“Где ваш дом, дети?..”
Часть ВТОРАЯ
"Дом без родителей" (Записки врача)
Раздел 1
Ирочка решительно вошла в медкабинет, ведя за собой воспитательницу.
— Ты мой папа?
— Нет, милая... Я папа двух мальчиков...
— И мой тоже!
— Не упрямься! — сказала ей воспитательница.— Дядя — доктор, а не твой папа!
— А где мы найдем папу?
Воспитательница промолчала.
— В магазине? Тогда пойдем в магазин!
— Сейчас, Ирочка, только доктор тебя послушает, и пойдем. Закашляли мы, доктор,— обратилась уже ко мне женщина.— Пришли вот к вам провериться.
Пока девочка раздевалась, воспитательница успела меня предупредить шепотом:
— Она у нас помешана просто на поисках папы. Чуть не каждый день умудряется убегать в магазин. Это я ей сдуру сказала как-то, что папу в магазине можно купить. Теперь мучаюсь. А она все бегает. Ее в магазине все продавцы знают. Но вот пап туда не привозят. Редкий товар...
Осматриваю девочку. Над правым легким выслушиваю пневмонические хрипы. Пишу направление в больницу.
— Где же папа-то? — спрашиваю потихоньку воспитательницу, когда девочка выходит в коридор.
— Кто его знает,— говорит воспитательница.— Гуляет где-то...
Брожу по спальному корпусу нашего детского дома. На каждом этаже дверь налево, дверь направо, дверь прямо. Тихо. Ряды вешалок. Ряды умывальных кранов. Ряды кроватей, застланных одинаковыми застиранными покрывалами.
В спальнях девочек на некоторых постелях куклы. В спальнях мальчиков пусто. Только на подоконнике забытый кем-то самодельный лук.
Беру лук, пробую натянуть веревочную тетиву.
— Дяденька, это мой, отдайте!..
Оборачиваюсь на умоляющий голос и вижу мальчишку. Первоклашка или второклашка. Пылают оттопыренные уши, просвеченные солнцем. Подрагивают всклокоченные соломенные волосы. Пузырится рубашка, небрежно заправленная в спортивные шаровары.
— Здравствуй, двоечник!
— А вы откуда знаете?
— А я, может, волшебник!
— Тогда наколдуйте, чтобы мама поправилась!
— Она больная? Потому и отдала тебя в детдом?
— Доктора велели меня отдать. У мамы астма.
— А папы нет?
— Он к другой тете ушел. И у них другой мальчик. А меня тетя запретила брать.
— Видать, не очень хорошая тетя.
— Я не знаю.
— И давно ты в детдоме?
— Второй год.
— Мама приходит?
— Домой меня брала на выходные. Пока совсем не разболелась.
— А папа?
— Не-а...
...Дверь открыл симпатичный мужчина в расцвете сил.
— Вам кого? — спросил приветливо.
— Наверное, вас, если у вас есть сын в детдоме.
— Петька? Ну, есть! — На смену приветливости пришла настороженность.
— Я врач. Недавно работаю в этом детдоме...
— Что-нибудь не в порядке со здоровьем у Петьки?
— А вы когда там были?
— Не был и не собираюсь! У меня семья!..— Он сделал неопределенный жест рукой в глубь квартиры.
— У вас новая семья. Но ведь сына не зачеркнешь.
— Почем я знаю, мой ли это сын! У его мамы много мужей было!
— Неужели никакой памяти о нем?
— А чего беспокоиться! Пристроен: сыт, одет, обут. Не пропадет!..
Еще месяц назад я заведовал детским отделением в нашей больнице. Пять палат, ординаторская, процедурная, буфет.
Жизнь текла по хорошо накатанной колее. Неожиданностей особых не было.
Наш поселок в часе езды от Ленинграда. Трудных больных обычно увозили в райцентр, в город. Наши же пациенты были спокойными — среднепростужен-ными, среднестрадающими. Мы их лечили по схемам: добросовестно, от альфы до омеги. Среднелечащий персонал.
Детдом был у меня в нагрузку. Районное начальство обязало присматривать. Ходил туда каждый день. Вылавливал больных. Добирал с их помощью план по койко-дням...
— А я одну девочку мамой называю! — говорит мне первоклассница.
— А почему ты ее так называешь?
— Не знаю. Просто так...
— Сергей Иванович, посмотрите в деле, как мое отчество? — просит пятиклассник.
— А ты не ведаешь?
— Кажется, Евгеньевич...
Все детдомовцы душевно травмированы, все с покалеченной психикой. Они учатся, играют, бегают, визжат, дерутся. А внутри страх. Так мне представляется.
Правда - словно пропасть, в нее ребята инстинктивно стараются не заглядывать. Правда в том, что они не нужны дома, не нужны семье, не нужны отцу и матери.
Но такая правда разве возможна? Разве она может укорениться в детском сознании? Нет, нет и нет! Не может этого быть! Ведь живет на свете папа, живет мама или оба сразу. Сам факт, что они живы — уже защита, уже спасение для детской души, брошенной в огромный перепутанный мир. Пусть они таковы, каковы есть, но их можно изредка увидеть, потрогать, обнять, ощутить не просто людское соседство, а родство — самую крепкую привязанность, самую теплую, самую нежную близость...
Оказавшись во внесемейном пространстве, почти все дети пытаются походить на взрослых. Получаются, конечно, карикатуры. Но, мне кажется, это способ самозащиты. Изобразить себя сильным и бывалым, громким и зубастым, чтобы никто не успел заметить, какой ты тихий и нежный, как легко тебя задеть, легко сделать больно...
Бросается в глаза их педагогическая запущенность. Понятий о внешнем приличии, об этикете у многих нет и в помине. Заходят, например, две девочки в мой кабинет и, ни слова не говоря, начинают рыться в медицинских картах, берут со стола мой стетоскоп и начинают им играть, лезут в шкаф с медикаментами. Наблюдаю заинтересованно. Спрашиваю:
— Зачем вы пришли? У вас что-то болит?
— А ни за чем! —отвечают девочки и, как ни в чем не бывало, выплывают из кабинета...
Почему я бросил отделение? Там было уютно, спокойно.
Но, во-первых, детдомовцы постоянно перед глазами. То одни, то другие.
Я был им больше нужен, чем пациентам домашним. Представлялось, что я больше могу, чем просто назначать лечение. Ко мне всегда тянулись ребята. Даже когда сам был школьником...
Там, в детдоме, буду делать свою медицину—добрую, неформальную, построенную на движениях души, а не на движениях пишущей руки. Представлялось, что там-то, в детдоме, я что-то реально смогу изменить...
Из детдома какие-то мальчишки звонили в поселок по домашним телефонам. Если голос отвечающего не нравился, говорили что-нибудь подлое. Одной женщине сообщили, что у нее сын умер, и ее с сердечным приступом отправили в больницу.
Кто звонил, узнать не удалось. Приходил здоровяк милиционер, беседовал с ребятами. Никто никого не назвал...
Я подошел к Алене Игоревне, пухлощекой, пухлогубой девушке лет восемнадцати. Язык не поворачивался причислять ее к педагогическому персоналу.
Она часто дежурила в спальном корпусе — потому, собственно, к ней и подошел.
— Мне кажется, надо съездить в больницу, извиниться перед этой женщиной.
— Вы что, виноваты?
— Детдом виноват. Наверно...
— Вот именно. Доказать не могут, а лезут. Милиция!..
— Думаете, не надо извиняться?.. Может быть, мне отправиться?
— А вы-то тут при чем?— Она, прищурившись, посмотрела на меня.— А правду говорят, что вас выгнали из больницы?..
Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Сколько новостей сразу. Что я тут «ни при чем»... Что меня «выгнали»...
— Старухам скажите, которые тут по сто лет воспитывают. Пускай они извиняются.
Интересно, кого это она к «старухам» отнесла?..
Сходил на переменке в школьный корпус. Проверил, как проветриваются классы. Учителя смотрели на меня, как на муху надоедную. Только «трудовик» поговорил немного. Он обтягивал стены вестибюля мешковиной, а на мешковину приклеивал огромные — в два человеческих роста — зеркала.
— Зряшная работа! — бросил мне.— Кому это нужно!
— Так не делали бы!
— Директор приказал. А мне отказаться нельзя. Иначе не даст комнату...
Девочка-пионерка (пятый или шестой класс?) остановилась, пробегая мимо, и включилась в нашу беседу.
— Зеркала проклятые! — выговорила со злостью.— Все наши деньги теперь на них уйдут!..
— Глас народа — глас божий! — с иронией произнес «трудовик».
— Чего она так негодует?..—Я проводил убегавшую девочку взглядом.
— А разве это первостепенно?..— спросил он, и зеркало дрогнуло в его сильных руках.— Разве нет ничего более важного?..
Как-то неуютно. Как-то зябко... Упал, словно камень, в детдомовскую жизнь. Волны пошли. А что, почему — не пойму...
Думал, мне будут рады. Взрослые, в первую очередь. Воспримут как единомышленника.
Но какое тут единомыслие. Директор есть — и «трудовик». Алена Игоревна—и «старухи»... И ребята — как посторонняя сила, чуждая взрослой суете...
Я привык воображать детдом как братство-содружество, где забота всех обо всех.
И вдруг будто бы я сам по себе. Будто бы никому тут не нужен...
...Он аккуратно одет, широкоплеч, курнос. Глядит прямо и вроде бы насмешливо.
— Я слышал, о чем вы с Аленой Игоревной...
— Ну и что?
— Я знаю, кто звонил... Ну, этой бабке, что попала в больницу...
— Скажи, если знаешь...
— Зачем вам? Настучите?
— Настучу. Дело-то подлое...
— А может, они отомстить хотели!.. Те, что звонили!..
— Неуловимые мстители, да? Благородные разбойники?..
— Да разве вы поймете!..
— Ну, расскажи!..— пробую его разговорить.
— А почему опасно курить «план»? — вдруг меняет он тему разговора.
— Ты пробовал, что ли?..
Он кивает. Я начинаю с жаром повествовать о наркотическом пристрастии. Так знакомлюсь с Димкой-восьмиклассником...
Еще один знакомец — пятиклассник Сережа. Он прижился в моем кабинете: помогал приводить в порядок документацию, доставал и ставил на место медицинские карты.
Но вот он заболел, я положил его в изолятор и в первый же «изоляторный» день почувствовал в нем нервозность.
— Что с тобой, Сережа?
— Я так хотел пить! Так хотел пить! А мне не принесли кефир, который был на полдник!..
Он заплакал, да так горько, что поразил меня. Для глубокой печали повод был слишком уж мелкий.
«Невропатичные, разобщенные...» — подумал я.
Стал его утешать. Но он не пожелал меня слушать, ушел к себе в изолятор...
Явились мальчишки-восьмиклассники, ворчливые, как деды. Только Димку знаю среди них.
— Сергей Иванович, скажите директору, чтобы он нам отдал телевизор! Он по всему детдому их забрал и запер. Говорит, жизнь надо без телевизора интересной делать. А себе оставил. Разве честно? Если уж у всех отобрал, так и сам сидел бы без телевизора. А то для него одно, а для нас другое — какая же тут справедливость!..
Они смотрят выжидающе. Уверены, что я буду ходатаем. И эта уверенность мне приятна...
Что касается Димки, мне его удалось приоткрыть. Увидел в школьном корпусе стенгазету. В ней большой его рассказ о турпоходе. Я сообщил автору, что читал его «эпохез», похвалил, стал расспрашивать о продолжении, ибо оно было обещано в стенгазете.
Димка спрятался за грубостью, но было видно, что ему приятен мой интерес. С этого «литературного» разговора он стал откровеннее со мной...
Познакомился и с одной из «старух».
Зинаида Никитична работает воспитателем с давних пор. Ей уже за пятьдесят. Говорит она чуть нараспев. Словно причитает. Седые волосы. Позолоченные очки. Строгое лицо... Внешность предрасполагает к дистанции. Но ребята не замечают этого. Хлопочет она над своими, как наседка.
— ...Что же это за матери да за отцы такие, Сергей Иванович! Не рожайте, раз не можете ребятишкам добра сделать! За что же их обездолили? Разве дети виноваты в родительской глупости?..
Мы тихо переговариваемся в огромной спальной. Ребята снуют по ней, как муравьи, шумят. Сбившись в кучки, шушукаются. То один, то другая подбегают, спрашивают о чем-то, и Зинаида Никитична быстро и точно отвечает.
— Взять хотя бы Веру. Вон ту, зеленоглазую,— показывает она.— Девочка хорошая. Мать у нее гулящая, мужиков только и меняет. Так Вера первых трех, которых помнит, папами считала. И полюбить их умудрилась. Не забыла до сих пор...
А здесь к ней один малец начал свататься. Верка, говорит, давай поженимся. Я дома, говорит, всегда рядом с сестрой спал — теплее. А Верка в ответ: зимой, говорит, поженимся, пока тебе холодно, а летом разженимся? Нет уж! Я, говорит, женщина серьезная, не то, что некоторые. Мать свою, наверное, помянула... Так этот малец теперь Верку защищает, никому в обиду не дает...
Зинаида Никитична задумывается:
— Как они умудряются хорошими, светлыми оставаться при таких родителях? Уму непостижимо! Это их чудо, которого нам никогда не понять!..
Здесь очень радуются возможности побывать в выходной день у кого-то из воспитателей. Что так тянет детей домой к педагогам? Что они надеются там увидеть, найти? Мне кажется, они остро чувствуют дефицит общения со взрослыми, неполноценность такого общения внутри детдома. Здесь они встречаются только с людьми, состоящими на официальных должностях. Нужно быть талантливым педагогом, чтобы дети не видели в тебе лицо официальное. Нужно быть сердечным человеком. Потому так и рвутся ребята домой к воспитателям — надеются понять, что такое дом и что такое взрослый, который не на работе, а дома...
Димка-литератор просит освободить его от физкультуры. Говорит уверенно. Над верхней губой — чуть заметные усики.
— Хочется побыть одному, я честно говорю. Мог бы что-то придумать. Голова болит или еще что. Но я хочу без вранья. Нужно побыть одному, подумать. Школа думать не дает, школе надо, чтоб запоминали готовенькое. Надоело мне тут. Ничего своего. Казенные дети, казенный дом. Хоть бы мыслить не мешали по-своему. В мыслях — свобода. Если задуматься — будто тебя тут и нет, будто ты взрослый и вольный. Освободите на один урок, а?..
Я смотрю на него с удивлением. Поражает, как серьезно он произносит слово «мыслить» — без кокетства и позы...
Думаю, Димка человек одаренный. А одаренность всегда предполагает повышенную впечатлительность и внутреннюю раскованность.
От физкультуры я Димку освобождаю на неделю...
Моя семья в Ленинграде. Жена и два сына. Семья для меня — это... Да что говорить... Может, потому и оказался в детдоме, что не мог понять, представить как же так, без семьи?.. Воображения не хватало.
Все причины сработали. Те, о которых уже говорил. И эта — недоверчивое любопытство...
Здесь в поселке у меня мама. Старенькая, деловитая, бесконечно добрая...
Если бы мама тут не жила, я бы, конечно, работал в городе, поближе к семье. Не ездил бы каждый день в электричке...
После работы надо забежать к маме. Прибраться в квартире. Принести дров из подвала. Слетать в магазин. Просто посидеть, поговорить...
А потом — на поезд. Развернуть книжку и «повышать культурный уровень»...
А потом, уже во тьме, к своему очагу... Един в трех лицах: и отец, и сын, и детский врач...
Иногда кажусь себе макаронинкой, попавшей в огромный кипящий котел. То вынырнет макаронинка, замрет на секунду, то снова ринется в гудящие недра, где ждут ее головоломные пути...
...Вижу одного воспитанника. Через минуту является целый класс. Потом маячит кто-то из персонала. За ним вельможно и вальяжно вплывает какой-нибудь проверяльщик.
В кабинете. В спальнях. На кухне. В кладовой. В учебных классах. В кабинете директора...
Встречи, разговоры, сценки, фрагменты. Водоворот, коловращение, беличье колесо. Ежедневная пестрая мозаика...
Разговаривал с двумя девчонками у себя в кабинете.
— Я бы, наверно, был очень груб с теми, кто отдал детей сюда! — сказал к слову.— Я бы говорил им нехорошие слова!..
— Не имеете права! — вдруг бурно возразили девчонки, которые до того спокойно рассказывали про своих матерей-пьяниц.—Может, родители и не хотели отдавать своих детей, да их заставили!..
Я вспомнил Петьку-первоклассника. Его мать, больную астмой. Его благополучного папу...
Какая-то правда была в словах девчонок. Но не вся правда... Современный детдом не сравнишь с послевоенным. Тогда в детдоме были сироты. Теперь дети при живых родителях.
Допускаю: большинство родителей действительно не хотели отдавать детей. Одни, потому что любят, но болезни, физическая немощь вынудили. Другие просто прикрывались детьми, держали их «про запас», знали, что из-за них будут к ним милосерднее. И если органы правопорядка и общественность настаивали на определении ребенка в детдом, лишении родительских прав, то можно не сомневаться — это самые крайние, запущенные случаи.
Но дети, которых отбирают от родителей, понимают одно — их насильственно разлучают с близкими. Детдом, в их представлении, место принудительного пребывания.
Почему государство платит за содержание детей в детдомах? Почему люди, которых лишают родительских прав, живут себе после этого в волюшку и в ус не дуют? По-моему, сбыл с рук ребенка, так плати за него, работай на него, чувствуй хотя бы так свой долг перед ним! Может быть, эти деньги лишний раз заставят вспомнить своего ребенка? Может быть, дрогнет когда-то их душа от этих ежемесячных напоминаний?..
Разве правильно, что, родив ребенка, человек может полностью отказаться от него, как бы забыть! Нет, если не хотят участвовать в воспитании сердцем, доброй волей своей, пусть, на худой конец, участвуют хоть деньгами!..
Написал и подумал: а ведь есть такие, что дают деньги и уверены — больше от них ничего не требуется...
Едем в электричке: директор, я и радиомастер, который занят в детдоме вопросами связи.
— Сегодня новая собака на территории появилась,— говорит директор.
— Колли? Я ее заприметил. Красивая! — говорит радиомастер.
— Что, взять хотите? — спрашиваю я.
— Нет, шапка из нее была бы знатная! — говорит радиомастер.
— Да, шапка хорошая! — соглашается директор...
А я-то ждал, что он возмутится. Какой же он, официальный детдомовский лидер? Что из себя представляет? Присматриваюсь... Наполнен доброжелательным любопытством...
Он бородатый, некрасивый. То ли волосы растрепаны, то ли прическа такая... Представил его мысленно в бархатной куртке с пышным бантом на шее — этакий романтический тип художника или поэта начала века.
К словам он относится вполне «поэтически». Я спросил, как удобнее подключиться к общей работе со своими медицинскими проблемами. Он вдохновенно объявил, что педсовет каждый понедельник. Я пришел в очередной понедельник — педсовета не было. Пришел в другой понедельник — опять не было.
Спросил у директора, когда большой сбор. Он очень удивился, что я этим интересуюсь.
— Знаете, непредвиденные заминки... Я уезжал... В этот понедельник обязательно...
Пришел снова — и опять никакого педсовета. Больше не ходил. И приглашений не получал.
Подумал о педагогах с досадой, как о замкнутой касте.
Но однажды в спальном корпусе стал свидетелем стычки Зинаиды Никитичны и Алены Игоревны. Эта стычка многое прояснила.
В воспитательской был телефон, а мне надо было позвонить в СЭС. Потому и влез в самый разгар «крупного» разговора.
— ...Вы директорские рабыни,— говорила Зинаида Никитична.— Что вы в рот ему смотрите! Нет бога, кроме директора? Так ведь он не про вас — про себя думает!
— Он нам дело дал! Он нас жить научил! — У Алены Игоревны красивые «яблочные» пятна на щеках.— А вам бы только простыни да наволочки считать!
— А вам бы только к высотам призывать! Пусть спят ребята на голых тюфяках!
— Да, мы любим романтику! А вы - зарплату получать!
— Мы за порядок, а ваша «романтика» — от беспорядка. Нельзя возводить сказки в принцип воспитания. Сейчас детдомовцам внимание, льготы — всё так. Но это не значит, что им лучше здесь, чем тем, кто в семье. И не надо ребят на это ориентировать. Это, простите, юродство. Это страх перед правдой...
— Скользкие вы, старики!..— сказала Алена Игоревна. Зинаида Никитична что-то ответила. Но я не слышал. Удалился в свой кабинет.
Почему такое разделение на два лагеря? Директор в детдоме недавно. Пришел месяца за два — за три до меня. И привел гвардию свою. Ударную силу. Я думал, они студентки пединститута. Но оказалось, нет...
Порядки, конечно, с его приходом изменились. Кое-кому из «стариков» это не понравилось. Вот и бурлят страсти.
Ну а я? К какому из лагерей примкну?..
...Я занимался своими делами. Но вопрос этот, как некий маячок, то и дело напоминал о себе.
Я слишком мало знал о положении в детском доме. Директор говорил, что дом был в тупике. Что он и его энтузиастки-педагогини оживили, сделали интересным бытие ребят.
Наблюдаю придирчиво. Вступаю в разговоры с детьми.
Убеждаюсь, что директор говорит обоснованно. До него были только школьные классы и после них воспитанники как масса. Теперь появились отряды — «Квазар», «Стрела», «Парус» и другие. Каждый отряд по какому-нибудь направлению организует досуг ребят. У каждого отряда своя «пресса» — стенды, стенгазеты, лозунги. Сплошные бодрость и оптимизм. Не удержался, переписал такие строки:
Будем гордыми, как небеса!
Будем твердыми, как паруса!
Будем, как мачты, прямы!
Пускай по нам плачут мамы!..
Такие отряды, конечно, не бог весть какое новшество. К педагогическим открытиям их не отнесешь. Но это действие, это дело. И нравится ребятам.
Хотя и не всем. Восьмиклассники разделение на отряды не приняли. У них психология последнего года — знают, что скоро уйдут из детдома, и торопят время. Переломить их психологию директор уже не может. Да он и не ставит перед собой такой задачи. Он словно забыл про восьмой класс, отвернулся от него. Так и остался выпускной «оппозиционным», «недовольным», «ворчливым» классом...
Встретил директора между корпусами, перебегая из одного в другой. Забросал вопросами о воспитателях, молодых и старых.
Директор остановился, глянул досадливо, тронул ремешок ручных часов, я не отставал.
— Знаете, как трудно энтузиастам! — сказал он.— Какого напряжения требует работа педагога! Целый день с детьми, необходимо каждую минуту рассчитать, заполнить, обратить на пользу воспитания. Выматываются ужасно! Их нужно понимать и поддерживать. Ошибки у них, конечно, есть. Но прежде всего их все-таки надо поддерживать, ободрять. Не охлаждать придирками. Не давать угаснуть энтузиазму...
Про себя директор не говорил, но как-то так получилось, что вроде бы и себя он похвалил не меньше, чем своих энтузиастов. А на мои вопросы так и не ответил...
Что я мог понять из спора Зинаиды Никитичны и Алены Игоревны?
Обнаружились две позиции. Одна, казалось бы, приземленная — «синица в руках». Другая «романтическая» или скорее «болтологическая» — «журавль в небе». Правда, по-моему,— в синтезе, в разумном слиянии позиций...
Надо присмотреться к педагогиням, понять, почему директор для них — кумир... Чем он привлек их?..
Вдруг я прав насчет «божка»? Тогда «старикам» должна быть объявлена война. Тогда их должны выживать — всеми силами, любым методом...
Чтобы остались только «свои»... Чтобы «володети и княжити»... И никакого сора из избы...
Неужели я прав?..
Мне надо госпитализировать восьмилетнюю Таню. Веду девочку, держу за руку, слушаю ее историю.
— ...Бабушка у меня все время пьяная. И мама тоже пьяная. Бабушка с мамой дерется. А мама меня бьет. А папа у меня добрый. Он меня от мамы защищает...
Заведующей детским отделением оставляю направление, передаю конфеты для другой нашей — Иринки. Когда собираюсь уходить, Танюшка бросается ко мне, обвивает руками, плачет и не отпускает.
Потрясенный, пытаюсь не показать этого и говорю с бодростью в голосе:
— Ну что ты, дочура! Поправишься! Позвонишь мне по телефону, и я приду за тобой!..
— Вы как многодетный папаша!..— вздыхает заведующая — женщина средних лет с лицом морщинистым, словно печеное яблоко. Говорит и движется она чуть суетливее, чем надо...
Я усаживаюсь и намереваюсь начать с ней задушевный разговор. Поделиться мыслями о том, как лучше обходиться с нашими детдомовцами. Но тут заходит главный врач.
Докторица расточает ему приветствия. Смотрит умиленно. Соглашается с каждым словом. И напрочь, наглухо забывает про меня.
Отсекает как объект, недостойный внимания.
Остолбеваю... Потом шумно встаю... Никакого эффекта... Выхожу на улицу. Вспоминаю, как воевал с главврачом. Совсем ведь недавно было...
Не он ли пустил слушок, что меня «выгнали»?.. Нет, зачем ему...
А Танюшка-то какова... Бросилась, обняла... Почему судьба их так терзает, этих малышек?..
Оглядываюсь: к стеклу прижалась, нос расплющила Иринка... Та, что папу в магазине искала...
Димка дождался моего возвращения...
— Мне интересно знаете что? — сказал спокойно, когда я открыл кабинет.— Не закон ли это жизни? Вашей взрослой... Маши хвостом перед сильным, тявкай на слабых. Мы ведь всегда в страхе: как бы старший не задел! Как бы без лишних слез! На малыше обиду выместишь — вроде полегче. А на тебе другие вымещают...
Димка помолчал, сглотнул слезу. Он волновался, пытался справиться с собой. Я ждал, смотрел доброжелательно. Мелькнула мысль, не скажет ли он, кто все-таки звонил по телефону тогда в поселок. Ведь лежит в больнице женщина. Должна же быть справедливость!
— Это всеобщий закон рабов,— сказал Димка твердо.— Нельзя так жить, не протестуя! Грубость — протест. И водка. И наркотики тоже...
— Неправда, Димка! Это самые глухие тупики. Самое жуткое рабство. А ты зовешь это протестом!..
Разговор наш вышел долгий, основательный. На бумаге его передать невозможно... Но о том, кто звонил, Димка так и не сказал...
Положил в изолятор Петьку-первоклашку. Его оттопыренные уши, просвеченные солнцем, самодельный лук были среди первых моих детдомовских впечатлений.
К нему приходит шестиклассник Ваня. Как я понял, он дружит с Петькой и опекает его. Ваню я про себя назвал «артистом». Не шагает, а изображает, не говорит, а декламирует. Любит передразнивать. Мимика выразительна, движения — пластичны.
Ваня ходил три дня, а на четвертый устроил мне сцену.
— Выписывайте немедленно Петьку! Мне надоело сюда ходить!
— Еще рано выписывать. Он еще больной!
— А я не уйду отсюда, пока не выпишете!
— Не уйдешь — выведу.
— Ну конечно! Ведь я же не человек! Не человек ведь я!..— сказал Ваня горько и ушел сам из изолятора.
И эта недетская горечь вдруг приоткрыла трагичность его жизни, которую он так остро ощущал...
Петька — хитрый человек. Таблетки старается не есть. На уколы приходит последним — авось иголки кончатся.
— Чего спешить поправляться! И так пройдет, без лекарства. А поправишься и снова — учись, учись. В изоляторе хорошо...
Скажет и смотрит, какое действие возымели его слова. Будто кот, играющий с мышкой.
— Если вы меня погулять отпустите, я другим ребятам сказки расскажу.
— Если вы мне компотика еще нальете, я баловаться не буду.
— Не выписывайте меня! Что вам, помощник хороший не нужен?..
Я смеюсь.
— Да тебя, наверно, недолго ждать назад!
— Конечно, я скоро приду! Я ведь с умом живу, а не просто так. Просыпаюсь утром и коплю в себе кашель. Воспитатель придет, я посмотрю жалобно, а потом как начну кашлять!..
— Ну и симулянт,— говорю я.— Ну и симулянт!..
Петька жмурится — слышит симпатию в моем голосе... Про Ваню он со мной не говорит никогда. То ли не хочет пускать в свои личные дела, то ли, по всеобщему детскому свойству, прилепляется душой лишь к тому, кто рядом, в пределах видимости...
Сережа стал моим «внештатным» сотрудником. Отболел свое, отлежал в изоляторе.
Теперь приходит каждый день как на службу. Я готовлю для него какое-нибудь занятие. Перебирать медицинские карты, подклеивать анализы и выписки, раскладывать лекарства в шкафчиках...
Он молчаливый. День за днем, неделя за неделей отделывается короткими репликами.
И вдруг спрашивает однажды:
— А вы всегда хотели врачом быть?
— Нет. Сначала хотел быть корреспондентом, в газеты писать.
— Напишите про меня в газету!
— Там не про всех пишут, а про самых интересных. Чем же ты интересен?
— Не знаю. Очки ношу. Единственный в классе...
— А кто у тебя из родных есть?
— Не знаю. Сперва в Доме ребенка был, потом в Сиверской, в Ивангороде — там хороший детдом. Потом сюда привезли...
Я молчу, потом говорю:
— Я напишу про тебя. Пусть люди знают, что ты есть.
— Спасибо!..— По нему видно, как рад моему обещанию...
Директор словно специально ускользает от общения. Словно хочется ему, чтобы медицинские дела его не касались, не отвлекали. И чтобы я, в свою очередь, не лез в педагогические и хозяйственные проблемы. Как будто можно выделить в чистом виде медицину, хозяйство, педагогику...
— Воспитателям удобно было,— объяснил он мне, почему забрал телевизоры.— Посадил детей к «ящику»— и вроде бы они при деле. И у воспитателей хлопот никаких. Очень меня это раздражало. Хотелось их заставить работать, а ребят — просто-напросто расшевелить, предложить им жить осмысленно. Терпел я некоторое время, и «ящики» орали на всех этажах. А однажды захожу к восьмиклассникам и вижу: телевизор музыкой исходит, на нем сетка. Нет изображения. А ребята словно не видят. Уставились на экран и не шелохнутся. Обалдевшие какие-то. Меня это испугало. Выключил телевизор и унес от них. И все другие телевизоры отобрал...
Я не против того, чтобы они смотрели. Но ведь не всё же подряд! Пусть фильм хороший или программу «Время». Я разрешу. Верну «ящики», когда жизнь в отрядах наладится, будет полнокровной, интересной. А сейчас еще не пришло время. Дела надо делать, а не в телевизор утыкаться...
Тут я вспомнил о недовольстве восьмиклассников. Разве справедливо, что себе он все же «ящик» оставил?
Он поглядел на меня с неудовольствием. Скривился. Сказал убежденно:
— На директора нападать нельзя!
— Почему?..
Но собеседник мой уже пропал...
Вытаскиваю конфету из кармана и даю Петьке.
— В честь чего это?— Он отстраняется (не в настроении, что ли?).
— Будем считать, что тебе ее папа принес.
— Папа? Митя Пронин?..— Похоже, Петька принимает мои слова всерьез.
— Ага!— подтверждаю, хотя помню, что его отца звали совсем не так...
— А разве вы его тоже знаете?
— А ты думал, ты один знаешь.
— Но он же волшебный,— шепчет Петька.
— Вот этого не знал,— говорю серьезно.— Думал, он обычный человек. Ты мне можешь открыть его волшебные дела?
— Могу. Раз вы его знаете...
Петькины ресницы трепещут, ему хочется рассказать.
— Вчера ночью,— начинает Петька,— Митя Пронин принес ко мне скафандр. Я его надел. Митя Пронин застегнул молнию на спине, и мы полетели.
— Куда?— шепчу я.
— Конечно, на Луну. Там живет Баба Яга. На дне самого глубокого вулкана. Туда космонавты не залезали, и никто ее не видел. У нее есть зеркальце такое, называется «лазырь». На кого лучик от этого зеркальца направит, тот будет больным. А если лучик отведет — человек снова здоровый. Митя Пронин мне и говорит: надо нам с тобой разбить это зеркальце! Я согласился, и мы спустились на дно. И тут на нас напали огненные пиявки. Мы выхватили водяные пистолеты и — бац! бац!— по ним. Капля воды попадет — и сразу пиявка мертвая. Всех перестреляли. И вдруг увидели Бабу Ягу. Она свои зубы вынимать стала и в нас кидать. Упадет зуб и, как бомба, взрывается. Я хотел испугаться, да Митя Пронин защищаться научил. Только Баба Яга зуб кинет, мы сразу двигатели включаем, которые в скафандрах. Прыг — и мы над взрывом. Баба Яга увидела, что не справиться с нами, да как завоет. Мы уши зажали. А в это время одна огненная пиявка, которая уцелела, прыг на папу сзади. И скафандр ему прожгла... Я его скорей на плечи взвалил, включил двигатель и на Землю. Прямо в больницу. Ему рану зашили и домой отпустили. Так мы и не успели в тот раз противное зеркальце разбить. Оно ведь на маму нашу направлено. Разобьем зеркальце, и мама здоровой станет... Митя Пронин сказал, что скоро мы опять полетим.
— Обязательно полетите!— подтверждаю я. И вытаскиваю из кармана еще конфету...
Что это? Фантазия? Или для него придуманный папа живее, чем настоящий?..
А если бы он знал, что я съездил к его отцу домой, рассказал бы сегодня эту историю или нет?..
Зинаида Никитична зашла взять санитарную книжку — ей пора ехать на медосмотр, получать очередную порцию штампиков-допусков. Хотя дурость, по-моему, ездить за этим в райцентр и день тратить на формальную процедуру.
Ребята в кабинете азартно измеряли ручным динамометром свою силу. Друг на друга орали, нетерпеливо дожидались очереди.
— Директор вас невзлюбит,— глядя на ребят, сказала Зинаида Никитична.— Он хочет быть единственным и обожаемым, главным центром притяжения. А у вас тут, похоже, свой центрик наметился. Не простит он вам этого...
— Что вы!— обиделся я за директора.— Чем больше теплоты здесь, тем лучше!
— Поживете — увидите!— вздохнула Зинаида Никитична.— Что не похвалит он вас, это уж точно!..
Тут же произошел пустяк, случай, который подлил воды на мельницу Зинаиды Никитичны...
Директор сидел в учительской и жаловался своим педагогиням.
Когда я вошел с бумагой в руке, про которую нужно было доложить, он хотел было прерваться, но не прервался, а продолжал по инерции.
— ...Это кошмар какой-то. И ходят, и ходят. Стучат, гогочут за дверью, звонят. Придут и какую-нибудь ерунду скажут. Какую-нибудь чепуху. А слышимость какая! Какая ужасная слышимость!.. Надо куда-то удирать! Надо отдыхать от всего этого! Но как?.. Но куда?..
Я вклинился в паузу, сказал про бумагу и вышел. Педагогини сидели с вежливым вниманием на лицах, смотрели директору в рот.
Доложил директору о задуманных новациях. Поймал его прямо в «берлоге», то есть в его кабинете. Рассказал, что хочу широко использовать физиотерапевтические процедуры для профилактики болезней, ввести «трехми-нутки бодрости» в конце каждого урока, каждому воспитаннику выдать на год «паспорт здоровья», где бы он сам отмечал все, что касается его здоровья. Не забыл про аутогенную тренировку перед сном, проводимую по внутренней радиосети. Обязательную лечебную физкультуру для хроников. И так далее...
Директор все выслушал и одобрил. Но выглядел он озабоченным.
Очередной обход моих пациентов в изоляторе.
Петька последний. Заметил, что я не спешу, и стал рассказывать об отце совершенно по-новому:
— У всех папы есть, правда? А у меня вдруг ушел. Значит, он не настоящий был. Его попросили побыть, пока настоящий в отлучке. А про настоящего мама не говорила. Значит, она скрывает нарочно. Потому что про это нельзя говорить. Потому что мой папа разведчик. Как Штирлиц. Сидит где-то и про меня думает. А я про него. Я про него часто думаю. С тех пор, как догадался, где он. Как ему там живется без меня и без мамы? Плохо, наверное... Я бы с ним хоть разик поговорил бы, обнял бы, а потом долго вспоминал. Могли бы мне рассказать , про него. Я ведь не болтун. Или хоть в щелочку дали бы на него поглядеть. В малюсенькую-малюсенькую...
Петька смотрит мимо меня. А я оглядываюсь и вижу — у дверного косяка, скрестив руки на груди, стоит Ваня-«артист». Видно, появился, пока Петька рассказывал. Брови нахмурены, а глаза поблескивают чересчур влажно.
Никто в палате не произносит ни слова.
Снова оборачиваюсь к Петьке. И вдруг такое чувство, словно впервые его увидел. Цыпленок. Волосы на голове что пух, брови, ресницы — все желтое. Даже глаза светло-коричневые и те желтизной отсвечивают...
Какого папу он придумает себе завтра?..
Детдом состоит из двух корпусов: учебного и спального. Из корпуса в корпус ребята перебегают раздетые— упорно не желают облачаться в уличную одежду. Я встал в вестибюле учебного корпуса и занялся наблюдением. Ребята выбегали на улицу, даже не взглянув в сторону вешалки. Один первоклассник понесся в осеннюю распутицу в войлочных тапочках — я еле удержал его. Но не только ребята — воспитатели тоже выбегали на улицу, игнорируя вешалку. Не здесь ли причина высокой заболеваемости детей? Не здесь ли резерв их оздоровления?
Поделился с директором наблюдениями, высказал идею о крытом переходе между корпусами. Директор выслушал и заявил, что уже думал об этом, и строительство такого перехода запланировано. И не просто перехода, а с зимним садом внутри...
Такая уж у него манера, я заметил. Берет чью-то конструктивную мысль, украшает ее «завитушкой» (в данном случае зимним садом) и выдает за плод собственных размышлений...
В учебном корпусе много разных плакатов, призывов, стенгазет, стендов. Больше, чем в спальном. Разноцветное веселое разнообразие.
Прочел плакат о соревновании между отрядами. Поморщился. Показалось, чересчур удалой тон у этого плаката. Как приз отряду-победителю обещана поездка в Москву. Видимо, поэтому плакат кончается «купеческим» возгласом: «Поезжай в Москву — разогнать тоску!»
Мимо как раз проходила Алена Игоревна. Я подозвал ее, извинился и высказал свои соображения. Она выслушала, посмотрела на меня свысока.
— Вам-то что до этого! Глядите лучше на градусники!..— сказала и пошла дальше по коридору...
Я посмотрел ей вслед, и вдруг озарила диагностическая догадка. Видимо, у нее комплекс неполноценности. Но только ли у нее? А у остальных педагогинь?.. Не этот ли «ключик» использовал директор, собирая их вокруг себя?..
Иринка (та, что покупала папу) выписалась из больницы, но в спальню идти не торопится. Рассадила маленьких куколок на столе.
— Это будет школа!..
Сама превратилась в учительницу. Поджала губы, посуровела.
— Сиди прямо!..
Изменила положение одной куклы.
— Держи ручку правильно!..
Взяла руку другой куклы и показала, как надо писать.
— Поднимай руку, когда хочешь спросить!..
Через день-другой я снова обратил внимание на Иринкину школу. И увидел, что ситуация изменилась.
— Сиди прямо!— обращается Иринка к одной кукле. И сама же, изменив голос, отвечает:
— Не хочу!..
— Напиши букву «а»!— говорит другой кукле. И сама же отвечает:
— Не могу!..
— Расскажи стихотворение!— предлагает третьей кукле. И сама же отвечает:
— Не буду!..
— Ты что, с учительницей поссорилась?— интересуюсь.
— Она меня обманула!—сообщает Иринка.—Обещала стиральную резинку принести и не принесла!..
Димка пришел черный как туча. Дождался, когда мы остались одни в кабинете.
— Это мы по телефону звонили,—сказал без всяких предисловий.— Мы втроем. С кем — не скажу. Из-за нас та женщина в больницу попала. Мы по голосу решали, хороший человек отвечает или плохой. И «плохим» говорили что-нибудь злое. Она ни в чем не виновата. А мы вот так... Значит, правильно нас спихнули в детдом? Значит, правильно от нас отказались? Мы подлые, да, Сергей Иванович?
— Сам суди!— говорю я жестко.
Димка долго сидит, сгорбившись. Приходят первоклассницы, тараторят, как сороки, а сами косятся на него. Их надо осмотреть, и они важно требуют, чтобы Димка вышел.
— Сергей Иванович, пойдемте вместе к ней!..— не говорит, а взывает он.
Я извиняюсь перед девочками и предлагаю им снова наведаться через час-полтора.
...В больничной палате Димка сидит рядом со мной и молчит, изучая крашеный пол. Иногда взглядывает на полулежащую на подушках женщину. Ей за пятьдесят. Лицо простодушное, круглое. Широкий нос. Жидкие волосы. Глаза ввалились.
Я говорю ей, что мы из детского дома, хотим извиниться за тех «звонарей». Кладу на тумбочку пакет с апельсинами, их мы купили по дороге.
— Ой, да что вы! Зачем!..— Она смотрит на нас с жалостью.— У меня сынок есть, приедет скоро, ничего не надо...
Постепенно она начинает разговор о собственных бедах. Сын третий раз женился, да пьющую взял. Сам с ней попивает.
— Жадная у него эта, нонешняя,— жаловалась женщина.— Вот невезенье. Думает, у меня денег много. Натравливает сына, чтоб отыскал их да взял. Да откуда ж у меня большие-то деньги. Кабы не эта, завтра бы со сберкнижки последние ему... Так и сказала. Но он разве меня послушает...
Женщина еще долго говорила. Я слушал вежливо и рассеянно, думая о предстоящих делах. Димка же сидел сам не свой, красный, растерянный.
— Почему она его так любит? За что?— спросил меня, когда мы вышли на улицу.
— Потому что мать...
Молчим до самого детдома. Там Димка исчезает. А меня обступают первоклассницы...
Обобщаю данные углубленного медицинского осмотра. Много больных. С нарушением осанки двадцать человек. Зрения — пятьдесят шесть. А всего в детдоме двести ребят. У некоторых ребят по четыре диагноза сразу. Как их лечить? Как оздоравливать? Помогут ли задуманные новации? Я их спланировал еще до того, как прошел осмотр. А теперь появились сомнения. Может, зря влез в этот водоворот, в этот вечно кипящий котел?...
Приехали на медосмотр из города узкие специалисты. Невропатолог, окулист, хирург и другие наметили сразу, какой электричкой обратно, и гнали ребят потоком, чтобы успеть к сроку. Карточки не перелистывали, в предыдущие записи не смотрели. Халтура.
Но выход нашелся. Забегая вперед, скажу: на следующий медосмотр я вызвал специалистов уже не бригадой, как всегда делалось раньше, а поодиночке. Приезжает, например, окулист, показываю ему всех, кого, считаю нужным. Потом приезжает хирург. И так далее... Сроки осмотра, конечно, растягиваются, но работать удобнее. Каждый приезжий не торопится, и я могу тщательно учесть все рекомендации...
Все в детдоме непросто, из всего возникают проблемы. Вот надо постричь детей — и никак. Парикмахерша из местного Дома быта отказалась наотрез.
— Они там у вас все вшивые!..
Я хотел пойти к начальнику орса, пожаловаться на парикмахершу. Но вдруг нашелся иной выход. Девчонки-воспитательницы пригласили своих знакомых из парикмахерского ПТУ. И появились будущие «куаферши». Ребята, ожидая в коридоре своей очереди, высмеивали прически друг друга...
Скажу тут же несколько слов о вшивости. Это наш бич. Вычесываем из волос гниды, обрабатываем головы. Но очистительный эффект исчезает, стоит ребятам в конце недели уехать к своим родным. Они привозят из дома «гостинцы» в виде новых гнид и вшей... В конце концов с помощью СЭС мы обработали всех поголовно самым удачным, на мой взгляд, препаратом — «Ниттифором». А в СЭС представили список адресов родных, к которым ездят ребята...
Сережа тяжело заболел. У него резко выраженное напряжение затылочных мышц. Подозрение на менингит. Началось все с того, что девчонки накормили его снегом. Лежит в постели почерневший Сережа и постанывает.
Выявив симптомы болезни, я помчался звонить в больницу, вызывать машину.
— Машины в разъезде!— сказала по телефону старшая сестра.— На одной главный врач уехал в город, а другая увезла больного в райцентр!..
Что делать? Ждать, пока вернутся машины? Такой диагноз промедления не терпит. Побежал к учителю труда.
— Помогите, пожалуйста! В спальной мальчик тяжелобольной. Давайте на руках его отнесем в больницу!
Учитель сразу согласился. Я помог Сереже одеться. Потихоньку мы вывели его на улицу и усадили на наши сцепленные руки. Прошли совсем немного. И вдруг я увидел, как заворачивает за угол мужчина с пустыми санками.
— Постойте секунду!— попросил я учителя.— Попробую достать санки!..
Побежал. Запыхался, пока догнал прохожего.
— Извините, пожалуйста! У нас больной ребенок! Не поможете довезти его до больницы?..
— Ну конечно, конечно... Мужчина пошел со мной.
Я усадил Сережу на санки, поблагодарил учителя за помощь, и мы вдвоем с прохожим потянули санки к больнице.
В детском отделении переполох. Заведующая заявила:
— Я такого тяжелого ни за что тут не оставлю! Отправлю дальше!..
Напомнил ей про инъекцию антибиотика, которую необходимо было сделать сразу же, до отправки.
— Конечно, конечно!..— раздраженно откликнулась заведующая.
Договорившись позвонить на следующий день, я простился с Сережей. «Поправляйся. Все будет хорошо...»
Петька прибежал с улыбкой до ушей. В глазах чертики. Большая радость у человека.
— Меня переводят в другой детдом!..
— Тебе хочется уезжать отсюда?— спросил я.
— Хочется!.. Вдруг там друзей будет больше!..
— А здешние друзья? Ваня?
— Писать письма будем. Никогда писем не получал!
— Что же тебе подарить на память?
— Книжку про зверей... С картинками...
Я угостил Петьку витаминами, и он умчался. На другой день он получил от меня книжку.
Ждал, что подойдут ко мне за медицинскими бумагами мальчика. Но обошлись и без меня — из шкафа папку с его историей развития забрали, и все... Будто и не было Петьки...
Зимой темнеет рано. Иду мимо пустого учебного корпуса, угадывая тропинку. Тороплюсь к маме: сегодня надо пол помыть, пропылесосить.
И вдруг звон стекла... И от стены сквозь кусты прямо на меня несется чья-то фигура. Я ловлю нарушителя. Он барахтается. При свете звезд и огней спального корпуса узнаю Ваню-«артиста».
Он, видимо, тоже меня узнает. Затих.
— Ты чего? Зачем стекло разбил?— спрашиваю.
— А они чего?..
Ваня стряхивает с плеч мои руки, отступает на шаг, замирает. Вид у него недобрый.
— Кто они?
— Они!.. Петьку услали!.. Гады!..
Вижу: его трясет. Он сейчас или на меня с кулаками может броситься, или разрыдается...
— Напиши ему... Он будет рад...
Жду какой-нибудь резкости, колких слов.
— Ничего вы не понимаете...
В голосе Вани отчаяние. Зябкая волна заставляет меня передернуться. Ваня, отвернувшись, медленно уходит. К спальному корпусу, огням, голосам...
Хочу рвануться за ним, поговорить неторопливо. Но мама ждет. Потом... Знать бы, что никакого «потом» не будет. Что ни разу больше не пробьюсь через замкнутость этого мальчика...
Раз в неделю, перед баней, каждый отряд является на осмотр в медкабинет. Воспитатели вечно торопятся, редко дожидаются своих до последнего. Перекинутся со мной двумя-тремя фразами, и нет их.
Только Зинаида Никитична задерживается. И всякий раз пытается начать серьезный разговор. И я всякий раз внимательно слушаю.
А сегодня она вдруг решила объясниться:
— Вы уж извините, Сергей Иванович... Как-то так вышло... Поговорить-то не с кем... Только вот с вами...
Она смотрит на меня с напряжением, с опаской. Словно боится, что прерву. Убедившись в моем терпении и внимании, продолжает:
— Вы уже почувствовали, я из простых. Мать и отец — крестьяне. Педагогики той, которую когда-то учила и зачеты сдавала, не помню. Какая в моем возрасте педагогическая теория... Лишь бы день прошел... Но мысли, конечно, копятся. Не запретишь им там шевелиться... Тем более теперь, когда такое в стране оживление...
Она машинальным жестом поправляет свои золоченые очки, свои седые волосы. И я думаю, что облик ее — в противоречии с ее словами. Выглядит она интеллигентной и не «простой»...
— Воспрянула я на старости лет, Сергей Иванович... И некому высказать себя. С мужем разошлась. У дочки свои интересы. А тут, в детдоме... Директорские девчонки не станут слушать — от гордыни пропадают. Сверстники мои — «старички» — в текучке по уши, на раздумья не хотят отвлекаться. Вроде бы все разрешено, все можно обдумать и выговорить. Распирает меня эта свобода. Вы терпеливый, вам и слушать меня, пока не надоем...
Она улыбается, воплощенная доброта и доверчивость. Она чувствует, что симпатична мне...
Ежедневно появляется первоклассница, тощенькая, жалкая, с застывшим на лице испугом, и жалуется, что у нее живот болит. Показал ее хирургу, обследовал — обнаружили глисты. Лечил ее, но она все ходит и ходит. Ее визиты превратились в обязательный ежедневный ритуал.
— Ну что, голубонька, все то же?..
Я ее привлекаю к себе, глажу по голове. Она кивает и жалобно смотрит на меня. Утешаю девочку, уверяю, что все пройдет, и она тихо уходит. Мне кажется, что живот ее сейчас не беспокоит. И приходит она не за таблетками, а за этими самыми утешениями...
Окриков детям достается немало, а вот ласки, доброты явно не хватает. Взрослые застегнуты на все пуговицы.
Некоторые ребята тянутся ко мне, и с ними чувствую себя совершенно свободным, раскованным, не обремененным никакими целями и задачам воспитания. Расправляю воротнички, вытираю носы, приглаживаю лохматые волосы, стыжу за незастегнутые пуговицы, то есть делаю самые незамысловатые, самые элементарные домашние дела. И это, видимо, их притягивает, как-то согревает души...
Не хочу сказать, что воспитатели намеренно сухи с ребятами,— упаси боже! Но они если и приласкают - так «воспитуя», со сверхзадачей...
— Ваша правда — мы, воспитатели, самые несвободные люди!— сказала Зинаида Никитична, когда привела своих осматриваться на педикулез и я ей высказал свои мысли.— Мы самые зажатые, нам ли думать о творчестве. Пишем бесконечные планы, бесконечные конспекты, бесконечные объяснения. Так поставлено... По молодости-то все пытаются бунтовать, хотят изменить что-то. И... упираются в стену. Многие уходят из школы, как только эту стену чувствуют. Скажу даже так: самые талантливые уходят. Остаются те, кто может приспособиться, переломить себя. В школе хорошо средним педагогам и средним ученикам. Если совсем уж откровенно, школа пока еще к бездарности повернута, на бездарность настроена. Все это дико, если вдуматься. Но вдумываться некогда. Бумаги надо писать. Все свои душевные движения планировать... Иногда думаю: может, лучше совсем без них, без душевных движений? Спокойнее будет...
Девчонки аккуратнее выглядят. А на мальчишках курточки вечно помятые, жеваные... Спросил, почему так, и выяснил, что стирать-то им одежку стирают, а гладить сами ребята должны. Девчонки, как более прилежные от природы, занимаются глажением. А мальчишки ходят так. И вид у них ужасно казенный. Самый настоящий сиротский, приютский вид...
Ощущение казенности усиливает обслуживающий персонал. По утрам уборщицы шуршат своими швабрами, громыхают ведрами и «охотятся» за ребятами. Если кто-то забежит в учебное время в спальный корпус, на него обрушиваются окрики.
— Ты зачем сюда?
— Ты куда?
— Нечего тут!
— Иди отсюда!..
Бабки-уборщицы кажутся мне тогда ужасно злыми. А ребята — ужасно несчастными. Детдом словно казарма...
