“Я лечу детей”.
Часть ВТОРАЯ: "Приходи к нему лечиться... "
Раздел 1 |
 |
В облздравотделе сосватали быстро. Намекнули, что работа на селе не каждому по силам, пообещали многозначительно: «У вас получится!» — и я раскис. Куда пошлете — туда и поеду!..
Первое впечатление — тихий ужас. И растерянность. Куда я попал?!
Деревянные дома за глухими заборами. Дощатые мостки вдоль улиц. Нахальный, торжествующий серый цвет. Низкое небо. Горизонт ограничен зубчатой линией лесов. Будто кардиограмма тяжело больного. Маслянисто и скучно дымит небольшая картонажная фабрика.
Поселок Северный Лесоруб. Мое первое послеинститутское место работы.
Участковая больница некрасива и стара. Детское отделение похоже на барак-времянку. Того и гляди рассыплется. Какой там дизайн! Какая, к дьяволу, эстетика интерьера!
Но и квохтать негоже. Мне здесь трудиться не год, а, по крайней мере, любимое богом число лет.
В двадцати пяти километрах от поселка райцентр Сива. Туда мы отправляем рожениц и инфекционных больных. У нас нет соответствующих отделений.
В тридцати пяти километрах от Сивы город Верещагино. Там железная дорога.
От Верещагина четыре часа на электричке до Перми.
В больнице три врача. Терапевт Светлана Петровна — она же главный. Стоматолог Миша Пономарев, белокурый красавец в нордическом вкусе. И аз, многогрешный педиатр.
С Мишкой сдружился. Он любит общение, он создан для него. Лезет в душу с приятной бесцеремонностью. Ему хочется довериться. После работы спешу к нему. Не философствуем, не блещем интеллектом, но с ним интересно даже в карты перекинуться.
У него жена и годовалая дочурка.
Участковый педиатр на селе — колоссальная ответственность. Я веду отделение на двадцать коек. Сижу на приеме в консультации. Должен регулярно посещать детсад, где двести детей, и школу, где шестьсот учеников. Кроме того, на мне серафимовский и сенинский детсады. И еще пять деревенских школ (по разу в год осмотреть каждую). И пять фельдшерских пунктов, где мои «кадры» — дети от года...
В городе такой нагрузки хватило бы для нескольких врачей. Но я настроен оптимистически: авось выдюжу!
По утрам делаю обход на отделении. С детьми общаться так приятно! Хочешь не хочешь — на лицо наползет улыбка. И ответные улыбки засияют на мордашках у пациентов.
Сестра докладывает имя, фамилию, дату поступления, диагноз и температуру. Вместе с ней раздеваем ребятенка, и я осматриваю кожу, простукиваю и прослушиваю сердце и легкие, пальпирую живот.
Иной малыш заходится плачем, едва завидев белый халат. Запугала глупая мамаша беднягу! («Вот дядя врач тебя в больницу заберет!») С таким особенно трудно: попробуй сломай предубеждение, оживи доверие! Зато как радостно, если ребенок тянется к тебе, если ему хорошо с тобой, если твои шутки тут же становятся его смехом!
Мне кажется, у любого педиатра есть это чувство — благодарность к пациентам. Детская беззащитность и чистота взывают к самому доброму в человеке, трогают самые светлые струны. Кто еще, кроме ребенка, способен к такой бескорыстной, щедрой отдаче душевного тепла!
Не диплом меняет человека, не сумма сданных экзаменов. Надо, чтобы что-то созрело, завершилось внутри, чтобы больно стало от расхождения с надеждами других. А поди-ка сообрази, что они надеются увидеть в тебе, чего от тебя ожидают...
Первое дежурство по больнице для меня праздником не было. Новые больные не поступали. Старые ни на что не жаловались. Никаких занятий не находилось. Томление, скука, зевота...
В девять вечера у меня мелькнула «гениальная мысля», и я отправился в клуб, в кино. Благополучно отсидел сеанс, вернулся в больницу и увидел в ординаторской старую фельдшерицу. Она забегала проведать свою больную и, узнав, что дежурный ушел, осталась.
Никогда не забуду, как мягко, сочувственно она меня укоряла, а у меня уши горели, как у нашкодившего мальчишки...
По вечерам не вылезаю от Мишки. У него уютно. Стеллаж с книгами.
Телевизор. Домашняя атмосфера...
Вспоминаем институты. Друзей-товарищей. Студенческие хохмочки. «Подкидной» быстро надоел. Пристрастились к шахматам...
Моя помощница — педиатрическая фельдшерица — Нонна Матвеевна. Властная, умная, злая женщина. Отчаянная сплетница. Ни слова помощи, ни слова совета от нее не дождешься. Только ехидности.
Она в поселке двадцать лет. Привыкла командовать педиатрической службой. А тут прислали молокососа, и надо ему подчиняться.
Враждуем. Каждый мой шаг под неусыпным оком. Я контратакую. Это нетрудно, ибо Нонна Матвеевна отстала от уровня теории лет на пятнадцать. Но в практических вопросах она гораздо сильнее меня.
Получил письмо от Сани. Вспомнил шесть институтских лет, пройденных бок о бок. Пишет, что старые фельдшера не выполняют его назначений, норовят вкривь и вкось перетолковать каждое слово.
Значит, воюю не только я? Идет борьба за признание, за авторитет. Корректная, бескровная, но и в ней можно расслышать пулеметные очереди и взрывы гранат.
После института мы еще такие несмышленыши! Вчера доблестью было удрать с лекции, сегодня казнишь себя — зачем удирал, идиот! На вчерашних зачетах подсказывали товарищи, на сегодняшних — надейся только на себя.
С тобой не церемонятся. Едва научился плавать, сразу швырнули на середину горной реки — выгребай как хочешь. И ты барахтаешься, глотаешь воду, задыхаешься, но все-таки двигаешься, не тонешь.
И сам удивляешься этому.
Первое Мишкино дежурство. Он волнуется, листает справочники, пихает их в портфель. Совсем собрался, но вдруг останавливается: «Пойдем со мной, Серега? Вместе веселее. Поможешь, если что. А?..» Я соглашаюсь — как-никак у самого уже два дежурства на счету.
Сидим в ординаторской, читаем, играем в шахматы, молчим. Обходим больницу и совместно делаем записи в историях болезни. Мишка успокаивается, ощутимо наполняется бодростью. Вправляем вывих. Промываем желудок мужчине с бытовым отравлением. Дремлем. За полночь поступил подросток с диагнозом: рваная рана волосистой части головы. Обрабатываем рану. Выбриваем голову вокруг. Пыхтя, накладываем швы. У меня руки трясутся. У Мишки тоже. Хороша парочка. Все выходит медленно и неуклюже.
Иглодержатель не берет иглу. Кожа не прокалывается. Пареньку очень больно. Как он только терпит! Про Мишку не скажу, а мне самому впору бы захныкать... И все-таки сквозь усталость — высокое чувство довольства: хоть чем-то помог товарищу, скрасил ему первое дежурство...
Отделение вечером — просто бедлам. Плачет один малыш, ему вторит другой, кто-то бегает, кто-то визжит, мамаша спорит с санитаркой о каких-то пеленках, сестра похожа на взмыленную лошадь. Хочется все бросить и бежать в тишину — в лес или на берег реки.
Но надо наводить порядок...
Меня поражает контраст между здоровым и больным миром. Иду по улице — красота, безмятежность, радость бытия. Захожу в палату — печаль, тревога, томление по свободе. Будто что-то выключается в больных, перегорают внутренние лампочки. Будто старость и смерть случайно проникают в детишек и, покряхтывая, располагаются там на постой. Совсем иная психика, совсем иное восприятие. Удалой озорник «во здравии» — сейчас тише мышки, лежит и что-то слушает в себе. Спокойная ласковая девчушка вдруг выдает порывистую раздражительность. Хохотушка начинает скулить целыми днями... Психическая реакция на болезнь плюс психическая реакция на отрыв от дома. Никогда не знаешь, какой будет сумма и в чем выразится.
Поначалу с тайным трепетом встречал на приеме каждого пациента. Изощрялся в наблюдательности: примечал цвет и влажность кожи, блеск глаз, напряженность крыльев носа, голосовые оттенки, особенности поведения. Будто бы я охотник, идущий по следу.
Но вскоре убедился — неожиданностей не происходит, на девяносто пять процентов — простудные заболевания. Возликовал, неужели так проста медицина? Решил каждый неясный случай объявлять острым респираторным заболеванием. Не признаваться же фельдшерице, что порой блуждаешь в тумане!
Но вгляделся в очередной «случай», пугливо замерший на кончике стула, и сокрушенно пробормотал: «Что-то я ничего не могу понять, Нонна Матвеевна!»
И моя врагиня, железобетонный дот, вдруг размякла и подарила мне кучу ценных советов.
Почтовый ящик... Ниточка к дому... Капилляр, подбавляющий силы... После работы усталость, отупение. Но если в ящике белеется, на душе сразу весело и звонко. И второе дыхание появляется — где оно, проклятое, раньше было? И можно бежать, петь, улыбаться, ласково глядеть на девушек! А в кармане будет мягко похрустывать волшебная весточка — от мамы или от кого-то из ребят, например от Вадима...
Я не тороплюсь открывать письмо. Я его ношу с собой часами, наслаждаясь тем, что оно есть...
Женщина глядит на меня с ненавистью. Поразительная перемена. Еще минуту назад была воплощенная приветливость, рассказывала про болезнь дочери, жаловалась на усталость, издерганность, вечную занятость. Я шутливо посоветовал: «Гоняйте мужа побольше! Не давайте лентяйничать!»
И тут она потемнела. Сказала спокойно: «Нет у меня мужа, доктор! Другая увела!» Но глаза ее кричали. Они выцвели от боли, от обиды. И никаким наигранным спокойствием их нельзя было прикрыть...
Отныне я был осторожнее. Приходили мамаши с моими славными маленькими пациентами. Я расспрашивал их про болезнь ребенка. И одновременно старался вникнуть в жизнь семьи, как бы увидеть ее «лицо». То, что казалось интересным, записывал. Про мужей осведомлялся вскользь, между прочим. Не показывал, что больше всего меня занимает вопрос о роли отца сегодня, в семье семидесятых-восьмидесятых годов...
Девочке двенадцать лет. Жалуется на кашель и насморк. Говорит отрывисто, властно, как бы снисходя.
— Доктор, вы должны освободить меня от школы!
— Зачем, Леночка? Твою простуду мы выгоним. Дышишь ты хорошо, температуры нет. Можешь ходить на уроки.
— Нет, вы должны меня освободить!
— Почему ты настаиваешь, голубушка? Может, у тебя контрольная завтра?
— Я скажу маме, и она напишет на вас жалобу! Потому что вам премию платят, когда не даете освобождения!
— Это тебе мама сказала?
— Да, мама! А что, не правда, что ли?
— Неправда, Леночка! Не платят докторам таких премий. Скажи, и папа твой так говорит?
— А что папа! С него никакого толку. Сидит за чертежами все вечера. Хоть бы раз что-то дефицитное принес!
— А кто он по специальности?
— Инженер какой-то!
— А мама?
— Мама в промтоварном. Заведующей! Она всех насквозь видит. Ей даже из других городов клиенты звонят!
— А тебе не говорили, что ты похожа на маму?
— А вы откуда знаете? Я буду такой же, как она!..
Девочка смотрит гордо и строго, чуть откинув голову. Золотые сережки блестят, перемигиваются с золотым перстеньком. Зеленый импортный костюмчик облегает ладную, рано созревшую фигурку...
На другой день поступила жалоба на меня от ее мамы...
Поехал в Сиву. В автобусе рядом со мной сидела женщина с раздутой щекой. Она морщилась болезненно.
Очень хотелось ей сказать: «Мне жаль вас, товарищ! Я понимаю, как вам больно! Я сам испытывал такую боль! Потерпите немного! Не сердитесь попусту. Боль пройдет, и мир снова станет прекрасным!..»
Но я промолчал. Как-то не принято выказывать добрые чувства. Только правильно ли это?
Не могу принять важность мелочей, не могу с ней согласиться. Все эти бумажки — статталоны, учетные формы — вызывают у меня аллергическое удушье.
Ночи напролет не отходить от больного, часами непрерывно делать искусственное дыхание, дать свою кровь, оживить угасшее сердце очередью инъекций — вот в чем я вижу врачебный долг. А плодить макулатуру не по мне. Хотя ежедневно приходится делать как раз то, чего не терпишь.
Сегодня мой визит радостный. Пришел выписывать Генюшку. Наконец-то он выздоровел, шестилетний озорник. Вздумал, понимаете ли, снегом растираться, увидев по телевизору, как это делают солдаты! Долгая была пневмония, вредная, упорная. Никак ее было не отогнать от мальчишки. Братья за него переживали. Их у него четверо. Мать похудела, осунулась. Отец через день звонил из Перми, проклинал свою командировку, но не мог вырваться...
А сегодня в квартире шум и гам. Пока я раздевался, ребята выстроились в гостиной. Юра, старший из братьев (четырнадцать минуло), стоит перед строем.
— Равняйсь! Смирно! — подает он команду. Ребята старательно подтягиваются.
— Сергей Иванычу физкульт...
— Привет! — подхватывают братья.
Я хохочу и шутливо беру «под козырек».
— А теперь, братва, слушай мою команду! Субботнюю линейку объявляю открытой. Ставлю боевые задачи. «Боцману» — надраить палубу.
— Есть! — выкрикивает Витя. Он мечтает быть моряком, а в домашнем кругу уже дослужился до «боцмана».
Старший вручает ему ведро и тряпку. Остальные исполняют губами туш. Как я понимаю, Вите поручается мытье полов.
— «Математику» — рассчитать, сколько чего надо купить, и рассчитаться с продавцами.
— Слушаюсь! — Олег, средний брат, берет сетку-авоську и десятирублевую бумажку. Ему — топать по магазинам.
— «Химику» — нахимичить нам ужин!
— Яволь! — Саня, маленький, щуплый, большеголовый, щелкает каблуками. У него пристрастие ко взрывам. Год назад получал из цинка и соляной кислоты гремучий газ и устроил на кухне «диверсию». С тех пор «химиком» и наречен.
— Себе — определяю стирку белья. — Юра демонстративно засучивает рукава.
— Ну и «космонавту» — обеспечить связь между экипажами.
— Готов! — не в силах сдержать улыбку, кричит мой пациент.
— Но! — Юра полон серьезности. — Только после допуска «космической медицины»!
Братья смотрят на меня. Я солидно покачиваю головой. Мол, понял свое задание.
— Время на исполнение — два часа. Без пятнадцати шесть доложить. А теперь — разойдись!
Маленький строй рассыпается... Я осматриваю Генюшку.
— Ну что, будешь снегом обтираться?
— Буду! — упрямый наклон головы. — Когда в солдаты пойду.
— А мама где?
— Мама на работе. Она в шесть придет.
— А у вас к ее приходу и уборка сделана, и ужин готов. Ай да герои!
— А как же иначе? — Генюшка глядит недоуменно.
— Кто же вас научил так жить?
— Папа научил! Кто же еще! — Мальчуган улыбается. — Он знаете у нас какой!
— Догадываюсь. Ну что же, «космонавт», связь между экипажами обеспечивать разрешаю!
— Спасибо! — говорит «космонавт».
Его орбита, показанная отцом высота, ждет его...
Я разговаривал с матерью Павлика о лечении. Вдруг Павлик сел на постели.
— Папа пришел!
В комнате появился мужчина. Молодой, рыжебородый силач. Он увидел сына, и в глазах его что-то дрогнуло. Будто их омыла изнутри свежая волна.
Мальчуган встал, отбросив одеяло. Худенькая, любящая и любимая тростинка.
Они встретились. Они прижались лбами и застыли — глаза в глаза.
Я посмотрел на мать и уткнулся в рецепты. Грешно подглядывать за большим человеческим счастьем. Какое оно яркое. Нежное какое. Понятное без единого звука...
Сегодня я пришел к нему второй раз. У мальчика лакунарная ангина. Познакомились мы вчера, в первое посещение. Петя глядел настороженно, был скован и неприветлив.
Сегодня оттаял. Встретил меня улыбкой. Я разделся, вымыл руки, нацепил стетоскоп на шею. Пока руки согревались, осмотрел комнату. Как и вчера, она чем-то не понравилась. Чистая, но неуютная. Бездушная. На стене, над Петиным диванчиком, вырезки из журналов. Спортивно-военная тематика. У окна раскладушка отца. Посредине круглый стол. На нем жалкая кучка учебников, чайник и сковорода. Под потолком розовый абажур. На диване простыня не первой свежести. Скомканное шерстяное одеяло без пододеяльника. В углу, на тумбочке, телевизор «Рекорд». Видимо, самая первая .модель...
Они живут вдвоем, Петя и отец. Я не спрашиваю, где мама. Боюсь растревожить мальчика. Ничего, что напоминало бы о женщине, в комнате нет. Видимо, она умерла или по каким-то причинам ушла от семьи. И не вчера, а давным-давно...
Прослушиваю сердце, легкие, осматриваю горло. Веду неторопливый разговор. Петя охотно рассказывает. Полный душевный контакт...
— Отец хороший, но жадный. Он слесарем работает. На машину копит. Мамины вещи продал, а деньги на книжку. Я после этого понял про его жадность. Никогда ничего не расскажет. А мне разве не хочется узнать, что там у них на заводе! Мне с ним неинтересно! Я читать люблю! А папа даже газет не читает. И на кино у него не допросишься! Вот купим, говорит, «Жигули», такое кино будет, что ахнешь! А пока мы их купим, я и состариться успею! Сейчас-то уже почти четырнадцать! А он сказал, что копить еще четыре года надо! Тогда уже все восемнадцать стукнет! Молодость пройдет! Но вы не думайте, что я отца не люблю! Он только скучный, а так ничего! Его надо перевоспитывать! Вот дядя Слава — сосед — это да! У него книг навалом! Такие книжечки — век читай! А истории он знает — заслушаться можно! А вы знаете что-нибудь интересное?..
Я сказал, что знаю, поднатужился и пересказал «Парня из преисподней» братьев Стругацких.
Расстались, довольные друг другом. Назавтра я обещал зайти снова...
Дети доверчивы. Это основное их качество. Они боятся только зла, видного глазу, грубого. Другого зла они еще не умеют понять.
Дети естественны. В этом секрет их обаяния. Они не стыдятся проявлять свои чувства.
Дети — зеркала, в которых душа природы рассматривает себя. Ни одну травинку, ни один солнечный луч не оставят без внимания. Даже хмурую дождевую тучу смягчат улыбкой.
Дети — нравственные эталоны, вечные напоминания черствым взрослым.
Дети — высочайшая награда. Надо быть достойным ее!
При назначении лекарств я всегда теряюсь. Пока осматриваю, думаю о болезни. А беру рецептурный бланк, и в голове провал. Затмение. Это же немыслимое дело: из сотен предпочесть что-то одно и убедить родителей, что малышу необходимо именно выбранное тобой. Как бы дать гарантию своей непогрешимости. Ведь ты обычный человек с ограниченным знанием. Ведь ты же можешь назвать то, что скорее вспомнилось, а не то, что нужнее. А если бы мама или папа дали время посидеть подумать — назначения были бы лучше. Но думать над рецептом, обнаруживать неуверенность — гибель для авторитета. Выходит, надо отказаться или от авторитета, или от спокойной совести? Но не хочется, по-человечески, по-житейски не хочется лишаться ни того, ни другого! Простейшая хитрость: неторопливый разговор с родственниками больного о чем-то полупостороннем и одновременно — лихорадочная мысленная гонка по страницам фармакопеи. Вздыхаешь облегченно, пожалуй, найден близкий к оптимальному вариант. Но все равно неуверенность — проклятая птица — таращит где-то внутри, пусть еле различимо, свои пронзительные совиные глаза.
Была в «Коммунаре» девушка, в которую я влюбился. Она работала в детской библиотеке. И еще она жила на полотнах Боттичелли — грациозная, мягкая, грустно-прекрасная. Я поразился, ее увидев. И оробел. Голос остался, но мысли не хотели слушаться. Записался к ней в библиотеку. Возник предлог общаться хоть изредка. Принесу книги и бормочу какие-то пустяки. А сам ловлю глазами линии шеи, овал ее щек, земляничную спелость губ. И все гадаю, люблю я ее или нет.
Из книг я воспринял совершенно неправильное представление, что любовь надо ждать, что она сама придет извне. А сейчас, постфактум, думаю, что любовь надо неутомимо искать, бережно растить, охранять от злых ветров и всегда относиться к ней с уважением...
Мишка надо мной смеялся: «Хочешь, я тебя сосватаю, тюлень? У меня это мигом!» Однажды я взял да и ответил: «Хочу! Сосватай!» И мы поехали на старом больничном грузовике к дому «невесты». Мишка сидел за рулем. Я уже готовился, что сказать. Но тут «на пороге счастья» машина сломалась, и я пехом потопал назад за шоферской подмогой. А когда грузовик починили, свататься было уже поздно.
Ночью за мной прибежала машина. В кабинете у дежурного фельдшера трехлетний мальчуган с тяжелой дизентерией. Так плох, что дежурная побоялась везти его в Сиву сразу. Пульс еле ощутим, лицо сеpoe, глаза какие-то мутные.
Наладили капельницу, ввели сердечные, и он порозовел прямо на глазах. Я возликовал. Переполнивший восторг требовал выхода, и я сам повез малыша в Сиву, оставив дежурную дремать на диванчике.
Проверяю работу фельдшерских пунктов, подчиненных нашей больнице. Самый дальний, в Зотино, — самый лучший. А на ближнем, в Серафимовске, неблагополучно. Там заведует Кудинова Паня, молоденькая и легковесная.
Полистал карты развития детей, журналы учета — и поразился. Паня словно подслушала мои мысли о ненужности «канцелярщины» и осуществила их. Всюду белизна. Никаких записей. Они показались мне сигналом тревоги, эти чистые листы, печальным сигналом бедствия.
Я вдруг подумал, что, поддавшись лени, выглядел бы так же нелепо и жалко...
Дал Пане месяц для наведения порядка. Вечером прилежно, как никогда, писал истории болезней.
Эту семью я запомнил, как эталон. Познакомьтесь: Вера Павловна, Виктор Павлович, обоим по тридцать, их дочка Аленка (по-официальному — Лена), шесть лет.
Когда я пришел по вызову, папа сидел возле дочки и читал ей Маршака. Мама хлопотала на кухне. У девочки блестели глаза, личико было красным, как после бани.
— Что случилось? Что у тебя болит, малышка?
— Я не малышка. Мне уже скоро семь!
— Скоро, Аленушка, скоро, — сказал папа. — Год пройдет, и тебе уже семь. Ты будешь храброй и доброй. И не будешь бояться Гингемы. Правда?
— Правда, папочка!...
Виктор Павлович показал мне градусник. Тридцать семь и пять.
— Только что измерили, доктор. Вчера мы ходили в лес за грибами. Очень любим это дело. Маму дома оставили — над вареньем колдовать. А я так увлекся, что ушел от Аленки довольно далеко. Но голосок ее слышал все время. И тут злая Гингема как зашуршала в кустах! (Папа делает лукавую мину. Мол, не перебивайте.) А наша Аленушка так испугалась, что бросилась от нее без оглядки! И пока бежала ко мне, вымокла и наглоталась холодного воздуха.
— Хорошо, хоть грибы не бросила, — говорит Аленка, и они с папой смеются, и Вера Павловна вторит им, входя в комнату с кухни. Но глаза у родителей тревожные. И мне хочется сказать им спасибо за точность их поведения — без сюсюканья, истерик и драматических «ахов».
Они стоят рядом, красивые, стройные, молодые мужчина и женщина. И я позволяю себе минутку полюбоваться ими. А потом осматриваю девочку, заполняю рецепты и чувствую, что уходить не хочется...
Почему-то из множества славных семей именно эта особенно запомнилась...
Сценка на приеме. Слушаю пятилетнего малыша. Голубоглазого вихрастого Димку. Он ежится от прикосновений стетоскопа.
— Димочка, стой спокойно! — просит мать.
Она одета чересчур модно, даже крикливо. На кофточке и юбке пальмы, попугаи, обезьяны. Ткань искрится на свету — будто вся эта экзотика ее наэлектризовала.
На лице у мамы — гиперкосметика: бездонные тени, кровавые губы, начерненные ресницы. Волосы искусственно-желтые.
Каждая деталь «экстерьера» сама по себе хороша, каждая «глядится». Но в единую картину они складываться не хотят, ансамбля нет. Облик женщины распадается, дробится — о нем не составить четкого представления.
Поневоле начинает казаться, что и внутри тоже нет цельности, тоже неопределенность. Думаешь, блистая «психологизмом», что тяга к яркому — верный признак: женщине мало внимания извне, какая-то неудовлетворенность сидит в ней...
— Ой как щекотно! — смеется Димка. — Щекотная трубочка!
— Потерпи, герой, — говорю я. — Вот кончу слушать — хихикай на здоровье.
— А ты побыстрее слушай.
— Димка! — одергивает мать. — Ты не умеешь себя вести! Весь в отца!
— Я больше не буду... — Малыш надувает губы.
— Как надо говорить дяде доктору: «ты» или «вы»?
— Вы-ы!..
— А где же твой папа, Димка? — не выдерживаю я. — Почему его мама ругает?
— У меня папы нет, — радостно сообщает мальчик. — Его мама прогнала на улицу. Он глупый, он маму не понимает. И меня мама прогонит, если слушаться не буду.
— А ты папу жалеешь хоть чуточку?
— Жале-ею! — тянет Димка. Потом, взглянув на маму, поправляется: — Вот нисколечки не жалею! Потому что мама главнее!..
Человечество выходит в космос, человечество осознает свое звездное призвание. И оно так грандиозно, это призвание человечества, что кружит голову и дает почувствовать крылья!..
Как сладко быть частицей звездного человечества!
И одновременно как горько понимать, что прожить жизнь на Земле, на одной только планете, и не повидать иных миров — это, в сущности, глубокий провинциализм, отсталость, дикость — все равно, что просидеть жизнь в захудалой деревушке, никогда не выходя за околицу...
Вот она, любовь к фантастике, в какие мысли кидает... Но некогда ее читать, дорогую мою фантастику. Только мечтаю: вот хорошо бы!..
Пьяная баба принесла дочку четырех лет с тяжелой пневмонией. Два километра несла по морозу босую, в одной рубашечке. Девочка худющая, грязнущая и голодная...
Не хотелось ее выписывать, когда выздоровела...
Обретаю врагов с космической быстротой. «Рано» выписал ребенка — враг, «поздно» выписал — тоже враг. Не положил мать вместе с ребенком — враг втройне. Похоже, что смысл моей работы в приобретении врагов.
Не верится, что я не ровесник своим пациентам. Внутри сидит мечтательный мальчишка и с улыбкой смотрит на степенную маску взрослого. Что с того, что мне двадцать четыре. Я прекрасно помню себя четырнадцатилетним и десятилетним. Оттого мне так интересно с сегодняшними пацанами. Я уважаю их, я стараюсь их понять. И они платят мне доверием.
Дежурство по больнице. Привезли девочку восьми лет. Пьяную, как говорится, «в дымину». Мы с дежурной сестрой отхаживали ее несколько часов: делали инъекции, давали кислород.
Девочку рвало, она бормотала что-то, глядела на нас мутными «рыбьими» глазами. Заношенные чулочки, грязное дешевенькое платье, руки в цыпках...
Утром я осматривал ее в ординаторской. Пугливую, несчастную, некрасивую. Слушал ее слова, ужасные в своей простоте:
— Папа с мамой каждый день вино вьют. Красное. И ругаются, что на водку не хватает. А вчера папа самогонки принес. А мама бутылку вермута. Самогонку они выпили. И вермут почти весь. И ушли куда-то. Я поиграла немножко, а потом кушать захотелось. А соседка — баба Катя — тоже ушла. Она мне покушать дает, если мамы с папой нет дома. Я тогда в чайную кружку вино вылила. Вышла почти целая кружка. А потом выпила. Оно сладкое. И больше ничего не помню...
Девочка плачет. И дрожит, как в ознобе. Я машинально глажу ее по голове и про себя прикидываю: говорить с ее «предками» бесполезно, надо сразу сообщить в милицию, чтобы обратили внимание на эту семью...
Ездили с больничным завхозом на телеге по магазинам — покупали игрушки, детское бельишко. Я чувствовал себя этаким заботливым папашей.
Вечером срочный вызов. «Ребенок умирает!»
Мальчику девять лет. Без сознания. Очнулся, когда сделали пяток уколов. До больницы ехал бодро. На отделении — второй кризис. Лежит и почти не дышит. Пульс еле прощупывается. Снова уколы, кислород, беготня сестры и санитарок, а мамаши-негодницы глазеют с любопытством...
Я, когда остался один в палате, заплакал было от досады и беспомощности. Но злость на себя же быстро высушила слезы. Ни персонал, ни паренек этого не видели.
Несколько добрых слов о Перми, о нашей «губернской» столице. Она следила за нашими первыми шагами, заботилась о нас, учила как могла. В ней была высшая справедливость и высшая правда. Прилетали вертолеты, приезжали консультанты, «на проводе областная больница» — звучал мягкий голос. И отступали тревоги, уверенней двигались руки, активней шевелились мозги. Великое дело — знать, что ты не брошен без помощи, что о тебе не забыли...
Я приехал в Пермь на два месяца. Дали усовершенствование по теме «Болезни детей старшего возраста».
В группе семнадцать человек. Мужиков только двое. Ваня Гуртов и я. На интересных людей мне везет. Ваня из их числа.
Он работает в Оханске. Лицо круглое. При первом взгляде чем-то похож на Шукшина. Нетороплив. Никогда и никуда не спешит. Умен без нюансов. Хитрец. Его мечта: «Сын вырастет. Будет устраиваться в жизни. Я хочу к этому времени стать сильным. Сниму телефонную трубку, позвоню — и сына примут куда угодно!»
Вопреки такой «мечте» не тщеславен, мягок и добродушен. Взрываться умеет, но, чтобы его взорвать, нужна атомная бомба. Огромное значение придает семье, почти каждый вечер звонит жене и каждый выходной проводит в Оханске. Не прочь выпить, но не переходя границ. Аккуратист и педант. Но все-таки прежде всего — добрый малый.
Мы жили в одной комнате, вместе бегали по столовым, по кино, вместе сидели на занятиях. И, приглядываясь к Ване, я не мог не восхититься чувством внутреннего достоинства, которым было пронизано его поведение. Каждый жест и каждое слово. Потому и пишу про него так подробно, что он заставил меня понять, сколь важно найти и вынянчить в себе, не уродуя, это чувство. С внутренним достоинством сопряжены такт и самокритичность. Без них легко прийти к пустому самодовольству. Синоним достоинства — обаяние. Мысль о том, что обаяние — качество приобретенное, а не врожденное — ценнейшая находка.
Олегу скоро пятнадцать. Еще полгода — и уйдет из-под моего педиатрического «ока». По внешнему виду на свои лета не тянет. Невысокий худенький мальчишка. Много болеет. У него порок сердца, хронический бронхит и астигматизм.
По долгу службы я часто у него бываю. Олежка — воплощенная душевность. Светлые, добрые глаза. Улыбка — словно ветерок на солнечной полянке. Кажется, в нем всегда звучит музыка — наивная, волшебная скрипка.
Единственный, кого он ненавидит, — отец. Олег про него говорит зло и беспощадно:
— Гад он ползучий! Алкаш проклятый. Мама из-за него поседела. Как она терпит. Я ей сто раз говорил — уйдем от него. Не соглашается. Какой-никакой, а все-таки отец. Нельзя его бросать — совсем погибнет. А по мне, уж лучше без отца. Не надо было бы стыдиться за пьянчужку!..
Он кипятится, размахивает руками. И такое в его ребячьей ненависти желание любить отца, гордиться им, такая готовность броситься ему в объятья! Только остановись, только заметь, что у тебя есть сын, только разгляди в нем человека!
Слышишь, отец? Вот он рядом, звездный пик твоей жизни, поэзия и оправдание твоего бытия! Неужели так и пройдешь мимо — в холод, в одиночество, в туман?!..
Как влияет на ребенка отсутствие отца? «Безотцовщина» — страшно это или нет? Может быть, лучше отдать детей женщинам, а мужчинам запретить заниматься воспитанием?..
У Саньки нет отца. Мальчишке двух лет не было, когда родители развелись. В свои тринадцать лет он, как я заметил, боязлив, изнежен, ничего не умеет делать, любит сидеть дома и книжки читать, в компании сверстников теряется, лидером быть не способен, никакими практическими навыками не обладает. Если пытается что-то смастерить — производит жутких уродцев. Сам себя мальчик осознает как «плохого», «некачественного», «неинтересного». Комплекс неполноценности пустил в нем глубокие корни...
Скажут: один пример непоказателен. А я считаю, что пример типичен, И все Сашины «вывихи» есть в большей или меньшей степени у любого ребенка, растущего без отца. «Безотцовщина» формирует негармоничных, «перекошенных» людей с травмированной психикой. Там, где при наличии мамы с папой могла бы состояться личность, состоялся очередной невроз. Это не закон, а тенденция. Но разве от этого легче?
Ездил в Сенино — осматривать ясельную группу. Вдоль дороги — дымка поземки. УАЗ похож на корабль. Березы в инее — как русалки. Солнце невыразительно — донышко ржавой консервной банки. Лесная дорога чиста. В поле на ней горы снега. В одной из таких гор мы застряли. Пробовали откопаться лопатой — никак. На счастье, подоспел встречный тягач. Мы связали две машины тросом, и тягач, пятясь, вытащил нас. В УАЗе тепло, но стоит вылезти, и ветер начинает резать лицо маленькими ножичками.
Жалобы у девочки неопределенные: плохо чувствует себя на уроках. Каждый мой вопрос она ловит на лету, жадно впитывает в себя. Отвечает не сразу, шевелит губами, будто прикидывает, как лучше сказать. Речь экзальтированная, неадекватно страстная. «Да, голова болит!» — Отчаяние как у актрисы, умирающей на сцене. В конечном итоге со всем соглашается. И голова беспокоит, и горло, и аппетит плохой, и не спит по ночам.
Ее мать глядит с каким-то странным торжеством. Они похожи на сестер, мать и дочка: молодые, с нервными, подвижными -лицами. Маме — тридцать один, дочери — тринадцать. Кажется, что в кабинете у меня толпа народа: так много жестов и эмоций. Женщина и девочка царствуют. Они на первом плане, а врач отогнан в глубокую тень. Так им хорошо, так им привычно.
Мама тоже говорит по-актерски: со вздохами, с восклицаниями, с платочком у глаз.
— Ах доктор, она такая чуткая, такая впечатлительная, моя дочурка! Эти противные мальчишки в классе могут ее до обморока довести. На днях они ее в сугроб толкнули. Представляете? А когда она съездила одного портфелем по голове, учительница встала на сторону хулигана. Мне на нее нажаловалась. На нее, такую нежную, такую утонченную! Я, конечно, учительницу пристыдила. Как можно защищать этих мужчин! Грубые, бесчувственные, низкие! Вы меня простите, доктор, но я всех мужчин в глубине души презираю. Да, да, именно так! Мой муж — это животное! Ему бы только еду и телевизор. Никакого душевного паренья! Над нами с дочкой смеется. Правда, получает он хорошо, поэтому расходиться я не хочу.
А с дочуркой мы одно целое. Мы так неразрывно с ней связаны. У меня сердце заболит, и она чувствует колотье. У меня мигрень — и ей тоже передается. А если у нее что-то не так, я сразу — вот поверите ли! — сразу воспринимаю. И сегодня, только она пришла из школы, я тут же прониклась пониманием, что ей нехорошо. И повела на прием. И ведь не зря. Скажите, это неопасно? Может быть, нужен больничный покой?..
Я разуверяю маму. Девочка оделась и стоит, потупив голову. Слушает...
Родители ходят на отделение, когда хотят. О расписании посещений никто и слыхом не слыхивал.
Явится сердобольная мамаша, посидит пять минут и ставит вместо сына или дочери капризного демоненка и нескончаемые слезы.
Я решил прекратить анархию. По договоренности с главврачом повесил на входных дверях объявление. Посетительскими днями назначались вторник, четверг, суббота и воскресенье. Думал, хотя бы три дня в неделе будут спокойными. Да куда там! Не схлынула родительская волна.
Пришлось мне, позабыв прямые обязанности, ловить каждого визитера и беседовать индивидуально.
Помогало на полчаса.
Выгнанные в дверь ломились в окна. Пытались улестить сестер и санитарок, чтобы прошмыгнуть за моей спиной. Уговаривали меня, что деревня не город, и нечего наводить в ней городские порядки. Демонстративно отказывались уходить, пока не увидят ребенка. Рыдали в голос, чтобы разжалобить. Самые хитрые напустили на меня гвардию бабушек.
Прикатится старушка печеным яблочком и прирастет к скамейке. И получается у нас, как в сказке: «Дедка за репку, бабка за дедку».
Спрашиваю: «Вы читать умеете? Видели, что на дверях написано?»
В ответ ангельски невинный взгляд: «Не обучена, милок».
Ни доводы логики, ни металл в голосе старуху не прошибают. Иная просидит полдня и, только убедившись, что я тоже из упрямых, исчезает...
И так сегодня, завтра, послезавтра... Не один месяц прошел, пока явления родителей влились в рамки относительной дисциплины.
Ну что за дни проклятые! Дети поступают один тяжелее другого. Сегодня «откачивал» девчонку с менингоэнцефалитом. Будет ли она жить — знает один бог. По ночам просыпаюсь, если близко прошумит машина: не за мной ли из больницы?
Молодая мамаша остановила на улице.
— Ну как там Вовка?
— На поправку идет.
— Выпишите его сегодня!
— Ни в коем случае. Пневмония не лечится в четыре дня.
— Ну пожалуйста!
— Недолеченных выписывать нельзя.
— Больше ни за что его к вам не положу. Мне уж передали, как он за вами хвостиком бегает. Значит, не отпустите сегодня?
— Нет.
— Тогда я сама его заберу! В конце концов, мой ребенок, а не ваш. Нечего его от матери отбивать!..
Признаться, я ревновал. Ревновал своих пациентов к родителям. Понимал, что нелепо, абсурдно, но чувство ревности не уходило...
Пришел на занятие в детский сад. Воспитательница ведет разговор о профессиях. Ребята рассказывают о своих отцах.
— Мой папа — нищий студент, — бойко рапортует Игорек.
— Как, по-твоему, Игорь, хорошо или плохо быть студентом?
— Конечно, плохо! Денег у него мало. Игрушки редко покупает. В кино со мной не ходит. Все мама да мама!
— А ты что, любишь папу только тогда, когда он тебе новые игрушки приносит?
Игорь думает.
— Нет, я его люблю всегда. Но когда он покупает игрушки — сильнее люблю. А бабушка его совсем не любит. Только поругаются, она сразу говорит: «Ты нищий студент и голоса не имеешь!»
Ездили по деревням делать прививки. При движении снежная целина, тускло мерцая, как бы ползет к дороге. Ее однообразная гладь убаюкивает. И в то же время — буйство цвета. Розовый, голубой, серый, а под колесами машины зеленый снег. Дорога, пробитая бульдозером, как рубец, как безжалостный удар плетью. Голые деревья причудливы до сказочности. Если немного отрешиться, можно поверить, что видишь инопланетный пейзаж.
Ночью вызвали на отделение. Поступила трехмесячная кроха в тяжелом состоянии. Мать истерично кричит: «Не отдам! Не позволю ей уколы делать!» Я силой отнял ребенка, санитарке велел запереть мать в кладовой. И мы стали оживлять девочку. Искололи головку — и напрасно! Лишь на запястье каким-то чудом удалось войти в вену, и мы влили все, что хотели.
Мать орала из кладовки: «Я повешусь! Я зарежу себя!» Санитарка испугалась и выпустила невропатку.
Та ворвалась в сестринскую и попыталась отобрать ребенка. Я вынужден был силком вышвырнуть ее в коридор...
Кончили возиться в пятом часу утра. Но девочка была розовенькая и хорошо дышала.
Выявилось, что Мишка — талантливый стоматолог. Люди идут к нему охотно и потом радостно рассказывают о его быстроте и ловкости. Он стал популярен в поселке. Может зайти в любой дом, и его примут как желанного гостя. Вокруг него — туча новых знакомых. Я среди них теряюсь. Восхищенно слежу за Мишкиным взлетом и завидую.
С фельдшерицей установился вооруженный мир. Она убедилась, что могу дать отпор, и притихла. Наверное, все-таки признала во мне врача. Завоевал право на суверенитет и невмешательство, но забрало не поднимаю. По-прежнему готов к любым наскокам.
На приеме сидим за одним столом, и она под мою диктовку пишет рецепты, справки и больничные листы.
После этого вызова я всегда не в себе. Взвинчен, расстроен, зол... Женщине тридцать. Ее сыну седьмой годик, Женщина хочет одного — гулять, получать удовольствия. Как ни приду — в комнате новый мужик. Сколько их тут перебывало?
Мальчик одет хорошо: чистенько, нарядно. Есть у него конфеты, есть игрушки. Но матери он не нужен, матери он мешает.
Как легко она соглашается положить сына в больницу! Как надеется, что я предложу ей это!..
Высказываю свои мысли ей прямо в глаза, не сомневаясь, что будет скандал. Но она не противоречит: «А как же, доктор, ведь и я человек! Ведь и я пожить хочу. Ведь вы не думайте, что я гулящая. Славка мне мешает — это точно. Но ведь до поры! Я ведь мужа ищу. Отца ему. Какой бы предложил — давно бы уже замужем была. Да не везет пока. И не всю ведь жизнь — до сорока погуляю, а там всю себя сыночку отдам!..»
Она глядит в упор, не смущаясь, и во взгляде топорщится колючее рыжее нахальство...
