Проза
 

“Где ваш дом, дети?..”

Часть ПЕРВАЯ
"Родительский дом" (Дневник отца)

От восьми до девяти.

Подарили Саньке блокнотик — чтобы учился планировать предстоящий день. По вечерам он старательно вспоминает, что предстоит завтра.

— Первое: зарядка... Второе: завтрак... Нет, завтрак не буду записывать... Потом школа. После школы — третье: музыка... Четвертое: уроки... Пятое: делать кораблик...

Он удовлетворенно разглядывает запись. Перечитывает вслух. Спохватывается:

— Забыл про баловство! Шестое будет — побаловаться...

 

 

Как-то разговорился с женщинами-врачами — своими коллегами — о семье, об отцовстве, об увлеченности ролью папы.

— Да нет таких мужчин, для которых отцовство — главнее всего! — сказали коллеги.— Хорошие отцы в книгах спрятались, между страницами засушены! А в жизни все лежит на женщине, и тянет семью только женщина. И вы все на жену сложили, Сергей Иванович, мы уверены! По-другому не бывает...

Поразительная и твердолобая убежденность. Нет отцовского призвания — есть лишь материнское. Не может мужчина стремиться к семейным делам, сознательно их на себя взваливать. Нет таких мужчин!

Я заспорил было, загорячился. Они стояли твердо, переубедить и не мечтай.

Вдруг подумалось отстраненно: чью бы сторону приняла Галка, будь она здесь? Их поддержала бы? Или меня? Конечно, за меня бы вступилась, уверен! Однако тень сомнения промелькнула... Ай да твердолобость — как сильна!

Какое глубокое расслоение семьи проглянуло в позиции женщин. Деловитая хозяйка — волевая, цепкая, расчетливая. И недеятельный мужчина, ушедший в глухую защиту, в оборону,— чтобы не потревожили, чтобы не «запрягли».

Но разве может мужчина быть недеятельным? Ведь именно он изначально запрограммирован на действие, на поступок.

Насколько же, значит, все перевернулось с ног на голову, насколько все извратилось в семье, если пассивность и расслабленность стали характерными для мужчины, если именно этого от него ждут.

Но не мужчин я обвиняю. Нет, женщин! Они оберегают своих сыновей от трудностей, от поступков, от действий. Они растят для семьи «созерцателей». И они же потом страдают. И проклинают свою «тягловую» долю. И нормальный мужской настрой на деятельность кажется им выдумкой, позой, очковтирательством, раздражает их. «Не может этого быть! Потому что быть этого не может!..»

Прививка женственности удалась... Прививка «мужчинства» тоже... Два пола поменялись ролями. И кто доволен? Кто рад? Кто счастлив?..

Только те, что остались на «исходных позициях» — в рамках своего пола. Только те, что остались естественными. Так я считаю...

Из школы Санька пришел усталый. Пообедали и отправились гулять с ним. И загулялись. Так славно было на майской улыбчивой улице.

Домой явились уже с другим видом усталости — блаженно утомленными от беганья, игранья, хохота, крика.

Сели за уроки. Математику и русский сделали со скрипом. Оставалась литература — учить стихотворение.

И вот тут Санька забастовал.

— Не буду учить! Проклятое стихотворение! Не нравится оно!..

Слезы в глазах... Безмолвный вопль: пощади! Не заставляй!.. Человек на пределе. В нем почти не осталось резервных мощностей.

Надо было отступиться. Надо было не учить. Пусть бы двойку получил. Что в ней страшного?

Но я не отступился. Мягко и непреклонно принудил его вызубрить. Читал вслух, а он повторял — путаясь, отвлекаясь. В его голосе было отвращение. Покорное отвращение подневольного...

Записываю и ужасаюсь. Я сам, своей волей укоренял это в Саньке. Не хватило смелости на нешаблонный поступок. На разрешение Саньке не учить. Только сейчас понял, с пером в руке, как навредил сыну своей настойчивостью.

Проклятая взрослая «непонимательность»! Как она мешает! Как она обидно подводит!..

К концу дня сложилось так — Санька загружен, Алеша свободен. Приближается ночь. Алеше хочется успеть наиграться. Алеша томится, ждет Сашу.

Санька доделывает уроки, садится за пианино. Пока он повторяет старые вещи, пока разбирает новые, Алеша ждет.

Тут я зову спать. Алеша пускается в отчаянный рев. Ничего не могу понять. Собираюсь рассердиться.

Слава богу, Санька выручает — объясняет, как долго и терпеливо ждал Алеша.

Отменяю отбой — отодвигаю на полчаса. Ребята играют самозабвенно. Алешины слезы мигом высыхают...

 

 

Ракета — интересная игрушка. В нее надо накачать воздух, а еще перед тем — налить воду. Потом — открыть замок-держатель, и она стартует. Взлетает высоковысоко. Выше проводов, крыш пятиэтажек и самых высоких тополей...

Мы запускаем ее с ребятами. Поначалу не ладится. Повторяем снова и снова.

Подходит большой мальчик с маленьким братиком, присоединяются, обсуждают вместе с нами «технологию», участвуют в запусках.

Пошла, родимая!.. Научились мы защелкивать неподатливый замок. И вот она взлетела. Покорила самую высокую точку неба. Угодила точно в зенит...

Воплей, прыжков, ликованья — на десять окрестных домов. Подходят еще ребята. Всем даем попробовать запустить. Никому не отказываем.

Подходят мамы с малышами. Одного — лет пяти — мама оставила, а сама удалилась, некогда было...

Ракета летает старательно и красиво. Я бегаю домой, приношу воду в пластмассовой емкости.

Вечереет. Наступает время расходиться.

Радостная общность, горластое приятельство распадаются. Ребята неохотно, оглядываясь, растекаются в разные стороны.

Ведем к дому все вместе — Алеша, Санька и я — оставленного нам малыша.

Мама его открывает дверь и удивляется, что мы его привели, что вот так — с рук на руки...

 

 

Мы снова на юге в Евпатории. Идем к пляжу. Неторопливо беседуем.

— Смотрите, там пожар! — кричит Санька.

Через дорогу, в сквере, действительно огонь. Сухая трава занялась.

— Там люди! — говорю.— Потушат!..

Слежу за веселыми курортниками. Сейчас они отвлекутся от смеха. Вон как их много — дружная компания!

Но люди проходят мимо огня. Только один мужчина покосился было и отвернулся.

— Почему они так? — удивленно спрашивает Санька.

— Не знаю! — говорю на ходу.

Семья моя спешит через улицу вслед за мной.

Огонь выжег большую дыру в сквере. Черная мертвая дыра — дымки пляшут над ней, как злые змейки.

Рядом языки пламени — рыжие завоеватели. Врубаются в траву, схлестываются — только треск стоит.

Кузнечики отпрыгивают от огня. Отскочат на полметра и спокойно пасутся — будто вне опасности. Мелкая живность спешит — прочь! прочь! — переползает, перелетает с травинки на травинку...

— Нам, пожалуй, не справиться...— говорю неуверенно.

Галка, не отвечая, начинает вытаптывать огонь босоножками. Я встряхиваюсь, глядя на нее, и тоже бросаюсь. Быстро-быстро, на пределе возможной скорости, топчу рыжий жгучий частокол. Тяжелая пляжная сумка, набитая едой и питьем, пляшет на правом плече, ее ремень шваркает по мне, как напильник.

Огонь под ногами опрокидывается, пытается вывернуться, укусить. Но не успевает.

Я его вдавливаю, вдавливаю во тьму пепла. И он вздыхает, укладываясь, глаза смыкая, проваливаясь в сон, в небытие...

Так мы с Галкой идем по кругу в разные стороны, а когда встречаемся — с облегчением вздыхаем.

Галка дотаптывает самые сильные дымки — не выбился бы снова рыжий.

Вижу, какой Санька чумазый — лоб и нос в саже. В руке резиновая тапочка —он ею шлепал по огню, помогал маме.

— Папа, ты почему запыхался? — спрашивает Санька.

Смеюсь. И тут замечаю второй очаг пожара — метрах в пятидесяти. Он поменьше. Возле него скачут несколько малышей.

Бежим туда. Снова топчем ногами, снова пламя пытается извернуться, ужалить. Снова запыхиваемся...

Малыши сердито рассказывают, что подожгли какие-то подростки.

— Гады они! — выкрикиваю сумбурно.— Бороться с ними надо!

Малыши глядят благодарно. За что благодарят? Не за то ли, что мы помогли им не разувериться во взрослых?..

А я-то хорош!.. «Нам, пожалуй, не справиться...» Так, наверно, думали все те, кто мимо прошел...

Галке спасибо, что начала, не пожалела босоножек... Идем к пляжу, и ребята, возбужденные, снова и снова переживают то, что случилось...

 

 

...Пошли втроем убираться в классе перед началом учебного года. Тихо и гулко. Летние месяцы осели на парты бархатистой пыльцой.

Снимаем выцветшие газеты с окон. Вешаем постиранные и поглаженные шторы.

Обтираем тряпками парты и подоконники. Выметаем мусор из-под парт и из проходов.

Саша сидит за пианино, я — на диванчике. Повторяем прошлогодние любимые мелодии.

Шторы раздернуты, за окном две высокие усталые березы. Листья не шелохнутся, тонкие ветви поникли.

Сырые серые облака липнут к березам и к окну. Жаль, не раздернуть их, как шторы.

 

 

Саша играет изящно. Строгий, подтянутый, отрешенный, перебирает звуки, перекидывает их с ладони на ладонь. Или начинает их разбрасывать по стенам, как солнечные зайчики. Или — капелька за капелькой — соединяет их в ручеек.

Скучное небо, словно подражая, заводит волынку затяжного дождя. Саша играет и смотрит в окно.

— Дождик любит музыку! — говорит, не отрываясь.— Для него березы — как рояль.

Я отворачиваю голову от Саши — гляжу на улицу. Дождь оживил, озвучил усталые березы. Листья вздрагивают, ритмично колышутся, возвращаются на место. Они и впрямь похожи на клавиши.

Заглядываюсь, отвлекаясь от Саши. И музыка из-под его пальцев переносится под пальцы дождя.

Они играют на равных — мой сын и тот невидимый, что за окном. Они играют на равных. Музыка их заполнила мир...

 

 

И наступило первое сентября. И опять был дождь — точно такой же, как и год назад. У ленинградской погоды строгие стандарты.

Праздник в этом году не состоялся. Видно, памятной осталась для устроителей прошлогодняя толкотня в спортивном зале.

Ребята добрели под зонтиками до школы и сразу разошлись по классам. Так что День знаний был сугубо внутриклассного размера.

 

 

Только сейчас, видя жадную тягу Саньки к фантастике, видя, как он легко манипулирует сложнейшими категориями — «параллельный мир», «нуль-транспортировка» и так далее,— я понял, что провожу самый настоящий эксперимент. Пытаюсь ускоренно развить Санькин мозг, стимулировать его, будоража фантастическими историями. Никаких ограничений не придерживаюсь. Читаю, рассказываю любую фантастику, не адаптируя, не подлаживая под Санькин уровень. Санька, желая понять, желая объяснить себе то, что так динамично, увлекательно, сам адаптирует, сам приспосабливает невероятные истории к своему восприятию, сам раскладывает их по полочкам. А если «полочек» не хватает, он быстро новые приладит. А мне только этого и надо — чтобы новые да новые «полочки» появлялись у него в мозгу...

 

 

Саньку долго тиранил хулиганистый Павлик. Финал классного тиранства, эпилог истории с Павликом был таков. Павлик толкнул Виталика на перемене, стал его валить на пол. Тут налетел Санька, вцепился, покатились втроем, волтузя друг друга. Павлик оказался на лопатках, дружба сильнее тиранства. На другой день Павлик еще попробовал драться, но снова был побежден. Это его удивило, и он стал проситься в друзья к Саньке и Виталику. Верх невероятного — пришел к Саньке в гости, и они вдвоем играли мирно, смеялись. А я тревожно вслушивался из соседней комнаты — все ждал подвоха со стороны Павлика, все не верил, что поладят...

И еще одно недоверие вселилось в душу — полуоформленное недоверие к учительнице.

Брал Саньку с уроков — водил к окулисту. Привел назад. Сказал учительнице.

— Ему назначили носить очки постоянно....

— Так вы это ему скажите, а не мне! — Учительница улыбнулась обаятельно и прошла мимо.

Она была права: наверное, не ее дело приглядывать, носит очки ребенок или нет. Но все-таки что-то меня укололо, зацепили меня ее вежливые равнодушные слова...

 

 

Хочу поднять голос против школьной бессмысленной жестокости. Хочу быть услышанным.

Ее самое зримое проявление — после того, как с Павликом уладилось,— дежурные старшеклассники. Санька о них не может спокойно говорить. В первом классе называл их фашистами. И сейчас проблема осталась. Сегодня пришел сам не свой.

— Они надо мной издевались. К стенке прижали и били по лицу, за уши таскали. Антона за руки поднимали. Павла швыряли на пол...

Я киплю, слушая Саньку. Строю планы: завтра же на первой перемене опознать дежурных, отвести к директору или завучу, возмутиться, потребовать, чтоб наладили, устранили и так далее.

— Может, Санька и другие сами виноваты? — не соглашается Галка.— Спровоцировали старших: бесились, носились.

— Вы бегали перед этим? — спрашиваю Саньку.

— Бегали. Только тихонько. Никого не толкали. Играли в «паровоз». Антон — локомотив, а мы — вагоны...

Вот и реши, кто прав, кто виноват. Но даже если второклассники играли, разве имели право дежурные так их унимать? Ошибешься разве, если назовешь действия старших садистскими?

Мы сели с моим второклассником за письменный стол, обсудили поведение дежурных и пожалели их. И написали стишок-обращение. Санька собрался его размножить, как листовку, и вручать мучителям из рук в руки.

 

Что, дежурный, ты стоишь

На паркете башней?

Я перед тобой — малыш,

Я — твой день вчерашний.

Ты с «порядком» пристаешь,

Схватишь, обзовешь, толкнешь,

Руки вывернешь, прибьешь —

Причинитель боли!

Ты не мучь меня, не трожь!

Я на бабочку похож.

Я порхаю — ну и что ж!

Я люблю на воле!

Твой «порядок» — это ложь,

Это дикий злой дебош

В нашей доброй школе!

 

 

Леша, приходя из детского сада, спешит к Саньке. Выпытывает у старшего брата школьные новости. Слушает, раскрыв рот. Оценивает Санькино бытие:

— И я буду так! А я так не буду!..

Саньке нравится вещать и поучать. Рядом с Лешиным нетерпеливым любопытством он переживает первое упоение своей значимостью.

Впрочем, его серьезности хватает ненадолго. Побыв оракулом, он с удовольствием срывается в привычную стихию самозабвенной игры.

Они так хорошо дополняют друг друга. Ловлю себя на мысли, что иногда их воспринимаю как единое живое существо. Хотя какие к тому основания? Ведь не близнецы — три года разницы...

 

 

Поехали на мототрек всей семьей — смотреть Всесоюзные соревнования по мотокроссу. Мест на трибунах было достаточно. Леша умостился на коленях у мамы, Санька сидел рядом со мной.

Организация была неважнецкая. Объявлены в заезде четверо — выходят только двое или трое. Трое стартуют — финиширует лишь один. Двигатели глохнут на первых же метрах — машины слабо подготовлены.

Из тринадцати заездов интересными и драматичными были два. В первом из них спортсмен повел себя неэтично — таранил машину побеждающего соперника, и у той отвалилось колесо. Во втором шла острейшая борьба между двумя спортсменами, двое других были статистами. Один «статист» ехал на спущенном колесе — почему не сошел? Почему не освободил трассу?..

Фаворит — спортсмен из Эстонии — догнал его и «поцеловался». Машину фаворита выбросило из колеи, развернуло поперек, из нее обильно забил пар. Соперник эстонца вырвался вперед, победил в этом заезде.

Зрители, все разом, бросились на трассу, облепили машины и не расходились до прибытия «технички». Как нашествие муравьев, был этот зрительский набег...

Санька оказался азартным болельщиком. В начале заезда договаривался, за какую машину буду болеть я, за какую — он. Следил за борьбой, напрягаясь, подпрыгивая, и вопил во весь голос.

— «Единица», давай!.. Ну! Ну!.. Скоре-е!..

Огорчался, если выигрывала «моя» машина. Ликовал, если побеждал «его» экипаж. Думаю, в ушах у соседей в такие минуты изрядно звенело. Впрочем, соседи сами, и не менее буйно, выплескивали эмоции.

Алеша поглядывал на Саньку с интересом, но сохранял молчание.

После трека ребята были по-хорошему возбуждены, и до конца дня не проходила светлая приподнятость.

 

 

Прекрасная стоит осень. Безоблачное небо, яркое солнце. Если бы не листопад, смело можно посчитать — лето на дворе...

Много и весело гуляем. Я беру книжку, стою в сторонке, чтобы не мозолить ребятам глаза...

Санька и Алешка играют с девчонками — подкрадываются, нападают, гоняются.

Однажды девчонки предлагают более разумные игры. Нужно думать, играя, догадываться.

Санька и Алеша увядают на глазах, отказываются. Чтобы не подводить нашу фамилию, берусь играть с девчонками я.

И увлекаюсь. И девчонки увлекаются. У нас хорошо получается. Настолько хорошо, что даже Санька, переборов стеснительность, подключается и начинает угадывать слова и ставить хитрые вопросы...

Сидим на трибунах возле дворового стадиона, играем, хохочем. Алеша, хоть и не участвует, слушает в шесть ушей...

Исчерпав сидячие игры, замолкаем. Я предлагаю поиграть с мячом. Посылаю Алешу домой. Он приносит резиновый, звонкий, прыгучий...

Вспоминаю игры своего детства. Выбивалки, штандер и другие. Девчонки предлагают свои. Учим друг друга. Кричим, шумим. Полстадиона заняли. На второй половине мальчишки незнакомые скучно пинают свой мяч, поглядывают на нас, но подойти не решаются.

Предлагаю девчонкам позвать этих неприкаянных.

— Да ну их! — отмахиваются девчонки.

У них, видно, есть отрицательный опыт общения.

У входа на стадион откровенно концентрируются степенные бабушки с внучатами да гордые мамаши с младенцами. Они поглядывают в нашу сторону. Нет, они приглядывают. Нет, разглядывают...

Что там за дядька странный? Носится вместе с маленькими ребятами, шумит, громко дышит, вытирает пот со лба...

Чувствую токи неодобрения, исходящие от них. Стараюсь не замечать наблюдателей. Это тем более легко, чем более захватывает игра...

Подходит Виталик, Санькин дружок. Мы как раз наигрались в мяч и начинаем в пятнашки с приседом. Это хитрая игра. Если тот, кого догоняешь, успевает присесть, пятнать его нельзя...

И вот я вожу, бегаю, настигаю, но все они успевают присесть. Мной овладевает спортивный азарт. Мне хорошо, я забыл про возраст. Мчусь за Виталиком. Один шаг остался... Полшага... Он начинает приседать...

Я прыгаю, в прыжке его пятнаю, падаю, перекатываюсь на спину. Очки улетают вперед. Вскакиваю, напяливаю их на нос. Целехонькие!..

Публика у входа поворачивает головы друг к дружке, разевает рты. Думает небось — дядька пьяный. Как иначе объяснить его беготню с ребятами. Надо бы остановить его. Да лучше не связываться...

Ах, как легко побывать в детстве! Только решись! Только забудь себя... Только себя вспомни...

От утра и до обеда — словно пять минут. Такой прекрасный выходной...

 

 

Я уже говорил как-то, что основная мысль этих отцовских записок, сквозной сюжет, сверхидея — попытка сделать сыновей бойцами против зла. Не «теоретиками» добренькими, а практиками Добра.

Практик — тот, кто делает. Вот мы и начали. Увидели перевернутую скамейку — поставили, как надо. Увидели крышку, сдвинутую с люка,— водрузили на место. Увидели пешеходную дорожку разрушенную — починили.

Помогали разным бабушкам, у которых силы истрачены на детей да внуков, а на себя не осталось. Выступили против школьных жестоких дежурных — послали в детскую газету письмо и стихотворение. То и другое напечатали. Санькины одноклассники шумно одобрили выступление.

На юге ежегодно тушили пожары. Навсегда запретили себе рвать цветы на природе и ломать ветки кустов и деревьев. Дома приучили себя следить за светом и водой — не тратить напрасно.

Да мало ли можно вспомнить и наперечислять!

Мы — прады, вот наша суть. «Практики добра». Изобретенный нами внутрисемейный термин.

Есть у нас герой, идеал. Это доктор Гааз. Он жил в прошлом веке. Был богатым, преуспевающим. Лечил царскую семью. Потом увидел в тюрьме каторжников, и «душа страданьями народными уязвлена стала».

Сделался тюремным врачом. Осматривал всех осужденных, высылаемых по этапу. Добивался оставления на месте больных. На свои деньги покупал уходящим что-то нужное, всякие «частички жизни».

Ежедневно, скромно, не напоказ. Окруженный непониманием, злобой, клеветой. Годы и годы. Все свое состояние отдал несчастным. Будучи сам смертельно больным, продолжал принимать своих специфических пациентов и облегчать их страдания. Когда умер, за упокой его души молились во всех тюрьмах российской империи...

Мы — прады. Мы будем делать добро. Пусть маленькое, но конкретное.

Может быть, Санькины да Алешины приятели тоже захотят?.. Постараемся, чтобы так было...

 

 

© 2009-2015, Сергей Иванов. Все права защищены.