Проза
 

“Одинокие дети”.

Часть ВТОРАЯ
Продолжение.

Раздел 2

* * *

Генкина соседка меня допросила из-за двери, разглядела через глазок. Потом все-таки открыла. Может, сочла достойным доверия. Может, не до конца утолила свое любопытство.

— А что, жили — не тужили,— сказала весомо.— Ни в чем себе не отказывали. Мы-то небось горбатимся весь век за жалкую сотню.

Ее шелковый цветастый халат на животе заметно лоснился. Рыжая кудлатая голова была в шишках бигудей.

— Батька-то его шоферил. Мастак был денежки живые заколачивать. Государственная зарплата — это ему вроде как на семечки. Размах имел, не отымешь...

Лицо у нее припухшее, нос мясистый, щеки отвисшие.

— А матушка в ателье работала. Фифочка. Строила из себя модницу. Хотя одевалась и впрямь — хоть пальчики оближи. Не отымешь...

А потом, слышь-ка,— соседка задрожала телесами, приподнялась на цыпочки, дохнула на меня запахом нездорового желудка,— на суде что открылось. Она ему, благоверному, в ателье своем проституток вербовала. Уж не знаю, из клиентуры или из персонала. А он девок пристраивал. Вот тебе и бизнес. Не отымешь...

А потом, слышь-ка, одна деваха деловой оказалась. Отколоться возмечтала. Свое дело завесть. А они, супружники эти, вместях ее и пришили. Тут, на этой самой квартирке, которая нынче пустует. А у меня, может, больше на нее прав. Я, может, женщина трудящая. За свою жалкую сотню гроблюсь. Не отымешь... А он, этот ихний Генка, он из приюта каким придет? Могла бы сказать, да вы сами с усами. И ему, такому, целая квартира? И не отымешь? Нет уж, я так просто не отдам!..

Она распалилась — наступала на меня, отжимала к лестнице и сама не замечала.

Я спустился на ступеньку вниз. Громко сказал:

— До свидания!..

Повернулся и пошел.

Генкина соседка замолчала резко, будто поперхнулась. Зевнула плотоядно. И хлопнула своей дверью.

* * *

У Зайки была комната в коммуналке. В ней жила бабуля — «божий одуванчик». Сухонькая, белоголовая, суетливая. Все время оглядывалась. Будто вещички считала — как бы не унесли. Дергалась от каждого моего слова, как ветка под ветром. Полубесплотная... Полуоглохшая...

— Вы меня извините, что я место заняла. Пока Ростислав отучится в своем заведении, я умру. Так что ему не помешаю. В моей комнате молодые: дочка, зять и внук. Поэтому я здесь. Что вы говорите?.. Маму Ростислава?.. Ну конечно, знала. Если позволите, я расскажу. Она была совестливой. Работала в бухгалтерии. Узнала, что их главный покрывает какие-то махинации. Какие точно, я, конечно, объяснить не в силах. Узнала — и потеряла покой. Такая несовременная... Да... О чем это я?.. Выступила она на собрании. Куда-то написала. И перед комиссией не смолчала... Да... А главный бухгалтер был большой ловчила. Я правильно говорю? Он стал ей подсовывать бумаги, в которых трудно свести концы. Ругал ее, выставлял плохой работницей. Сыпал выговора. Приписывал ей свои грехи. Да... И на нее, знаете, стали коситься. Главный умел... Как это называется?.. Подмазать... А у нашей бедняжки ничего, кроме правды, не было. Она билась, как птичка в сетях. Писала заявления. И подписывала. Представляете?.. Но ей не верили... Да... Потому что главный сказал, что она предлагала себя... Что она влюбилась в него, будто кошка. А он, мол, отверг. Да... Про что мы говорили?.. А у нее здоровьичко и так было слабым. Недоедала ради своего мальчика. Воровать-то не умела. А честному, не воруя, разве прожить... Сама рассказывала, как у нее голова целыми днями кружилась. Да... Ну и скончалась... Довели бедняжку... Хотя, кто знает, что хуже, а что лучше. Сынок, может, выгнал бы ее из комнаты, как подрос... А так умерла с его любовью да с его слезами... Да... О чем это я?..

Монолог утомил бабулю. Она захотела спать, голова задергалась. Но бабуля изо всех сил держалась — или стеснялась, или боялась меня. Я не стал ее мучить — поскорее распрощался.

По адресу Ника было самое большое удивление. По адресу Ника я попал... в примерную семью.

Дверь открыл мужчина в вельветовой пижаме и тапочках-шлепанцах. Добродушный, некрасивый, с брюшком-арбузиком. Пропуская меня, посторонился с неохотой.

Привел в гостиную — срединную комнату трехкомнатной «распашонки». Мебельная стенка, цветной телевизор, ковер — все как у людей.

Хозяин плюхнулся на диван, меня усадил рядом.

— Жена с детьми гуляют перед сном. Давайте скоренько поставим точки.

— Жена? С детьми? — Я не мог сдержать удивления.

— У меня хорошая семья. Не хочу, чтобы прошлое... Чтобы снова...

Он сбился с делового настроя. Муть застлала глаза.

— Не может он быть моим сыном... Понимаете, не может! Если он мой сын, то кто же я тогда?.. Нет! Не мой!..

Он вдруг руками зашарил по пижаме, будто искал что-то. Отер пот с носа, сделав скобочкой палец.

— Мы пили оба. И гуляли. Я, чтобы показать,— ее гульба безразлична. Она... Может, оттого же? Я первый бросил. Смерти испугался. Однажды почувствовал: умираю. И страх такой... Да что тут... Потом и она бросила. Мальчик с нами тогда жил. Не получалось долго тихой семьи. Он — мальчишка — мешал. Будто укорял. Будто напоминал. Гляну на него — завожусь. И она тоже. Вымещали на нем, не отрицаю... А как отдали его — верите? — жить начали. Наладилось. По-нормальному. Двоих родили сыновей. А ему, Николаю, мы помогать готовы, не думайте. Хотите, пошлю ему денег?..

Я отказываюсь: нет, не хочу.

— Ну, тогда уходите, пожалуйста, скоренько!— просит он.— Мы же поставили точки!..

* * *

Сидел в электричке и думал о результатах поездки. Мог папаша торговать Генкой? Мог... Я соседке поверил. И Генкины излияния в директорском кабинете не казались теперь вымыслом.

А Зайка? Можно понять его желание убить? Да, я понимал, почему Зайка «готовится»...

И Ник стал ближе. Ник, на котором «вымещали»... Которым пожертвовали, как той пешкой...

Ребята были больны. Социально, нравственно и психически неблагополучны. Ребятам нужно было помогать.

Голодный, усталый, хотел придумать что-то немедленно. Но мысли были непослушны. Беспрепятственно думалось только об одном. О лицее...

* * *

Еле дождался второй перемены и помчался в школьный корпус. Коридоры бурлили, захлебывались в волнах какофонического многоголосия. Ребята подбегали, выкрикивали приветствия и вопросы, малыши старались прицепиться, прилипнуть. Я вертел головой, отшучивался, отвечал одновременно двоим-троим и пробивался, как ледокол, к Женькиному классу.

Женьку поймал буквально за шиворот. Он возбужденно глянул, признал и тут же «выпал в осадок»: покорно остановился рядом.

Я его взял за руку и вывел на улицу — к тому сараю, с которого он сигал с парашютом. Было тепло, «бабье лето» еще не кончилось.

Присели рядком на старую тумбочку, лежавшую на боку.

— Вы чего, Сергей Иванович?

— О тебе хотел поговорить. Почему ты оказался с парнями? Тогда... Когда собаку жгли...

— Они позвали. Если большие зовут, разве откажешься.

— А еще пойдешь?

— Наверно... Вы не переживайте, Сергей Иванович! Ту собаку случайно... Сама увязалась...

Он встал, отряхнул брюки ладошкой.

— У вас халат будет грязный. Можно идти?

— Отстань ты от них, Женька!..

Он чуть приметно улыбнулся. И пошел к школьному корпусу. Звонок подстегнул, и он побежал — плавно, неторопливо, не роняя своего достоинства.

* * *

У Тамары Игнатьевны сидела очередная проверяльщица — дамочка с орлиным носом и бледными поджатыми губами. На мой стук и появление дамочка среагировала неодобрительно — попыталась меня вытолкать глазами.

Я было попятился, но Тамара Игнатьевна удержала.

— Ну что, Сергей Иванович,— спросила и вроде бы дух перевела,— опять по поводу идеального детдома?

— Что-что-о? — пропела контролерша.— Это интересно!..

Она откинулась на спинку, положила ногу на ногу, ловко расправила юбку на колене.

— Я лучше попозже...

— Хотя бы начните! — попросила Тамара Игнатьевна.— Чем там у вас директор занят, к примеру?

— Директоров трое. Один занят воспитательной и учебной работой. Второй хозяйственными проблемами. Третий — кадрами, отношениями в коллективе, бытом персонала. Директора равноправны. Раз в неделю собираются и координируют свои проблемы. Над ними — контрольно-конфликтные советы, детский и учительский. Советы могут накладывать запрет на любое решение директоров. Раз в полгода директора отчитываются перед этими советами...

— А сами директора и приказывать не могут? — спросила дамочка.

— Напротив. Их приказы обязательны к исполнению. Если их не оспорит один или другой контрольно-конфликтный совет.

— Логично придумано,— сказала Тамара Игнатьевна.

— Давайте сказки оставим на потом,— сказала контролерша.— А сейчас вернемся к делам.

Тамара Игнатьевна посмотрела на меня с мольбой: останови, задержи, помоги!..

— Будьте здоровы! — сказал я, как бы извиняясь.

Ушел...

* * *

Был последний урок. Я готовился делать прививки. Вымыл руки. Достал из шкафчика градусники, из холодильника — ампулы с вакциной. Принес металлический стерилизатор с иглами и шприцем. Накрыл все стерильным полотенцем и принялся снова мыть руки щеткой.

Тут Наташка возникла. И засмущалась, потупилась. Жеманница из благородных девиц.

— Не знаю, это к вам или к директору... Там Женьку парни мучают... В сарае...

— Так что же ты мямлишь!

— Я случайно подсмотрела. Подглядывать ведь нехорошо...

— Побудь у кабинета. Встречай тех, кто придет на прививку. Пусть подождут!

Я сбросил халат. Захлопнул дверь. Побежал...

В сарай ворвался громко и тяжело. Горы хозяйственной рухляди отозвались укоризненным гулом.

В углу стояли Генка и Ник. Между ними — спиной к стене — раздетый до пояса Женька. Он всхлипывал.

Солнечные лучи, проникая между досками, усеивали полосками и пятнами все вокруг.

— А ну вон отсюда! — Я двинулся на восьмиклассников, сжав кулаки.

Генка заворчал что-то невнятное. Ник шагнул навстречу — вроде бы собрался драться.

И вдруг я увидел... Проклятая близорукость! Проклятые очки!

Я увидел капли крови на груди у Женьки, слева, над сердцем.

— Женька, что с тобой? Кто тебя?

Отпихнул Ника, оттолкнул Генку. Взял Женьку за плечи, передвинул, чтобы солнце падало на грудь.

— Генка... Иголкой...

Голос у Женьки дрожит. Красные точки на груди... Много красных точек...

— Пытали? Фашисты!..

Я рванулся, Генка отскочил. Ник следом за ним. Только их и видели. Трусы...

Женька подобрал из-под ног рубашку и школьный пиджачок. Оделся.

В кабинете я промыл исколотую грудь перекисью, замазал йодом.

Женька кряхтел, но терпел.

— Иголка была из вашего кабинета,— сказал, когда я кончил.

Я вспомнил, как прятались девчонки-первоклассницы. Как признались, что утащили иглы. Значит, не все я тогда отобрал у них? Или кто-то другой своровал?..

* * *

Отвел Женьку в больницу: пусть полежит в детском отделении, а я тут разберусь. В направлении написал диагноз «острый бронхит». Заведующей объяснил, что бронхита нет, а есть истязание. Заведующая поахала, поужаса-лась. Диагноз менять не стала.

Пока шли до больницы, дознался, почему напали на Женьку. И обнаружил, что косвенный виновник — я.

— Они видели, как мы с вами у сарая сидели,— сказал Женька.— Думают, я их предал. И в лесу, думают, я вас навел. Дураки!..

Женьку пристроил, вернулся в кабинет. Что теперь? Снова к Тамаре Игнатьевне? Пусть она встречает проверяльщиков. С нее достаточно — с такой мольбой поглядела.

Отправился в спальню восьмиклассников — никого. Заглянул в умывальную, в туалет. Спустился на первый этаж и сунул голову в обеденный зал. Решил — уверенности ради — пройти по другим спальням. Снова поднялся по лестнице.

Пошел в учебный корпус. Дерзнул прервать урок — вызвал учительницу в коридор. Нет, в классе они не появлялись. На одной перемене пропали Генка и Ник, на другой — Зайка.

Ни в мастерских... Ни в спортивном зале... Куда они подевались?..

Принимал хворых, то и дело поглядывая в окно,— весь учебный корпус как на ладони. Серьезных пациентов не было. Мелкие травмы, насморки. Правда, один понос объявился — у девочки-пятиклассницы. Отвел ее в инфекционное отделение больницы.

Когда кончились рабочие часы, подошел к Тамаре Игнатьевне. Сообщил о пропаже, предложил позвонить в милицию.

Тамара Игнатьевна решила подождать до завтра: «Объявятся, никуда не денутся!..»

С тем и разошлись. Я предупредил, что в город домой не поеду, останусь тут, в поселке у мамы.

Убирался в квартире, ходил за дровами в подвал, топил колонку в ванной, чтобы мама могла помыться. И все время ждал — не бегут ли за мной из детдома? Не случилось ли чего с этими тремя?..

* * *

Утром дождался — «наших» привели под конвоем. Конвоирами были такие же мальчишки. Двое мальчишек и огромная овчарка.

Руки у «наших» были связаны за спиной обрывками чистенького шпагата.

— Здравствуйте! — сказал один из конвоиров, рослый, чернявый, горбоносый мальчик. Забирайте своих. Они вчера вот эту собаку хотели убить. Мы их наказали. На ночь заперли в подвал. Извините, что не сообщили. Вы бы тогда их сразу забрали.

Он высказался и ушел. Вместе с приятелем и собакой. Свободный, развитой, умный, безмятежно уверенный в себе. Благополучный семейный ребенок...

А наши — посрамленные, жалкие — остались. Молчали, потупив головы. Никого не хотели видеть. И так их стало почему-то жалко — хоть реви над ними...

Я распутал узлы на шпагате. Едва успел, появилась дежурная «воспиталка». Строгая, бледная с недосыпа. Поглядела подозрительно.

— Что тут происходит?

— Профилактика болезней на свежем воздухе,— сказал я.— Дополнительная разминка.

Она подождала, будут ли еще звуки. Глаза были такие, будто слушала не меня, а звон в голове. Наверное, так и было.

Ушла, и мы — все четверо — проводили ее, повернув головы.

— Пошли ко мне! — предложил я.— Поговорить надо!..

* * *

Пока шли к моему кабинету, я думал не о наших — я думал о «семейных» детях. Если раньше родители были в семье главными фигурами и ребенок глядел на них, как на загадочных богов, то теперь центральной фигурой, осью, вокруг которой вертится семья, все чаще становится ребенок, и это, по-моему, неправильно, это плохо. С первых лет жизни в ребенка закладывается гипертрофированная самооценка, что в дальнейшем может давать эгоизм и прочие «ягодки». Где-то в газете или журнале я недавно прочитал о том, как собрались первоклассники — все очень милые, хорошие дети — на день рождения своего товарища, и на этом дне рождения они смертельно переругались, перессорились, потому что каждый из них не мог понять, как это не он, а кто-то другой может быть главной фигурой, как это можно говорить не о нем, а о ком-то другом.

Я прочитал и нехорошо подумал о родителях этих детей: как часто взрослые свои амбиции, свои придавленные мозоли, свои потаенные комплексы неполноценности передают детям. А что будет из таких детей, дело известное. Там, где могла состояться личность, состоится очередной невроз...

* * *

Генка сел за стол напротив, Зайка — сбоку, Ник — за моей спиной, на кушетку. Я подвинул свой стул, прислонился спиной к шкафу — теперь все были в поле зрения.

— Ребята, скажу как Леопольд: «Давайте жить дружно!..»

Народ безмолвствовал. Глядели без эмоций.

— Я мог бы вас запугивать. Мол, отправим в спецПТУ и так далее. Но я не буду. Поговорим как мужики. Что с вами случилось? Почему стали такими? Как нам существовать: мирно или в постоянной войне?..

Снова никакой реакции. Я немножко растерялся и затянул паузу. Просто не знал, как еще подступиться к ним.

Но большое молчание оказалось кстати. Возможно, ребята приняли его за признак силы и твердости.

Первым не выдержал Генка.

— Высказывались уже!.. В кабинете директорши!..

— Там — каждый о себе. Но что вас объединяет? Поясните!

— Месть!— пробасил Зайка.— У нас тайное общество! Учимся делать больно!

— Одной кошке насадили банку на голову. Так что не высунешь!— высказался Ник.

— Голубя протыкали иголками!— выкрикнул Генка.

— Котенку связали лапы и сбросили с крыши!— сообщил Ник.

— А как вешали! Помните ту овчарку?— Это Зайка возбудился.

Нездоровый азарт овладел ими. Нехорошими стали глаза. Что-то проступило на лицах. Не назвать...

Их прорвало. Хвалились, не дослушивая друг друга. Выкладывали, вываливали всяческую гнусь. И любовались при этом собой. Пытались выглядеть героями.

В каждом из них есть человеческое достоинство. Непробужденное, неразвитое, но живое, страдающее от своей забытости. Оно судорожно пыталось проснуться, приподняться, заявить о себе в поспешной мутной похвальбе.

Я их прервал — не дал высказать все «свершения».

— Расскажите, что вы любите?— попросил.— Хочу знать. Обещаю: если сдержите себя, перестанете мучить зверье... Помогу тогда каждому из вас устроиться. Ну, поступить куда хотите. Буду ездить с вами, хлопотать. Пока не зацепитесь твердо...

Такое обещание не было подготовленным. Оно вырвалось вдруг. Я обрадовался тому, что оно придумалось, прозвучало. Стал слушать ребят. Они говорили медленно.

* * *

В лицее с устройством ребят будет легче. Не понадобится мудрить и хлопотать в порядке личной инициативы. Выпускники будут жить здесь же, в родном гнезде, до обзаведения собственной семьей. Для них — своими силами, на свои заработанные средства — будет построен отдельный корпус —«выпускной», «взрослый». Комнаты в нем небольшие — для двоих, от силы для троих. У каждого выпускника есть ключ от своей комнаты. Каждый может приезжать и уезжать, когда ему угодно.

А что касается поступления куда-то, конкурса — весь образ жизни в лицее направлен на то, чтобы разбудить мышление. И конкурс в вузах, верю, в скором времени будет выявлять не тех, кто умеет зубрить, а тех, кто может самостоятельно размышлять.

* * *

До вечера мы просидели. Уж за окнами загустел воздух, когда кончили. Ребята ушли, а я не торопился. Переживал долгую беседу, заново прокручивал в памяти.

Генка хочет быть рок-музыкантом, создать свою группу. Готов после восьмого пойти на работу куда угодно. Лишь бы зарабатывать побольше. Лишь бы можно было откладывать — собирать на инструменты.

Зайка, если не сядет (он так и оговорился: «Если не сяду!»), хотел бы выучиться на учителя физкультуры. Я ему посоветовал для начала стать хорошим спортсменом. Спортивных секций сколько угодно. При любом заводе, при любом ПТУ.

Ник мечтает быть профессиональным бандитом — грабить миллионеров. Он твердо стоит на своем. Все попытки «обесценить» его мечту безуспешны.

Подумалось, что Ник, видимо, самый инфантильный из троих, что «мечта» его говорит как раз об этом.

Но если воспринять ее всерьез? Как продуманное и взвешенное решение? Что тогда?

Тогда он — самый трагичный, самый больной из всех. Самый-самый, кому нужен врач.

* * *

Мальчишки-третьеклассники прибежали.

— Сергей Иванович, вы за нас?

— Драться, что ли?

— Как нам старшим навредить? Ну, тем, которые лягушек раздавили? Мы им воды в кровати налили! Как будто они обоссались!

— Ну а зачем же вам я?

— А чего они не замечают! Пришли, пошептались, убежали в поселок. А мокрых постелей не увидели!

— Не надо им вредить, ребята! Обозлятся, и все!

— Нет, надо поджечь их пальто!

— Или тетрадки выбросить! В грязь!

— Или камнями в них!

— Пойдемте лучше со мной к Неве.

— Ура!

— Пойдемте!

— Кораблики будем пускать!..

Третьеклассники отвлеклись. До Невы от детдома через парк возле картонажной фабрики минут пять ходу.

Повел их, гомонящих, подпрыгивающих от радости, как мячики. Они облепили меня, уцепились по двое за каждую руку, все сразу тараторили что-то, и каждого надо было услышать, и каждому подать знак или реплику... Подумать о том, куда могли побежать Генка, Зайка, Ник, было некогда...

* * *

У Невы проторчали часа два. Когда вернулись, меня ждала раздосадованная Наташка.

— Сергей Иванович, вы про меня совсем забыли!

— Что случилось, Наталья?

— Я сегодня с училкой поругалась! Она так на нас глядела. Мы ей, наверно, очень не нравимся.

— Ну так что? Утешать прикажешь? Тебя или «училку»?

— Она меня обещала на комиссию послать. Значит, хочет выжить из детдома? Так ведь? Значит, меня отправят отсюда?

Наташка встревожена, беспрерывно шевелит толстыми губами, облизывает их.

— Успокойся! Не собираются тебя отправлять!

— Правда? Ой как хорошо!..

Наташка мигом посветлела. Погладила челку. И вдруг спросила совсем другим — озорным и даже нахальным — голосом:

— Сергей Иванович, не родить ли мне ребеночка от вас?..

Это было так неожиданно, что я расхохотался. Ну детдом! Ну зоопарк! Не соскучишься!..

* * *

Медико-педагогическая комиссия, которой припугнули Наташку,— это диво, для меня непонятное. В моем представлении она зловеще сливается с «особым совещанием» сталинских времен. Так же, как те угрюмые сборища, эта комиссия раздает приговоры без суда и следствия. Так же, походя, решает судьбы детей.

Перед этой высокоумной комиссией предстают школьники, которыми недовольны их педагоги. Комиссия должна решить, могут ли данные индивиды обучаться в обычной школе или они подлежат переводу во вспомогательные, а может, в специальные учебные заведения. Именно эта комиссия утверждает такие диагнозы-приговоры, как «дебильность», «пограничная умственная отсталость». И так далее, и тому подобное.

Нужно ли объяснять, что приведенные диагнозы наглухо закрывают огромное число обычных жизненных тропинок. Что прилепливаются диагнозы пожизненно, и снять их почти невозможно. Говорят, только Институт психиатрии может реабилитировать «проштемпелеванных» несчастливцев.

Во вспомогательных и специальных школах копится очень много детдомовцев. Их, неудобных, неуправляемых, сбывают с рук педагоги, заботясь не о детях, а о собственной «легкой жизни». «Семейных» детей отбивают от безнадежных диагнозов родные. А кто вступится за детдомовца? Тот, кто мог бы вступиться, как раз и направляет в «трибунал святой инквизиции».

А там, на комиссии,— десять-пятнадцать минут на человека. Перелистать медицинские бумаги и то некогда. Читаются детдомовские «сопроводиловки», задаются вопросы, чтобы выявить развитие образного или там ассоциативного мышления. И кому задаются вопросы? Детям, которые не жили в семье, не имеют никаких навыков простейшего бытового общения. Детям, развитие которых зачастую задержано из-за дикого информационного голода. Разве возможно развитие травинки без почвы (без питательного раствора)?.. Нет, таким вопросом не задаются. Исследуют травинку, выдернутую из земли, подвешенную в пространстве, полузачахнувшую, полузавялую. И ставят на нее штамп: это, мол, придурок. Или вовсе идиот...

Не зря учительница угрожала... Не зря Наташка испугалась...

* * *

На другое утро прямо с электрички забежал в больницу к Женьке. Он встретил меня спокойным светом глазищ-прожекторов. Тоненький, хрупкий, очень сильный внутренне. Всякий раз рядом с ним чувствую эту внутреннюю силу и удивляюсь ей.

— Ну, как ты?

— Хорошо! Почти прошло!..

Он расстегнул пижамную курточку и показал свою исколотую грудь. Измазанные йодом точки уколов гляделись безобидно — все были под сухими корочками.

— Скоро заберу тебя. Может, завтра...

Оставил гостинцы — конфеты, яблоки — и помчался в детдом.

* * *

Генку, Зайку и Ника нашел... в изоляторе. Они поведали, что вечером, гуляя, увидели пламя в пустом детском садике. Бросились тушить. Обожглись немного. Сюда их доставила пожарная машина. От больницы отказались наотрез.

Рассказывали возбужденно. Перебивали друг друга. Кошачьи царапины на руках и лицах гляделись так же безобидно, как Женькины уколы.

Генка манерничал, красовался, кокетливо двигал плечами. Казалось, ему все время хочется поглядеться в зеркало.

Зайка выбрасывал из себя фразы, будто лопатой землю копал. Видно было: мужичок делает основательную работу.

Ник выговаривал слова и будто не верил сам себе. Будто втихаря посмеивался: то ли над собой, то ли надо мной-слушателем.

Завхоз неожиданно просунула голову в дверь.

— Чего это они тут разорались?

— Не извольте беспокоиться, мадам! Все в порядке!— сказал я.

Ребятам понравилась вежливая ироничность. Они дружно уставились на завхоза, и лица сделались хулиганскими — нетерпение пополам с издевкой.

— Ну-ну! Доиграетесь!..

Голова исчезла. Монументальные шаги удалялись по коридору.

Осмотрел ребят. Ожоги были небольшими. Принес из кабинета нужный аэрозоль, напрыскал на пораженные места.

* * *

Тамара Игнатьевна пригласила к себе через посыльного первоклашку.

— Слушай, Сергей Иванович, к нам едет корреспондент!

— А может, ревизор? Это привычней!

— Серьезно говорю. Звонили из районной газеты, предупредили. Хотят написать, как наши тушили пожар.

— Да откуда они успели? И стоит ли про наших?..

— Какой-то внештатный сотрудник сообщил. Отсюда, из поселка. Пусть пишут. А ты посмотри там, пожалуйста! Может, постельное белье сменить? Или ребят переодеть?

— Встреча с директором начнет беседу или завершит?

— Встречи с директором быть не должно. Сам расхлебывай. У меня все эти визитеры вот где...

Она провела ребром ладони по шее.

* * *

Вместе с ребятами навел «показуху»— аккуратно заправили постели, подмели пол. Отпустил Генку в спальню за расческами. Пока шло прихорашивание, отправился в кабинет принимать пациентов.

Четвероклассники опалились у костра. Сидели близко, и ветер бросил пламя на них. Я обработал их тем же аэрозолем.

Один первоклашка укусил другого. На щеке полукружия от зубов.

Две девочки с насморком. Целый ручеек порезов и царапин. Шестиклассник с бессонницей. Первоклассница, которая «грызет стену»— выковыривает кусочки и ест. Я ей дал кальция глюконат.

Когда вернулся в изолятор, корреспондент уже сидела на табуретке возле Генкиной постели и что-то писала в блокноте. Генка, Зайка и Ник —«воробушки»— рядком сидели перед ней.

Поздоровались, и я присел в сторонке.

Гостье лет под сорок, но выглядит она моложаво, одета в модную куртку и молодежного вида шаровары. Голос тонкий, манерный.

— Что вы почувствовали, когда увидели огонь?

— Мы почувствовали героический порыв!..— Это Ник выступает.— Как же так, сгорит народное добро! Детишки останутся без кукол, без картинок! Разве можно их обездолить! Мой друг (кивок на Зайку) остался на стреме... То есть подсадил меня. И Генку. И мы бросились в неравный бой...

— Вы — благородные ребята! Что вы хотите пожелать своим сверстникам?

— Чтобы они были такими, как мы!..

У Зайки на лице — улыбка от уха до уха. Генка сидит, опустив голову. Помалкивает...

Корреспондент — ее зовут Марина Петровна — расспрашивает и записывает. Ей даже как-то идет приподнятый тон. Она бы не гляделась, если бы говорила обыденно.

* * *

Статья появилась на второй день. Ее принесли одноклассники наших «героев». Они бегали к ларьку «Союзпечати».

Я подивился оперативности Марины Петровны. Место для нее, что ли, держали в номере?

Написано было увлекательно, даже лихо: «Друзья, мечтающие о подвигах... Огонь, как рыжая кошка... Багровые отблески на стеклах... Порезанные, окровавленные мальчишеские руки... Дети бросаются на пламя... Волосы трещат, обугливаются ресницы... Отступить?.. Они не могут, не умеют отступать...»

В конце было о том, как ребята геройски лежат в изоляторе.

* * *

И началось паломничество. Первой примчалась Тамара Игнатьевна.

— Газету видел? Может, зря мы разрешили эту статью? Перевоспитает она таких, как же! С их бумагами у тебя порядок?..

Она полистала ребячьи «досье». Хмыкнула. Отдала мне. Потом отправилась в изолятор.

— Ну как, орлы?— бодро вопросила с порога.— К новым подвигам готовы?

— Всегда готовы!—сказал Ник.— А листопад сильный или нет?

— Листопад?— сбилась Тамара Игнатьевна с высокого тона.— Вроде бы сильный...

— Сегодня их выпишу,— сказал я.— Долечатся амбулаторно.

— Нет, сегодня не надо! Ты уж их подержи, Сергей Иванович! А то скажут, несерьезно относимся!

— Да-да, обязательно скажут!— съерничал Генка.

Ник захохотал, поддержал его дурашливый тон. Смех у него странный: будто выдыхает из последних сил и тянет, тянет свои «ха-ха».

— Скажи кастелянше, Сергей Иванович, пусть выдаст новенькие пижамы и новое постельное белье! И украсить бы не мешало изолятор! Очень уж казенно!..

— Мы его украсили своим присутствием! — сказал Зайка, и парни захохотали: Зайка редко шутил.

* * *

Тамара Игнатьевна ушла, и Генка тут же спросил:

— Мы что — и вправду герои? Мы же ни о чем таком не думали. Просто разбили стекло и полезли тушить.

— Такие, как мы,— герои наоборот!— сказал Зайка.

— Нас изобразили!—сказал Ник.—Мою мамку тоже «изобразили». Потом сказали — «по ошибке». С другой перепутали. А мамка от обиды заколобродила.

— Смотрите!— Генка вытянул руку и показал в окно.— Наш класс!..

С улицы нас тоже заметили. Рослые мальчики и девочки, бредущие между корпусами сплоченным ядром, вдруг рассыпались. Что-то приветственно заорали ребята, запрыгали, помчались наперегонки к нашим окнам и каменному крыльцу. Девочки встали кучкой и оживленно защебетали. Учительница замахала вслед мальчишкам, потом что-то строго сказала девочкам, потом усиленно заулыбалась прямо в наше окно.

* * *

В изоляторе — столпотворение. Все говорят разом, все возбуждены. А тут еще из коридора лезут любопытные малыши. Происходит что-то небывалое, им интересно, они хотят видеть.

Я открыл дверь изолятора. Часть толпы втекла внутрь. Возникла пауза, которой воспользовалась учительница. Она захлопала в ладоши.

— Внимание! Внимание! Тишина!— голос у нее громкий, тренированный.— Вы забыли о главном!

— Потом!

— Ну подождите!

— Пусть расскажут о пожаре!

— Нет-нет-нет!— учительница совершила полный оборот вокруг своей оси, и гомон стихал вслед за ее вращением.— Дорогие ребята! Мы все были взволнованны, узнав о вашем поступке! Вы показали, как надо жить! Мы вами гордимся!

Ладошки старательно заплескали.

— Дорогие ребята! Мы решили просить у Тамары Игнатьевны, чтобы в детдоме была Книга чести! Откроет ее запись о вашем мужестве!..

Снова дружные аплодисменты.

— Не надо про нас! Не пишите!— вдруг вырвалось у Зайки.

— Мы скромные! Мы стеснительные!— подхватил Генка.

Ребята засмеялись.

* * *

Перед самым обедом явился детский сад. Видимо, в полном составе. Малышня заполонила пространство перед окнами. Бегали, прыгали, водили хороводы, сгребали ногами листья, собирали из них букеты.

Внутрь вошла делегация — четыре мальчика, четыре девочки и молоденькая воспитательница. Она была так хороша, так похожа на «Венеру» Боттичелли, что я залюбовался. Она заметила это и сердито посмотрела на меня.

— Мальчики!— сказала она.— Мы пришли, чтобы пригласить вас на концерт, который приготовлен специально для вас! Мы ждем вас в гости! Мы очень вас ждем! Лечитесь, пожалуйства, поскорей!..— Тут она слегка нахмурилась, и это, конечно, относилось ко мне, а не к ребятам.

Едва она появилась на улице, малыши ее облепили. Я думал, сейчас она их построит и уведет. Но вышло не так. По ее команде малыши долго и звонко выкрикивали:

— Спа-си-бо!.. Спа-си-бо!..

Генка стоял красный. Ник — наоборот — побледнел. У Зайки глаза были влажные...

* * *

После обеда пожаловали первоклассники местной школы. Их привела большая девочка. Видимо, вожатая.

Я извинился. Сказал, что ребята отдыхают и лучше их не тревожить.

— А вы их не будите! Передайте им вот это! Первоклассники сегодня решили не кушать в школе. Сложились по тридцать копеек. И вместо завтраков купили апельсины. Вот!..

Она передала мне тугой пакет с ароматными оранжевыми шарами.

Суматошно сегодня было. И хорошо. Приподнятость какая-то...

* * *

Ребята только что проснулись и натягивали пижамы. Я рассказал про первоклассников. Поставил пакет на тумбочку.

— Мы не возьмем!— сказал Зайка.

— Да! Пожалуй, не возьмем!— подтвердил Генка с непонятной гримасой: не то досадливой, не то усмешливой.

— Почему?

— Потому что мы не такие! Мы жестокие!

— Да! Жестокие!— теперь Ник подтвердил с мрачным вызовом.

— Мы воры! Только вы не выдавайте нас!

— Вы о собаке? О Женьке?..

— Мы не спали! Мы спорили!

— Да! Спорили!

— Сходите туда, к садику, Сергей Иванович! Пожалуйста! Тогда мы все вернем!..

* * *

Хочу быть хорошим родителем, хорошим воспитателем, душевно готов. Могу заниматься с детьми часами. Могу им рассказывать обо всем на свете. Могу быть внимательным и терпеливым, ласковым и требовательным.

Но ничего не знаю в педагогическом плане. Как нехватку воздуха, чувствую нехватку педагогических знаний. Удивительный феномен: быть родителем — самое ответственное дело, но никого этому не учат, «родительство» пущено на самотек.

Чувствую нехватку специальных знаний, навыков: как развивать внимательность и усидчивость, совестливость, честность? Как преодолеть зоологическую ограниченность ребенка на самом себе? Как одухотворить ребенка?..

Когда стал родителем, ощутил, что мне не хватает... отца. Рос только с мамой и очень ее люблю. От нее я взял умение быть добрым с детьми. Но отца я не знал, он жил отдельно, они с мамой разошлись. И вот теперь иногда я чувствую, что не умею быть мужчиной, что есть в душе незаполненность, пробел. Чувствую, что нужен отец, и вспоминаю его, отсутствующего, с упреком. В собственном отцовстве и «воспитательстве» иду от ума, от воображения. Веду себя так-то и так-то, потому что именно таким представляю поведение отца и воспитателя. Но на самом-то деле, может, все должно быть не так?

Был бы у меня отец! Что-то бы я мог вспомнить, о чем-то спросить...

* * *

Было еще светло. Ранние сумерки чуть размазали контуры домов и деревьев.

Чтобы не думать, не сомневаться, я действовал быстро. Вошел в калитку. Шагнул на газон, укрытый палыми влажными листьями. Увязая, добрел до второго столба.

Поселок там, за забором, был тихим, задумчивым. Он на меня не смотрел.

Я наклонился, стал разгребать листья руками. Тут была куча. Так мне и было сказано. Портфель обнаружил быстро. Маленький детский портфельчик — синий, с желтым утенком на крышке. Он был туго набит...

Я взял его за ручку. Распрямился. Оглянулся. Поселок был тих и пуст. Будто в нем вообще никто не жил...

* * *

Позвал ребят в кабинет. Генка стоял возле двери, чтобы никого не пускать. Зайка выкладывал содержимое портфеля на стол. Ник, поджав нижнюю губу, смотрел широко раскрытыми глазами.

Сперва на свет явилась пачка магнитофонных касет в полиэтиленовом пакете. Затем, по одной, стали возникать золотые и серебряные вещицы — кольцо, перстень, кулон, сережки, цепочка.

— Откуда это?— спросил я.— Это вы своровали?

— У того взяли, который нас одолел,— сказал Зайка.

— Который нас привел с собакой,— уточнил Ник.

— Мы пошли к нему,— Генка решил внести полную ясность.— Думали, драться будем. А он дружить позвал. И проговорился, что уедет вечером в город. На мототрек. У него папа — спидвеист. Нас приглашал.

— А мы решили проучить его,— сказал Ник.— И проучили.

— Тише ты!..— сказал Генка.— Когда мы вылезли, то увидели пожар.

— Надо вернуть!—сказал Зайка.

— Заткнись!— вдруг заорал Генка, багровея.— Выслужиться хочешь?..

Я плеснул валерьянки в мензурку — пузырек был тут же, на столе,— разбавил водой из графина, молча протянул Генке.

Тот выпил и резко оттолкнул мензурку от себя. Она проехала по столу и со звоном врезалась в графин.

— Надо вернуть!— повторил Зайка по-бычьи упрямо и сжал кулаки.— Эти... малыши... нам апельсины...

— Заткнись!— опять заорал Генка. Но теперь уже не было в его крике той первоначальной злости.

— Шестерки вы оба!— сказал Ник с неприкрытой враждебностью.— Дешевки! Раскисли!..

— Кого мне надо, я убью,— сказал Зайка.— А малышне врать не хочу!

— Мало тебе врали, дураку!— пробормотал Ник.

— Жизнь — бредовое болото,— у Генки кривая усмешка на лице.— Так тот мужик лопотал... Которому меня... Эх, да что там!

Он взялся за дверную ручку. Помолчал, глядя не на нас, а в угол кабинета.

— Делайте вы, что хотите! А мне наплевать!..

Он действительно плюнул себе под ноги. И вышел, так хлопнув дверью, что стекла задребезжали.

Слышно было, как выскочила в коридор завхоз. Она заорала на Генку.

— Да пошла ты!—огрызнулся Генка.

— Да я тебя!.. К директору!..— Александрина, похоже, обрадовалась.

— Поймай, старушка!..

Они помчались к выходу: первый неслышно, вторая — громко топоча.

— Подождите!— попросил я ребят. И выскочил следом за бегущими. Не давать же этой дурище загонять Генку в пижаме неведомо куда.

* * *

Прочитал у Вернадского: «Признание бессмертия души возможно при атеизме. Оно нужнее для человека, чем признание существования бога».

Прочитал у Тацита: «Великие души не распадаются вместе с телами».

Прочитал у Мильтона: «Всяческая плоть по мере сил способна духом стать».

Прочитал у Петрова-Водкина: «Зверодух»— это поэма человека, мучающегося на земле между телом, делающим его скотом, и прекрасной душой, подымающей его до Бога...»

Прочитал у Белинского (о родительской любви, между прочим): «Из родства крови и плоти должно развиться родство духа, которое одно прочно, крепко, одно истинно и действительно, одно достойно высокой и благородной человеческой природы».

Прочитал и задумался. Уж не связь ли тела с душой увиделась мне тогда в виде нитей, идущих от головы и тела куда-то вверх, в виде воронки, сотканной из этих нитей? Что, если это так? Традиционное толкование поселяет душу в теле, но существует ли такое захватничество?

Если душа вовне, если она висит над человеком, как аэростат, как воздушный шар, что тогда?..

Тогда встает вопрос: почему она вовне? Почему не внутри? И душа ли это? И что же, если не душа?..

* * *

Еле отбил Генку от завхоза, выслушал от нее кучу вздорных слов. И чего она сидит на работе допоздна, труба иерихонская? Знаю, что у нее никого нет, что одинока. Не потому ли такая жесткая? Всегда считал: чем старше человек — тем он добрее.

Втолкнул Генку в изолятор, велел переодеться в обычную одежду, оставить пижаму и уматывать. И ежедневно являться на обработку со своими ожогами.

Ник не дождался меня. Только Зайка скучал в кабинете, понуро сидя в позе «кучера».

— Ник насовсем ушел?— все-таки уточнил я.

— Послал нас подальше.— Зайка поднял голову и зевнул.— Пижаму бросил на кровать.

Я отметил про себя «нас», но не подал и виду.

— Давай думать!—предложил.— Как вернем вещи?..

* * *

Зайка шел рядом. Портфельчик был у меня. Многослойная тревожная темнота. Возле домов она погуще. К середине улицы — пожиже, посветлее. Каждое дерево, каждый столб словно повиты своим черным покрывалом.

Меня слегка лихорадило. Если на ребячьем языке, «мандражил». Зайка, наверное, тоже.

Детский садик проплыл, будто корабль с потушенными огнями. Я представил языки пламени в окнах. Представил растерянность и бессилие трех мальчишек. Хотел пережить их отважный порыв — туда, к опасности. Но воображения не хватило.

Нужная «двухэтажка» выглядела неопрятно. Парадная распахнута настежь — обе створки. На полу настоящее болото. Грязь, перемешанная десятками ног.

Почтовые ящики висели на стене, справа от входа. Стандартные железные коробки, грязно-голубые, с нарисованными от руки номерами квартир.

— На!..— я сунул Зайке портфель. Сам стал в раскрытых дверях, поглядывая одним глазом на улицу.

Зайка, открыв замочек портфеля, вытаскивал по одной ювелирные вещицы и пихал в отверстие почтового ящика. Потом вытащил пакет и оглянулся беспомощно.

— Сергей Иванович!..

— Ну что?

— Неудобно мне! Возьмите портфель!

— Воровать было удобней?— не удержался я.

Зайка оживился, передав портфель. Пакет взял в левую руку, вынимал кассеты и, сосредоточенно сопя, опускал в дырку.

— Сергей Иванович!..— Он снова оглянулся, и опять голос беспомощный.

— Ну, что еще?

— Не лезут больше! А осталось вон сколько!..— Он поднял пакет, показывая.

— Давай!..— я забрал у него пакет.— Квартира?..

— Три.

— Стой на улице. Сейчас побежим!..

Я поднялся по деревянной лестнице. Семь ступенек всего.

На площадке горела тусклая лампочка. Нужная дверь была первой справа.

Я продел пакет в дверную ручку. Завязал узлом. Осторожно отпустил.

Пакет висел, не падал. Слегка покачивался. Кассеты темнели внутри. Мечтали, наверно, заиграть свою музыку.

Я нажал на кнопку звонка.

— Сейчас!.. Минутку!..— откликнулся мужской голос.

Я выскочил из парадной, толкнул Зайку в спину, мы перепорхнули через улицу и — сквозь дома, сквозь кусты — помчались к детдому.

Никто не преследовал, никто не топотал, не кричал сзади... Остановились у крыльца. Дышали, дышали — как два паровоза.

— Дураки!— сказал я хрипло.— Надо было все в пакет сунуть — и к двери!..

— Дураки!..— сказал Зайка.

Мы поднялись по ступенькам.

 

 

© 2009-2015, Сергей Иванов. Все права защищены.