, как они, но мне так приятно за ними наблюдать, быть соучастником их «предметной деятельности».
Гуляю с ними и отвечаю на их вопросы. Старшему девять, младшему — шесть, и вопросов хватает.
Читаю с ними книги. Ставлю себе в заслугу, что при нынешнем книжном голоде в магазинах все-таки сумел скомплектовать неплохую детскую библиотеку. Объясняется это не тем, что я знаю пути под прилавок, а тем, что детские «раритеты» я начал собирать еще в школе, будучи десятиклассником. Именно тогда я впервые сказал себе, что когда-то ведь у меня будут дети.
Стараюсь рисовать с ними и вырезать из бумаги. Но к рисованию у меня абсолютная неспособность и собственноручно изображенные «каракатицы» мне смешны. Правда, ребята еще не способны оценить «прелесть» моих изобразительных опытов. Меня озадачивает их одобрение и выручает — спасает от самобичевания, самоуничижения.
Пытаюсь привить им вкус к размышлению. Они видят, что я много читаю. Видят, что в доме много книг. Рассказываю им о земле, о небе, о воде и космосе. Ничего почти не остается в них от моих рассказов. И все же, и все же...
Пытаюсь обучить их правильному поведению, этикету. Но выглядит мое обучение как элементарная муштра. «Нельзя так, можно вот этак!..» Эта муштра мне самому не нравится, но через неприязнь к этому занятию я все-таки ребят муштрую. Считаю: то, что сейчас впитается в них, станет в дальнейшем привычно-бессознательным. Им не нужно будет тратить нервную энергию для наблюдения за собой, когда выйдут «в люди». Впитанные в детстве навыки станут рефлекторными, дадут им ощущение естественности, раскованности, свободы. Без такого ощущения невозможны душевные взлеты.
Рассказываю ребятам о своей профессии. И они периодически мечтают быть врачами. Конечно, меняют свои устремления весьма часто. Но «врачебный» лейтмотив неизменно остается.
Пытаюсь понемногу учить их что-то делать руками. Но, во-первых, поскольку я не технарь, а гуманитарий, я сам руками делать умею не очень-то много. Не совсем, конечно, беспомощный — основные работы по дому делать могу. Но мастерству при обращении с металлом или деревом я сыновей, конечно, не научу. Во-вторых, наши технические игрушки весьма далеки от совершенства, на мой взгляд. Купил я, например, только что металлический конструктор своему младшему. Малыш попробовал им позаниматься и быстро бросил. Первая попавшаяся гайка не навинчивалась на первый попавшийся винт из-за того, что резьба была сорвана. Я взялся сам и полдня собирал самоходную пушку, сделать которую приглашала инструкция. Хорошо, что выходной был и торопиться было некуда.
Пытаюсь бороться против того, что в сыновьях мне не нравится. Пытаюсь показать им, как смешна и нелепа жадность, как противны зависть и злость. Но ведут они себя пока что далеко не идеально: и жадничают, и норовят порой исподтишка напакостить друг другу, отобрать что-то друг у друга.
Что еще?.. Вот что очень важно. Ребята никогда не видели меня в ссоре, в разладе с их мамой. Папа и мама живут дружно, и думаю, что в представлении ребят такая жизнь становится единственно возможной и необходимой. То, что мы с женой живем душа в душу, гармонизирует ребят, закладывает крепкие основы их будущей семейной жизни, того далекого «послезавтра», в котором они станут мужьями и отцами.
Но это про своих сыновей, а про детдомовских ребят? С детдомовскими так же поступаю. Стараюсь жить рядом с ними, а не просто «работать».
* * *
Едва приехал, позвонила Марина Петровна.
— Я посылаю фотокорреспондента!— кричала она.— Сейчас выезжает! Встречайте!..
— Ни в коем случае!— закричал я ответно.— Не надо больше будоражить ребят! Я не пущу вашего фотографа!
— Вы что?..— Она, видимо, опешила и потеряла на секунду голос.— Буду жаловаться директору!..
— За режим и лечение отвечаю я!
— Но актуальность!..
— Никаких нарушений не разрешу!..
— Вы — ретроград и демагог!— сказала она с праведным гневом и повесила трубку.
После ее звонка пошел-покатился обычный день. Едва успел завершить санитарный обход, едва утрясли с кухней замену в меню, явилась проверяльщица из санэпидемстанции. Я сопровождал ее по этажам, привел на кухню и накормил обедом. Она была строга и тыкала указующим перстом.
Сбыл ее с рук, принял сегодняшних пациентов; одного положил в изолятор с ангиной, одну отвел в больницу с подозрением на воспаление легких.
В больнице меня встретил Женька и слезно запросился назад. Я сообщил заведующей, что забираю «своего», и через несколько минут получил его в «уличной» упаковке, сияющего, с улыбкой до ушей.
Пока шли через поселок, Женька щебетал не умолкая. Меня же одолевали сомнения: не рано ли забрал? Не напрасно ли понадеялся на раскол «великолепной тройки»?
Возле спального корпуса увидели... того парня, который конвоировал наших «героев». Он обрадованно кинулся к Женьке. На меня глянул мельком.
— Слушай, передай своим «спасибо»! Мне самому ждать их некогда! Не забудь!
— За что спасибо? — спросил Женька.
— За то, что... вернули! Они поймут! Пускай приходят! Прямо ко мне домой!
Он взмахнул рукой, прощаясь, и убежал. Действительно, куда-то торопился.
— Ничего не понимаю! — сказал Женька. Я промолчал. Не стал выдавать своей осведомленности.
* * *
В кабинете у Тамары Игнатьевны толокся народ. Я минут двадцать просидел, пока представилась возможность поговорить.
— Ну, с чем ты, Сергей Иванович? — устало спросила Тамара Игнатьевна.
— Скажи, Тамара Игнатьевна, сообщала ты начальству о художествах этой троицы?
— Про собаку — позвонила. Но ведь этот случай перекрыт геройством на пожаре. Или не так?
— Арифметика... Тебе и бухгалтера не надо.
— Учитывая статью в газете, нам рекомендовано про собаку помалкивать. Пожар в детсадике помог тебе. Не было бы счастья...
— Да, в них что-то всколыхнулось.
— Ты наивный, Сергей Иванович! А я уже не могу быть наивной! Выдохлась... Когда тебя мордой в каждый грамм раскладки! В каждую запятую в накладной! Вот тогда погляжу, про какой ты лицей запоешь!..
— Лицей будет обязательно! Давай ребят к тебе позовем, Тамара Игнатьевна!
— Хочешь, походатайствую? Чтобы тебя — на мое место? Чтобы почувствовал: про идеал безнаказанно мечтать нельзя!
— Давай их все-таки позовем!..
* * *
В лицее не будет отдельных «предметников» и отдельных воспитателей. Каждый воспитатель должен вести уроки в школе, каждый универсален.
Вообще воспитатель — главное звание для взрослого в лицее. Будут воспитатели и кандидаты. В конце каждого полугодия отрядный сход выбирает воспитателей — троих на отряд — и аттестует их. Могут все трое быть аттестованы «кандидатами», могут все трое получить звание «воспитателя». Если кандидат два раза не признается на сходе воспитателем, он должен добровольно уйти из детдома.
Воспитатель предельно открыт для детей. Права на ложь ему не дано, он всегда говорит правду, и дети знают об этом.
Воспитатель — первый среди равных. Никакого диктата, никакого волевого нажима. Если нужно приказать, то с объяснением и улыбкой... Такой образ жизни труден, вынести его может лишь тот, кто среди детей — на своем месте.
* * *
Дня четыре прошло после разговора с Тамарой Игнатьевной. Идея собрать ребят в ее кабинете так и не воплотилась. Все было обычно и спокойно.
Меня вдруг осенила новая мысль: подключить поселковый Дом культуры к досугу наших. Там ведь кружки всякие.
Отправился на разведку. Пока шел, додумался еще вот до чего: а что если устроить сюда на работу мою «тройку»? Или хотя бы кого-то из них.
Директор, на мое счастье, наличествовал. Это был молодой мужчина, слегка оплывший. Зубы, казалось, не умещались у него во рту — выпирали.
Познакомились, и после нескольких дежурных фраз я предложил:
— Не возьмете ли на работу наших восьмиклассников? Хотя бы троих.
Директор помолчал значительно.
— А что я буду с этого иметь?..
Он спросил благожелательно и нокаутировал меня. Теперь уже я замолчал. Ничего не мог придумать.
— Хотите сделку? — предложил директор.— Вы напишете про меня статью в районную газету. Материал я подготовлю.
— Когда ребятам приступать? И в каком качестве?
— Пока возьму одного. Вахтером. Буду платить полставки.
— А другая половинка кому?
— Мне. Через месяц-другой напишете еще статью. Тогда возьму еще одного...
Я не отказался. Выскочил от администратора, как из бани. Щеки горели.
Мчался к детдому и прикидывал, кого первым пристроить... У себя, в привычной обстановке, успокоился и стало смешно. Эк он меня деловито... Захомутал и засупонил...
* * *
Наташка прибежала, выпучив глаза.
— Сергей Иванович, я подслушала! Я следила! В спальне у восьмиклассников! Женьку мучают!..
Опять? Ну, погодите! Секунда-другая, и я был у старшей спальни. Рванул дверь...
Комната, по казенным меркам, небольшая — в ней пять кроватей. На одной рядком, как в кино, подростки — здоровые парни, знакомые мне только по регулярным медосмотрам.
В центре Генка. Согнулся. На лице глумливый оскал. Перед ним на полу Женька. Сидит со спущенными штанами, раскинув ноги, и плачет. Жалкий до боли. Возле Женьки ботинок, один шнурок от которого привязан к Женькиному половому члену. Сделано это недавно — отечность едва наметилась.
— Ты сотворил? — Я шагнул к Генке.
— Я!.. В «паровозик» играли!..— В глазах у того мелькнул испуг и пропал: на миру и смерть красна.
— Возьми ботинок и неси! Да не натягивай шнурок! Ну!.. А ты, Женя, встань и застегнись! Пошли ко мне!..
Генка, недоверчиво поглядывая, повиновался. Когда Женя, всхлипывая, поднялся и подтянул школьные брючки, когда я обтер его лицо своим носовым платком и повел его, держа за руку, Генка безропотно поплелся рядом, держа ботинок.
— Что же вы-то смотрели! — упрекнул я напоследок мальчишек-свидетелей.
— А что мы? — сказал один.— У них свои счеты!..
В кабинете я попросил Женьку снова опустить брюки. Вынул из шкафчика желобчатый зонд и ножницы. Осторожно подвел кончик зонда под врезающийся в живую плоть шнурок. И по зонду перерезал шнурок ножницами.
— Иди к Наташке! — приказал Жене.— Будь с ней! Она и приглядит и защитит! Понял?
Женька кивнул, глянул на мучителя, тот был мрачен.
— Иди-иди!..— я слегка подтолкнул Женьку к двери.
* * *
Когда остались одни, я подошел к Генке и — глаза в глаза — выдохнул в его красивую физиономию.
— Ты гадина! Лучше бы тебе не родиться!..
Тут же пожалел, что не сдержался. И вместе с тем испытал облегчение.
Отодвинулся от него, сказав напоследок:
— Так бы и врезал тебе!..
Генку мои слова преобразили. Он сломался в поясе, как-то по-рабски съежился-склонился, закрыл лицо руками и завыл, запричитал. Очень было неприятно.
— Мне все равно не жить... Да вы разве поймете!.. Я как тот мужик стал... Которому меня продавали... Меня к мальчикам тянет... Хочу Зайку целовать... Убьюсь... Повешусь... Ненавижу!..
— Затихни! — сказал я жестко.— И с этим люди живут! Завтра книгу принесу. Автор — известный врач. Он пишет, что это не преступление, не болезнь. Что, видимо, это зачем-то нужно природе. Только мы еще не понимаем, зачем... Нужно жить и сдерживать себя...
— Правда? — У Генки на лице и в голосе такое удивление — неподдельное, детское, доверчивое, что я ему все в этот миг простил...
Я много думал, почему они злые — Генка, Зайка, Ник? И что первично в человеке — злоба или доброта?
Я пришел к выводу, что первична злоба — она помогает выжить. Доброта выживанию не помогает, она бесполезна с этой точки зрения и поэтому поначалу отсутствует. Лишь затем — в первые месяцы и годы — она воспитывается, прививается к детенышу. И конечно, решающая роль в ее внедрении принадлежит матери.
А в этих парнях ее забыли прорастить. Не пожелали. (Кроме Зайкиной матери.)
Но ничего еще не потеряно. Ничего не поздно. Даже сейчас можно потеснить их злобу.
* * *
С утра искал Наташку — поговорить насчет Жени. Ребята сказали, что ее и пятерых других увезли на медико-педагогическую комиссию.
Вечером пришла. Я уже стетоскоп запихивал в сумку.
— Меня возили. Мне сказали, что я — дебилка. Это правда, Сергей Иванович? Вы врач, должны знать!
— Нет, Наташа, ты не дебилка! Расскажи, как там было!
— Пять человек. Все недобрые. Спросили, в каком поселке живу. Сказала: не знаю. Спросили, какой праздник был недавно. Сказала: не знаю. Спросили, что такое синонимы? Сказала: не знаю. Хотела их разозлить. Чтобы стали настоящими. Когда человек злой, он не притворяется... А еще дали картинки: яблоко, апельсин, груша, картошка. Спросили, что лишнее. Сказала: ничего лишнего, все можно скушать. Ежу понятно: надо картошку отковырнуть в сторону. Только мне не хотелось. Говорят: иди. Я им язык показала. И ушла. А Лешка после меня был. Он видел: написали, что я — дебилка.
— Глупость несусветная! Даже если написали! Мы-то знаем, какая ты! Не дам тебя в обиду, Наташка! Не будет у тебя этого диагноза!
— Вот спасибо! Я ведь хотела отравиться, если это правда. Думала, приду к вам, спрошу. И если правда, выпью какой-нибудь пузырек. Вот хотя бы...— Она дотронулась до настойки пустырника, что стояла возле графина.— Вы хорошо сказали. Не буду травиться!..
— Слушай, Наталья, человека тебе хочу поручить. Женька тебе нравится?..— Я машинально отодвинул пустырник от графина поближе к себе.
Девочка кивнула. Посмотрела на пузырек. Слабая улыбка мелькнула.
— Я давно за ним следила. После того случая, в сарае. Он одинокий. Ему помогать надо...
— Будь ему сестрой. Полюби его. Мы, взрослые, не можем так доглядеть, как ты.
— Я его и так люблю. Хочу за него замуж выйти, когда вырастет.
— Вот и отлично! Значит, присмотришь! Только не будь надоедливой!
— Что ж я, не понимаю?..
«Надо убрать пузырьки со стола! — подумал я.— Тут, конечно, удобно, под рукой. И все же надо убрать!..»
* * *
По моему мнению, медико-педагогическая комиссия относится к «неправдам» нашего времени. Собираются на общественных началах специалисты, чтобы определить умственное развитие ребятишек. В день через их руки проходят пятьдесят-шестьдесят вот таких, как Наташка. То есть за десять минут надо разобраться, ставить или нет страшный диагноз, который калечит жизни многим и многим.
Мне кажется, комиссии в их нынешнем виде нужно упразднить, это репрессивные органы, осколки сталинских времен. Взамен создать независимые советы или консультации — назови как хочешь. Или, может, кооперативы медицинские, которые занимались бы исследованием умственного развития и его диагностикой. А заинтересованные организации платили бы таким кооперативам. Вот уж, наверное, тогда бы не торопились учителя «спихивать»...
Уверен, во вспомогательных школах большинство детей — детдомовцы. И большинство детей здоровы. Комиссия верит учительским писулькам с мест. И диагнозы, таким образом, ставят местные раздраженные учителя, которым не хватает воображения, чтобы влезть в шкуру ученика. Но зато хватает кругозора, чтобы прицепить, как хвост, к неприятному чем-то ребенку грохочущее слово «дебильность». Оно, как слепая дубина, сокрушит жизнь неудобного детеныша. Но это потом, потом... А сейчас лишь бы избавиться, лишь бы не путался под ногами, не трепал нервы...
* * *
Лишние сутки пролежала книга в моем столе. Я взял ее в городе, у соседки по лестничной площадке. Обещал вернуть назавтра — только, мол, покажу одному человеку.
Но Генка вовремя не явился. Лишь через день я смог продемонстрировать ему нужную страницу, где было повторено печатно то, что я говорил ему устно.
Когда он прочитал и молча вернул книгу, я ему — неожиданно для себя — рассказал про вакансию в Доме культуры, свел его к директору и забрал у директора листочек — перечисление «заслуг» для газетной статьи.
Вечером, в электричке, написал эту статью. А утром бросил в почтовый ящик — она получилась короткой и сдержанной.
* * *
Но до вечерней электрички был еще разговор с Генкой — по дороге от Дома культуры к детдому.
— Зайка теперь к этому бегает... Которого мы обчистили... Тот обещал его в мотосекцию... А Ник в детский сад ходил. Дурак, правда? Расстроился только...
— Расскажи!..
— А чего!.. Ждут его, как же!.. Пришел, послонялся. Куда ткнуться, не знает. Какая-то тетка его увидела — наорала. Ты зачем? Ты почему?.. Такая же гадина, как завхозиха наша!
— Не приставай, пожалуйста, к Женьке! Я тебя прошу!
— Да плевал я на него!.. Почему одним все можно, а другим ничего нельзя?
— Человеку можно все, что не запрещено законами.
— А вот Сталину все было можно! Насрал он на законы! Хороших убил, шестерок оставил. Почему его не осудили?
— Почти весь народ его осудил! Кроме тех шестерок...
— Расстреляли бы его! Тогда бы родичи нас любили! Не держали бы в приюте поганом!
— Значит, Сталин виноват, что вы в детдоме? Доказать сможешь?
— И докажу!.. А знаете что! Давайте суд над ним устроим! У нас, в актовом зале! Как по-настоящему!
— Давай!—согласился я.
* * *
Долго тешился своим «открытием»: душа и впрямь существует, но не внутри тела, а снаружи, вовне.
И вдруг понял, что это не душа. Озарила вот такая догадка, вот такая «концепция» человека. Человек рождается и проживает свою телесную, зримую жизнь. Проживает в постоянном предвкушении, что «настоящее» — впереди. Жизнь плоти — это еще не вся человеческая жизнь. Это стадия куколки, икринки, личинки. В течение этой стадии зарождается истинная — «бестелесная сущность» человека. Бабочка, летая, отрицает червячка, которым была. Человек, сбросив тело, обретает подлинное бытие.
Не душа освобождается со смертью тела, как говорится в традиционной мифологии. Нет, человек находит свой настоящий облик — из «червячка» становится «бабочкой». Что-либо сказать конкретное о «бестелесной сущности» нельзя — на то она и бестелесная. В наш — привычный — мир она рождается или в другие — параллельные — миры? Каково ее самоощущение, самопредставление? Из каких полей или частиц она состоит?..
Можно сказать определенно: пока не кончено земное бытие, оно влияет впрямую на «бестелесную сущность». Более того, от степени духовности «двуногой» жизни зависит самая возможность рождения в будущем «бестелесной сущности».
Люди, питаемые только материальными интересами, терпят страшную катастрофу — они остаются на стадии «завязи», «куколки».
Не зря нам дано предчувствие, что «настоящее» — впереди... Не зря мы тянемся в высоту, в космос... Там мы станем самими собой... Там начнется... Что?.. Если бы знать...
* * *
Семья — разве только совокупность живущих вместе людей? Нет, семья есть там, где есть особая «атмосфера», «дух» семьи. Семья — наивысший акт совместного творчества, озарения, возможный в земном телесном мире.
В самые беспросветные годы люди верили в семью, старались ее сохранить, спасти. Но вот что меня смущает. Еще Герцен говорил, что семейное счастье невозможно без жертвы. Кто-то (чаще всего, конечно, женщина) должен отказаться от себя, собой пожертвовать, забыть про свою свободу. Как бы заточить себя внутри семьи. Только тогда будет «атмосфера», «дух». Только тогда семья будет крепкой.
Герцен не мирился с необходимостью, неизбежностью «жертвы». Он видел выход в исчезновении семьи, в обретении всеми людьми личностной свободы — для творческой самореализации, самовоплощения.
Герцен был богатым человеком и, естественно, под личной свободой подразумевал обеспеченную свободу. Большинство современных людей такой свободой не обладает — нужно зарабатывать себе на жизнь и «доставать» одно, другое, третье...
Так, значит, согласиться: семья требует жертв? Я думал и так, и этак, пытался изобрести ответ. Но оказалось, что порох выдумывать не надо. Ответ Герцену был дан Гегелем в его определении любви: «Подлинная сущность любви состоит в том, чтобы отказаться от сознания самого себя, забыть себя в другом «я» и, однако, в этом исчезновении и забвении впервые обрести самого себя и обладать собою...»
* * *
Тамара Игнатьевна встретила идею без восторга.
— Зачем это нужно? Только и слышишь повсюду про Сталина! И в том виноват, и в этом! Надоело уже! Зачем ворошить!
— Значит, запрет? Не рыпаться нам, бедненьким? Не сметь? Вдруг оскорбим ненароком память вождя?
— Да делай, делай, Сергей Иванович! Хоть этим займи ребят! А я — «на всякий» — позвоню начальству. Подстраховаться не повредит. Подожди-ка немного!
Она была раздражена и не пыталась это скрыть.
— Добрый день... Да-да, это я... Оторву ненадолго... У нас тут старшеклассники во главе с врачом задумали суд над Сталиным... Что?.. Да... И лечит, и помимо... Хоть полставки воспитательской давай... Значит, вы против?.. Что?.. Не можете запретить?.. Вот и я не могу... Что?.. Почему не хочу? Не могу!.. Как и вы!.. До свидания!..
Она положила трубку. Постучала пальцами по столу. Вздохнула.
— Господи-боже! И так нет отбоя от комиссий... Как чума... Теперь еще из-за вас нанесет!
Помолчала и, глядя в сторону, добавила будто нехотя:
— А вообще-то судите! Я его ненавижу! Не будь его, не сидели бы мы в дерьме!..
* * *
Вечером привел Наташу и Женю домой к моей маме. Старенькая моя мама обрадовалась гостям, накрыла стол праздничной скатертью, быстро организовала чай. Седоголовая, тучная, она помолодела на глазах и двигалась легко. Как раньше...
Я спустился в подвал за дровами. Когда вернулся, за столом шла оживленная беседа. А мне распивать чаи было некогда — пора на электричку.
Распрощались со мной легко — мама даже не проводила до двери. Подкладывала гостям самодельное печенье. Женька рассказывал про свой парашют. Наташа наливала ему в чашку заварку.
* * *
В инициативную группу вошли: по одному человеку от пятого, шестого, седьмого классов и трое от восьмого — Генка, Зайка, Ник. Ребята из младших классов будут у нас зрителями.
Быть защитником Сталина вызвался Ник. Больше никто не захотел. Остальные пятеро стали обвинителями.
Распределили по классам — кому и от имени кого готовить речи. Пятому выпало говорить от имени уничтоженных крестьян. Шестому — от имени уничтоженных военачальников. Седьмому — от имени уничтоженных артистов и писателей. Восьмому — от имени уничтоженных врачей, научных, партийных работников, ИТР.
Я принес из поселковой библиотеки подшивки прошлогодних газет, журналы с интересными статьями — помогла подобрать знакомый библиотекарь.
Раздал материалы на руки. На другой день прибежал пятиклассник в слезах — его подшивку разодрали в клочки. У семиклассницы утащили журнал: вечером он был — утром не стало.
Тогда решили так: «источники» хранятся у меня, а работают люди по соседству со мной — кто в зубоврачебном кабинете, кто в обеденной комнате изолятора.
* * *
После уроков ребята пришли работать над печатными материалами. Делились тем, что уже раскопали.
— Под Царицыном вовсе не Сталин организовал войска, а генерал Снесарев!
— Сталин по-хамски вел себя с Крупской, орал на нее, оскорблял, угрожал!
— После войны он сам сказал в одном выступлении, что правительство совершило ряд крупных ошибок. То есть он сам признал свою бездарность!
— Он хвастался Черчиллю, что уничтожил миллионы людей и что история его оправдает.
— Он приказал расстреливать детей с двенадцати лет! Как только Рихард Зорге погиб, в России сразу расстреляли его жену и сына.
— У «врагов народа» отбирали ребятишек и распихивали по детдомам! И никаких адресов родителям не сообщали!
— Сталин в 29-м совершил переворот. Сделал контрреволюцию. Благодаря этому Гитлер пришел к власти, и началась война.
— Обвинений у вас много,— сказал я.— Но помните: каждое нужно доказать.
— Но ведь вокруг столько народу было! — сказал Ник.— И никто не возражал! У них — у ближайших к Сталину — родичей в лагеря! А они молчали! Значит, Сталин мог так поступать? Может, даже был должен?
— Вот и попробуй на суде доказать свою точку зрения! — посоветовал я.
Они разбрелись со своими «источниками», притихли. Я остался один за своим столом. Думал о том, какими они были бы, знакомые мне ребята, если бы воспитывались в нормальных семьях.
* * *
Утром обнаружил, что кто-то заходил в мой кабинет — на стол положены бумаги на тех детей, которые были пред очами медико-педагогической комиссии. У Наташки действительно диагноз «дебильность». У остальных ребят — тоже.
Я расстроился и, наверное, полчаса сидел без дела, тасовал-перебирал эти писульки.
Бежать к Тамаре Игнатьевне? Ругаться? Чего добьюсь? Диагнозы отменить она не в силах. С учителями ей тоже ссориться не резон — ведь именно учителя добиваются посылки детей на комиссию.
Пришла озорная мысль — не перехитрить ли бюрократов-крючкотворов? Не «перебюырократить» ли их на свой лад?..
Подошел к мусорному бачку. Порвал «комиссионные» бумажки настолько мелко, насколько мог. И выкинул. А в медицинских картах записал, что дети были там-то и там-то и им выставлен диагноз «задержка умственного развития».
С глубочайшим удовольствием делал записи. Потом спохватился: а если учителя спросят, где оригиналы? Если будут настаивать на переводе ребят и особенно Наташки во вспомогательные школы?
Будут настаивать — буду биться. Отвезу Наташку к профессорам — детским психиатрам. В тот институт, где сам учился. Пускай на кафедре обследуют, есть ли дебильность.
Потекли-потянулись пациенты. Кабинет стал привычно-гомонливым.
* * *
Что же я медлю? Ведь начинал придумывать лицей вместе с ребятами, которых теперь, к сожалению, тут нет. Начинал вместе, а теперь все один да один над ним мозгую. Даже Тамаре Игнатьевне толком рассказать не могу.
Надо идти к ней! Надо объявить о том, что собираю — завтра же! — общий детдомовский митинг. Выступлю с идеями насчет лицея, попрошу ребят помочь. Если надо будет, проголосуем, кто за лицей, кто против.
Отряд историков у нас уже существует. Это те, кто в инициативной группе, кто готовит суд.
Наташка будет в отряде педагогов. Женька — в отряде менеджеров. Или в каком-то другом? Там поглядим...
Вот оно, общее дело, объединяющая идея. Суд отшумит и пройдет. А лицей — надолго, навсегда...
Надо идти к Тамаре Игнатьевне.
* * *
Тамара Игнатьевна сидела спиной ко мне, перекладывала какие-то бумаги в раскрытом сейфе.
— Надо всех собирать! — закричал я с порога.— Надо говорить с ребятами о лицее! Надо начинать его делать! Прямо здесь! Прямо сейчас!
Молчание в ответ. Я замер, насторожился. Что-то ненормальное почувствовал.
— Ничего не будет! — сказала Тамара Игнатьевна не своим, «простуженным» голосом.— Ни суда! Ни лицея твоего, Сергей Иванович! На, почитай!..
Она, не поворачиваясь, протянула вбок и назад руку с листом бумаги. Я подошел, взял, уткнулся в текст.
Это было заявление на имя директора, написанное завхозом. В заявлении говорилось, что я, врач, пытаюсь использовать детдомовских детей в своих корыстных целях. Что двое детдомовцев регулярно приходят домой к моей маме и там эксплуатируются в качестве рабочей силы. Что я скрыл жестокое обращение детдомовцев с животными и тем самым создал себе приверженцев, личную гвардию. А теперь я выдвигаю своих «завербованных» в активисты, хотя какие могут быть активисты из законченных преступников. Были слова о перестройке и гласности. О том, что автор заявления желает торжества правды. Была просьба поставить меня на место. И запретить. И недопустить...
— Чепуха! — сказал я и положил заявление на стол.— Бред сивой кобылы!..
— Завтра жди комиссию! Или послезавтра!..— Тамара Игнатьевна обернулась на секунду, мельком глянула, и я увидел, что она плачет. Сидит, сгорбленная, почти влезая головой в сейф.
— Ты что, Тамара Игнатьевна?..
— Не могу я больше!..— она всхлипнула, не скрываясь.— Не могу-у!.. Отовсюду зависть, недоверие, желание унизить! Семью забросила! Своего ребенка! Но разве кому докажешь!.. Номер на одном рояле не совпал с номером в инвентарной описи. Так мне в глаза... Что я собралась присвоить этот рояль...
— Наплюй, Тамара Игнатьевна! Переживи! Забудь!..
— Все, Сергей Иванович! Об уходе написала! Переведут без отработки! Завтра буду в поселке. В своей школе...
* * *
Как же так?.. Почему я жил, не думая про нее, не пытаясь ее понять, подбодрить? Что я знаю о ней, кроме того, что книги любит? Может быть, еще не поздно повернуть ее вспять? Неожиданно, так неожиданно сломалась...
Неужели теперь все кончится? Теперь, когда я понял, какой должна быть семья, каким лицей — ее заменитель?
Я примчался в медкабинет, выхватил из стола соединенные скрепкой листы с машинописным текстом — проектом лицея. И снова побежал в учебный корпус.
Я все-таки доложу... Я должен успеть...
