“Я лечу детей”.
Часть ПЕРВАЯ: "Что там впереди?"
Продолжение.
Раздел 2
Вечером на попутном тракторе поехали с девчонками в Переезд, в кино. Девчонки визжали на ухабах, смеялись, и видно было, какое удовольствие доставляет им плохая дорога.
В клубе куча народу. Нас встречают: «А, Карабинец приехал!» Сели на первый ряд. Началась картина, и тени наших голов появились на экране. Показывали «Трех мушкетеров». Можно себе представить, что за буря бушевала в зале во время мушкетерских драк. Сеанс кончился в половине первого ночи. Обратно шли пешком. Я взял какую-то девчонку за руку и всю дорогу не выпускал. Шли, шутили, бежали, хохоча, и крупные чистые звезды пылали над нами.
Генюшку я особенно полюбил. Болезненный и хрупкий, в хорошей одежде он был бы изящным аристократом. Большущие голубые глаза, светлые волосы, звонкий смех — это Генюшка. Частый кашель, глаза, подернутые тревожный дымкой, нездоровые тени на лице — и это Генюшка. Он всегда бегает босиком, любит играть у реки, кататься на плоту. Поймаю его, посажу рядом, и вот он пытается удрать и заливается хрустальным колокольчиком. Но едва почувствует усталость или слабенькую боль — сразу плачет, лицо морщинится, становится похожим на сухонькую грушу. В семье его зовут «губонька». Он очень любит играть с котенком и сам словно забавный ручной зверек.
Котенка звали Рыжиком. Это кот-озорник, кот-хулиган, привыкший ко всеобщему вниманию. Во время обеда он незаметно подкрадывался, влезал на колени, вспрыгивал на стол и бесцеремонно хозяйничал, пока его не сметали на пол. Ребятишки его затискали, но он все терпел и не терял жизнерадостности. Смотришь, еще минуту назад он жалобно орал в Наташкиных руках, а сейчас уже нежится на диване, лениво развалившись и презрительно глядя на работающий мир. На что он мастер, так это на игры. Стоило чьей-то руке потормошить его, и он приходил в искусственную ярость, сверкая глазами, и, прицепившись четырьмя лапами к играющей руке, торопливо грыз ее, вернее, щекотал. Скакалка, бумажка, собственный хвост — все могло вызвать у него воинственное настроение. Ночью он бегал по спящим, увертываясь от вялых ударов, и, пристроившись где-нибудь на одеяле, заводил громкую песню. Он философски ни на что не обижался, и я завидовал этой его способности.
Купаться я готов ежеминутно. Вода — такое наслаждение, и приободрит, и приласкает.... С мальчишками невозможно просто поплавать, не играя. Обязательно предложат «пятнашки» или «кто дальше нырнет». Судят строго. Проигравших высмеивают. А уж страху-то, когда их начинаешь «топить»!.. В воде тепло. Бывало, сяду на камень, подожму колени и замираю. И не шелохнусь, покуда холод не станет нестерпимым.
Пошли с Колей на дальнее озеро; Долго мучились, прыгая по свежей пашне. Почти безостановочно болтали. Потревожили покой коровьего стада. Шальная рыжая корова погналась за Буяном — Колиным псом. Мне понравился молчаливый бег коровы, ее низко склоненная голова и жестокое выражение глаз.
Вошли в болото. Петляли-петляли по стежкам-дорожкам. Я уж было приготовился принять дурное настроение. Да вовремя подмигнуло нам из-за берез притаившееся озеро. Мы скинули рюкзаки возле полуистлевшего шалашика. Он потрескивал ржавыми листьями. Подобрали два удилища. Коля наладил удочки, поплевали на червяков, воткнули поплавки в воду. И сразу поймали двух первых окуньков.
Остаток дня быстро уменьшался. Черные тона примешались к цвету воды. Проснулись звезды и комары.
Возле шалаша в лесу было удобное место для ночлега. Чернела зола на месте бывшего костра, рядом аккуратной кучкой лежал хворост. Мы разожгли огонь и отправились ставить рогатки. Они должны добыть нам щук.
Нельзя не разговориться ночью, вдвоем, у костра. Мы думали вслух о городе и деревне, о том, что есть плохого тут и там, где лучше жить. Ночь была нашей собеседницей. И пока слово витало между нами, она подбавляла в него капельку звона и аромата, лунный лучик и эхо далекого сна. Котелок с картошкой храбро влез в огонь. Коля взял топор. Я светил фонариком, а он рубил ветки, что погуще. Свет фонарика, оттеняемый дымом костра, гигантским цилиндром упирался в кроны, и мерещилось — нет ему конца до самых звезд...
Заготовили дров и снова говорили, пока не сварилась картошка. Буян лежал под костром, и костер маленьким зайчиком трепетал в его глазах. Любовь ко всему миру терзала меня. А может, просто запах картошки тревожил обоняние? Какой ресторан мог бы предложить такую прелесть! Да еще перья зеленого лука, что надо было макать в баночку со сметаной и в бумажку с солью!
Наелись, и вроде потеплее стало. Коля заснул на своем плаще, а я поднял воротник у куртки и повалился в кучу душистых еловых лап. Тепло одеялом обвилось вокруг...
Проснулся от ледяной дрожи. Еле светились глаза последних угольков под сизыми ресницами пепла. Я раздул костер и стал преданно служить ему. Понатаскал веток, сунул в огонь пару толстых чурбанов и снова свернулся калачиком.
В четыре утра встали. На рогатки ничего не поймалось. Коля нашел «рискованную» камью, она очень глубоко сидела в воде. Поплыли. У меня в руке очутилась мормышка — палочка с резиновой трубкой на конце. Взмахнул десяток раз и почувствовал жадный рывок. Жирный окунь влетел в лодку. Сон сразу сдуло ветерком. Так началась наша окуниада.
Переплывая с места на место, мы наперегонки опустошали озеро. Часа через три-четыре в лодке уже паслось стадо почти в восемьдесят хвостов.
Демон дурачества овладел Колей. Он чуть не потопил лодку, упустил двух окуней и принялся распевать непристойные частушки. Я не хотел отставать и выдал студенческие песни: все, что знал. Поплыли к берегу и при этом так молотили шестом по воде, что, наверное, не одну щуку наградили инфарктом.
Сняли рогатки и вдохновенно захромали домой.
От медицины, от моей медицины никуда не убежать. Шестилетнему соседскому парнишке подарили большую шоколадку. Он ее съел за один присест и покрылся сыпью. Я осмотрел малыша и прописал димедрол. Сам давал ему «зелье», и через день пацан очистился. Первый мой пациент, вылеченный без подсказки педагогов...
На этом кончилась деревенская «интерлюдия». Пора было к «станку», то бишь к учебникам и монографиям.
И почему оно так запомнилось, это лето в Карабинце? Почему так хочется говорить и говорить о нем?
На лекции, на семинаре, в электричке, дома над книгой вдруг полыхнет — и нет тебя! Носишься по деревне с мальчишками, лазишь по деревьям, ешь мед, купаешься в речке! И знаешь... Никак не вспомнить, что?.. Знаешь, как ты молод? Как прекрасно жить?.. Да, разумеется, но что-то еще... Вот оно, главное: в последний раз!.. Все в последний раз: и ребята тебе — ровесники, и ты для них — свой, и вольность птичья, и щенячье бессмертие, и песня каждой кровинки!.. Потому что это — последнее лето детства!.. Догадался, когда уезжал, и что-то внутри подтвердило: «Правильно! Так и есть!..» И теперь, в институте, оно стоит надо мной незакатным и неостуженным... И я в него смотрюсь... И на душе хорошо и печально...
Мы выскочили на сцену Дома культуры в рубашках, взятых из родильного отделения. Десять парней с голыми волосатыми ногами. А из динамика лился крик новорожденного младенца.
Я стоял рядом с Вадимом. Краешком глаза отметил, что он побледнел. Значит, волнуется. Перед нами огромный зрительный зал. Ощущение такое, что в нем тысячи глаз и ни одного лица.
Руки трясутся. Ноги, как протезы. В груди холод, на лице пот. Но рядом товарищи, они тоже не камни. И от этого легче. Поем свою «выходную» песню. Получается дружно и душевно. Могем, значит!
Все убегают. Я остаюсь один в перекрестье прожекторов и читаю приветствие-паузу противнику.
...Очков желанных похититель,
Стоит он на брегах Невы,
Где, может быть, родились вы
Или гуляли, о мой зритель!..
Так началась незабвенная кавээновская встреча: «Педиатрический-Санитарно-гигиенический!» Я участвовал в ней на «должности» поэта-декламатора. Вадим Гурьев был капитаном нашей институтской команды.
Он среднего роста. Волосы слегка вьются. (Прическа «Ветер по морю гуляет».) Глаза большие, ласковые. В лице что-то вольное, птичье. Брови — два расправленных крыла. Стремительный силуэт носа, как соколиное тело.
В жестах и словах нетороплив. Умеет красиво двигаться и красиво сидеть. Всегда естественный, ни в чем никакой натянутости. Крепкая сбалансированность, природная гармоничность характера.
Но вдруг эмоциональная вспышка. Такие присущи хорошим ораторам. Загорается сам и зажигает собеседника. И все по-доброму, без упрямого напора. Наверно, есть у него некая железа юмора, обильно снабжающая своим продуктом каждую клетку. В КВН мы играли долго и упорно. Сперва встретились команды двух потоков нашего курса. Потом «храбрый четвертый» (это мы) нападал на команды старших и младших курсов. И как венец — поединок с санитарно-гигиеническим.
Кавээнщикам немудрено было подружиться. Все мы очень любили бесконечные сборы перед очередным турниром. То собирались в общежитии, то в комитете комсомола, то у кого-нибудь дома. Спорили по любому вопросу, на ходу импровизировали сценки, пели, сочиняли стихи.
Вадим внешне был самым спокойным. Но когда мы выдыхались, его реплики не раз подталкивали наши «творческие поиски». Вот эта его несуетливость, его приветливое достоинство поражали меня, заставляли к нему тянуться.
«Остановиться и оглянуться...» Вот я в десятом классе. Весь в книгах по уши. Прекрасно знаю мировую фантастику. Но газеты кажутся скучными, неинтересными. Воображения не хватает, чтобы представить Испанию или Вьетнам и проникнуться их болью.
С политинформаций удираю. Про комсомол вспоминаю, когда надо платить взносы. Да и нет в классе комсомольского духа. Коллектива не получилось. Каждый как-то сам по себе.
Комсорг сугубо случайный. Выбрали его, бедолагу, на общем собрании и забыли об этом. И он, похоже, забыл.
В институте атмосфера иная. Комсомол многоцветен и помнит про каждого комсомольца. Клубы, вечера, субботники, студенческие научные общества, походы, экскурсии. Не перечислить всех магнитов!
Я поначалу притих. Вернее, попытался притихнуть. Непонятно было, почему в школе комсомол такой незаметный, а здесь такой шумливый. Но в покое меня не оставили. Одна, две беседы, и я имею поручение: собирать материал для многотиражки.
Толкусь на разных кафедрах, заряжаюсь деловитостью... Пишу...
Как не любить свой институт — бурное, терпеливое, милое гнездо. Мы торопимся, хотим лечить сегодня же. Но альма-матер мудро и спокойно сеет в порывистые души зерна последовательности, самоуважения, дисциплины. Каждый новый предмет усложняет и обогащает пеструю мозаику, имя которой «больной ребенок».
Однако выясняется, что освоения наук мало. И «ходячая энциклопедия» отнюдь не синоним хорошего врача. Ибо удел «энциклопедии» — бездушность, примат информации над человечностью...
Но как ее воспитать — душевность?..
— Здравствуйте, Вадим. — Пожилая медсестра улыбается. — Как хорошо, что вы пришли! После вас у них и температура нормальная, и разговоров на день, и на процедуры соглашаются легче.
— Спасибо, Галина Николаевна. Чем вам помочь?
— Не мне, а ребяткам. Они вас ждут...
Едва мы зашли в палату, Вадима облепили радостные детские мордашки.
— Дядя Вадим! Здравствуйте!
— Привет вам, граждане! Ну как живете?
— С утра интересно. Врачи бегают, студенты.
— А вечером скучно?
— Скучно. И домой охота.
— Но, надеюсь, не плачете?
— Нет, дядя Вадим.
— А где Боря? Что-то я его не вижу.
— Ой, а у Бори температура. Ему лежать велели. А Юрке сегодня кровь переливали. А Ниночка зонд глотала.
— Сколько у вас новостей! А вот давайте-ка мы попросим дядю Сережу с Борей посидеть. А, дядя Сережа?
Детские глазищи-прожектора уставились на меня.
— Мне что... Пожалуйста... — пробормотал я, а у самого холодок по коже, будто боюсь чего-то.
— Он в соседней палате, — говорит Вадим.., — Лет ему пять-шесть.
У моего подопечного старчески серьезный вид.
— Можно, я с тобой посижу?
Он слегка оживляется.
— Ты студент? Сегодня утром один студент меня слушал-слушал и ничегошеньки не понял. Профессор его поругал. А тебя ругали?
— Бывало.
— Наверно, у тебя трубка плохая?
— Да нет, Боря, просто опыта маловато.
— А ты марки собираешь?..
Так мы познакомились. И говорили почти два часа. Для меня это были два часа откровения. Впервые почувствовал, как интересно общаться с ребенком. Как обоюдно интересно и необходимо...
— Ну что? — спросил Вадим, когда мы топали в общежитие. — Понравилось?
__Чего ж ты раньше меня сюда не притащил?
— Будешь ходить?
— Обязательно.
— Думаешь, только мы двое были у ребят? Комитет комсомола взял шефство над всеми клиниками. Я рекомендовал тебя.
— Правильно сделал.
— Ну и лады.
Членом комитета Вадим стал давно, со второго курса. Ему дали один из труднейших — культурно-массовый сектор, и он отлично справлялся. Вообще он, как никто, умел сыскать «на свои руки муки». Помимо учебы и организации встреч, вечеров, дискуссий, успевал работать в географическом обществе — занимался медицинской географией. Чуть позднее вошел в состав студенческого научного общества при кафедре социальной гигиены. На летние месяцы уезжал со стройотрядом. А когда при институте возник театр миниатюр, Вадим был среди его первых артистов. И все, за что он брался, делалось основательно и будто бы даже неторопливо. Секрета здесь не было. Вернее, был очень простой секрет: умение ценить минуту.
В ночь перед зачетом я зашел к Вадиму в комнату. Он сидел на кровати по-турецки. Слева скучал один учебник, справа — другой. Вадим увлеченно штудировал рассказы Шукшина. Соседей не было — где-то гуляли.
— Слушай, старик, у меня есть картошка и чай. Найди мне лук, соль, чайник, и мы устроим оргию.
— Задание понял! — Вадим отложил книгу и пошел «на добычу»...
После ароматной жареной картошки со свежим чайком настроение было самым компанейским, Я прилег поверх одеяла на пустующую кровать.
— Вот что, культмассовый сектор, давно хотел спросить: зачем тебе, собственно, комсомольская работа? Что она дает? У тебя ведь явная склонность к науке, к поиску, открытию новых истин...
— Инфантильный ты субъект, Сережа. Неплохой парень, а очевидного не видишь.
— Очевидное — есть невероятное?
— Вот именно. И без иронии, пожалуйста. Платить взносы — не значит быть комсомольцем... Наши дни небывало драматичны. Только нужно понять, нужно почувствовать! Огромный накал борьбы. Построить новую психологию, воспитать в каждой душе новое отношение к миру —- задача дьявольски сложная. Еще Маяковский писал про «революцию духа». Нам ее совершать, понимаешь, нам. Освободить человека от звериных черточек, превратить его в космический созидательный фактор — это же за голову можно схватиться от восторга: на что мы замахнулись. А равнодушие, зависть, лень, стяжательство — это не просто палки в колеса, это предательство! Посмотри, сколько злобы против нас у врагов. Как стараются очернить, исказить каждый наш шаг. А вокруг и здесь, под одной крышей, есть еще любители новостей только в подаче «Голоса Америки». Я таких не люблю. Холодную «рыбью» философию терпеть не могу. Хочется каждого схватить, встряхнуть, заставить оглянуться, в ухо заорать: «Проснись, дубина!..»
Этим, наверно, и привлекла меня комсомольская работа — возможностью бороться за человека. Не кулаками бороться, а всей силой ума. Комсомольский работник сегодня должен быть интеллигентом в высшем значении слова. Более того, я считаю, что, не поработав активно в комсомоле, нельзя стать подлинным интеллигентом. А ведь мы с тобой через пару лет примкнем именно к интеллигенции. И я хочу примкнуть как по форме, так и по содержанию.
— А я, выходит, только по форме?
— Чудак ты, Сережа! А шефская работа? А КВН? А твои публикации в многотиражке? Что это, как не добротная комсомольская активность? Но вообще пора тебе думать: доволен ли ты собой и чего ты хочешь от жизни...
— Я подумаю, Вадим...
Я ушел в свою комнату и до утра проворочался, радуясь и жалея, что вызвал Гурьева на этот разговор...
А, собственно, как я отношусь к Вадиму?.. Благоговею?.. Ничуть не бывало... Восхищаюсь?.. Есть немного... Но мое восхищение можно назвать ироничным... Завидую?.. Да! И не боюсь в этом признаться!.. Его способности много успевать нельзя не позавидовать...
В нем и в самом деле есть что-то от комсомольца двадцатых годов. Убежденность. Прямолинейность. Неприятие компромиссов... Но «комиссаром в пыльном шлеме» его не назовешь. Любит благоустроенность, хорошие вещи, красивую одежду. Знает себе цену, оставаясь обаятельным и простым...
Скорее это «комиссар конца семидесятых», культурный, умный, с широким кругозором...
Я наблюдаю за ним и старательно сопоставляю со своими его качества. Вижу по контрасту с ним, как бездарно потрачены школьные комсомольские годы...
Но все-таки Витька и Саня ближе, понятнее, приземленнее, теплее...
Колхозная неделя. Рубим капусту. Поле полузатоплено. Между бороздами вода. Но работаем с охотой, потому что работать приятно. По утрам вода покрывается звонким ледком. На капустных листьях светятся капли росы, а сами листья, исчерченные розовыми прожилками, радуют глаза упругостью. Нам повезло — поле попалось не густозаселенное. Свою дневную норму выполняем уже часам к одиннадцати-двенадцати. Идем в барак (каменный, с паровым отоплением), стаскиваем друг с друга сапоги, моемся, валяемся на нарах. Нары из свежих сосновых (или еловых) досок и превкусно пахнут.
Девчонки привезли проигрыватель. Костя — пластинки, стало совсем весело. По вечерам собираем деньги и приносим из магазина вино. На каждого приходится по глотку, но для «престижа» и этого довольно. Вот, мол, взрослые мужчины после трудового дня хватили малость и веселятся от души.
Третьего октября отметили мой день рождения. Составили столы, девочки приготовили салат из капусты, купили консервов, наделали бутербродов. В начале вечера Вадим сказал «слово», были хорошие тосты, смеялись, нежно глядели друг на друга. Потом, когда захмелели, все стало громким и неразборчивым...
Последние дни работали под дождем и снегом. У поля стоял полуразрушенный дом. Мы забирались в него, разводили костер и пекли картошку. Колхозники привозили молоко и белый хлеб. Мы перетаскивали все это в дом и наслаждались...
Когда возвращались с поля, нас обогнал трактор с прицепом. Помчались за ним. В кузове поблескивала светло-коричневая картошка. Мы уселись прямо на нее. Трактор спокойно плыл по бездонной грязи, а мы задирали ребят, топающих пешком...
В Энколове пообедали, посидели у печки, попели наши душевные песни и покатились на машине в наши родимые Бугры. А из Бугров — автобус, веселые песни в нем, и Ленинград, уже ставший непривычным.
Внимание к медикам. Пристрастный взгляд в прошлое.
Познакомиться бы с Авиценной! А он бы возьми да и спроси; «Сколько характеристик пульса тебе знакомо?» Я бы, судорожно припоминая, ответил: «Пять» И он засмеялся бы надо мной — ведь ему были известны десятки видов пульса. И спроси он: «Сколько болезней ты можешь распознать по пульсу?» — я бы неуверенно ответил: «Ну три-четыре». И он бы снова засмеялся...
Да, моя медицина сложна, но как много она потеряла примитивно-великолепных методик и наблюдений. Научиться бы перкутировать, как Боткин. Да где там. Ведь есть рентгенограммы, зачем перкуссия!
Перенять бы у земских врачей опыт изумительной точности диагноза без лабораторных подсказок!
Но теперь не земство. Куда я, врач, захочу, туда больного и пошлю. Захочу — в специализированный диспансер, захочу — в аллергологический кабинет!.. Старые врачи не должны умирать. Не должны умирать в сердцах молодых докторов...
На пятом курсе меня увлекла гигиена йогов. Я производил «раскопки» во многих библиотеках. Собирал знания по крупицам, по случайным фразам, оброненным в книгах иной тематики.
О йогах наслышаны, над ними смеются, им поклоняются, любопытство к ним не ослабевает. Их гигиена очень интересна. Она немало может дать современному человеку. Хотя многого и потребует от него, и прежде всего рационального, небеспорядочного образа жизни, которым — нельзя не согласиться! — мы зачастую пренебрегаем.
Каждый день я выкраивал время на комплекс упражнений. Они нравились мне своей необычностью, непохожестью на упражнения привычной нам физкультуры. Чтобы не быть однобоким, прочел все, написанное против хатха-йоги. Убедился, что аргументация «против», как правило, голословна и строится на упрямом отрицании любого рационального зерна.
Сделал попытку упорядочить собранные сведения. Написал большую статью «Азбука хатха-йоги». Впрочем, дальше моего блокнота она не пошла...
Дали нового больного для курации. Ему четыре года. Бородаев Дима. Зашел к нему в бокс, и он пригвоздил меня к полу грустью своих огромных глаз. Показалось, вижу пленного олененка. И такой он хрупкий, что больно стало сердцу. И слегка оттопыренные ушки, насквозь просвеченные солнцем, горели как осенние листья.
Я присел к нему на кровать и вдруг вместо собирания анамнеза, начал рассказывать о зверях и птицах, ветрах и облаках, морях и реках. И даже покрылся потом от радости, когда увидел маленькую звездочку любопытства, разгоравшуюся в его глазах. Он что-то спросил, я ответил, и вскоре мы тараторили, как нетерпеливые сороки-белобоки. Димка рассказал мне про папу-маму и про своих друзей из детского садика. Я принес несколько книжек из другой палаты и долго читал ему.
Случай банальный. Подумаешь, развлек малыша. Не впервой. Но я до конца дня ходил просветленный и радостный.
Димка, чертик, привязался ко мне. «Теперь и мамка с папкой не нужны!» — смеются медсестры.
Пока идут занятия, он сидит на стуле рядом со мной, и Тамара Александровна — наш ассистент — не может его отогнать. Я смущаюсь перед ней и ребятами. А девчонки почему-то завидуют мне и наперебой стараются приласкать мальчугана. Он охотно с ними разговаривает, но не отходит от меня ни на шаг.
Я вожу его на все процедуры. В руках у врачей он плачет, бьется и зовет: «Дяденька! Где мой дяденька?..»
Так он меня окрестил: «Мой дяденька!»
Ах Димка, Димка! Он сидит у меня на коленях и жалобно просит: «Ты меня покормишь?»
И я кормлю его и утешаю, разобиженного уколами. Я рассказываю ему сказки. Покупаю в книжном Чуковского и Маршака, и мы вдвоем заучиваем стихи наизусть. Мы вместе смеемся, и, когда он плачет, мне тоже грустно.
Ребята уходят. Я ругаю себя: «Слюнтяй! Размазня!» — но не могу рвануться с ними.
Димка, не зная того, переломил меня, заставил понять, что нелегко отвечать за человека и вдесятеро труднее — за человека, которого любишь.
Кожура беззаботности, беспечности отлетела, и я спросил у себя, не хватит ли порхать изо дня в день легкомысленно и бездумно? Не пора ли осознать бремя выбранной профессии? И, взвалив его на плечи, понести вперед!..
Ближе к вечеру Димка настораживается. Боится, чтобы я не исчез. Я уговариваю отпустить меня, но он твердит: «Нет! Ты не уйдешь! Я с тобой!»
Если ничего срочного не запланировано, то я его сам укладываю спать. Когда вечер занят, приходится просить о помощи медсестру или какую-нибудь мамашу. И я убегаю, пока Димку держат, и до меня доносится его громкий протестующий плач.
Разговаривал с Димкиной бабушкой. Представился: «Сергей Иванович!» Старался говорить неторопливо, внушительно, «сочным» голосом...
Часа через два медсестра передала, что вызывают доктора Сергея Ивановича.
Я вышел на лестничную площадку. Там была Димкина мать. Мы долго разговаривали. Она меня благодарила. Передала Димкины слова: «У меня тут есть родной дядя!..»
Когда Димку выписали, я рассердился, хотя и не знал, на кого и за что. Он меня, конечно, забудет. Но я-то его не забуду, пока жив. Благодаря ему понял, что дети меня могут любить. Обрел уверенность в себе. Подавил остатки «школьной доминанты». Стал опытнее. Почувствовал ответственность. Впервые подумал, что, пожалуй, пошел по правильному пути.
Как мне жаль тех детей, что больны! Это странное чувство: мне кажется, что самое главное — жалость, как бы совместное переживание боли. Пусть ребенок ощутит, что ты к нему не безразличен; остальное (лекарства, процедуры) не основное, не важное, вспомогательное. Прежде всего ты и ребенок. И те незримые (духовные, что ли?) связи, которые обязательно должны быть между вами. А болезнь ты вытеснишь своей жалостью, любовью, состраданием (не знаю, как правильно назвать).
Почему я привязался к этой девчонке? Почему выделил ее из других? Учимся в одной группе, ладно! Умница, не зазнайка, допустим! Веселая, добрая, чистая, согласен! Симпатичная, с хорошей фигуркой — одна она, что ли!
А вот поди ж ты, другие не вызывают того подъема, той радости, какую чувствую возле нее!
Она заводила. Расшевелить компанию, спеть, сплясать, выдать хохму — Томка тут как тут. Все в ней приятно: короткая прическа, свежее лицо, озорные глаза.
Могу болтать с ней часами, пока она сама не оторвется и не убежит. Даже остроумие вылезает откуда-то. Натужное, грубоватое, но все-таки!
Сходить с ней в кино — счастье. На экране — черт-те что, а боковым зрением впитываю знакомый и таинственный профиль.
Думаю о женитьбе. И она вроде со мной хороша, значит, небезразличен. Страшусь и ликую.
И сам все порчу — нелепо, непоправимо.
В полвосьмого приглашен к дружку на день рождения. Договорился с Томкой, что встретимся в семь в уличном садике. Но до вечера я еще должен успеть побыть на свадьбе у одноклассницы. Свадьба занудная. Как назло, меня посадили в шаге от невесты. Удрать удалось только в полдесятого.
Садик пустой, Томки нет. Я злюсь неизвестно почему. Иду на день рождения один. Когда назавтра она высказывает обиду, я (идиот набитый!) лезу в амбицию, не хочу признать, что не прав. День-другой молчим. Я уже давно раскаялся, но внушил себе, что она должна подойти первой. Еще день-другой, и я опомнился, запросил пощады, безоговорочно капитулировал. Но черная кошка уже втерлась между нами. Былой сердечности вернуть не удалось...
Эпидемия гриппа. Занятия прекращены. Работаем с утра и до темна. Каждому ежедневно от десяти до тридцати вызовов. Наш район — Автово. Видимся урывками. На ходу консультируемся, делимся впечатлениями. Всякий проверяет себя, готов ли врачевать.
Лестницы, лестницы, лестницы. Звонки — резкие, приглушенные, мурлыкающие. Тревожные лица родителей. И дети, которым плохо...
Витька по числу обслуженных вызовов первый. Он вошел в азарт, будто сам с собой соревнуется. Иногда столкнемся на улице, он бросит пару слов и летит мимо, в руке тяжелый «дипломат», набитый справочниками. О поп-музыке ни гугу. Вздыхает: «Найти бы пенициллин против вирусов!»
О Сане в поликлинике ходят легенды. Его принимают за кого угодно, только не за студента. Его импозантность родителям нравится. Я слышал, как мамаша просила у регистратора: «Ко мне вчера аспирант приходил, такой высокий, рыжебородый! Запишите меня к нему на прием, пожалуйста!..»
Как-то незаметно Саня стал авторитетом. Знает любую сложную пропись, любую возрастную дозировку, любую схему лечения. В его портфеле — солидные монографии, рефераты докторских диссертаций. Он твердо решил идти в науку...
Наши с Вадимом участки в какой-то день по соседству. Едем в одной «Скорой».
— Знаешь, Серега, трудно, беспокойно, ни минуты свободной, а чувствую себя счастливым! Ночью проснусь и вспоминаю, кому что назначил, не забыл ли чего!... Решил, что в основе такого подъема ощущение нужности, необходимости людям!..
— И у меня так же!..
«Скорая» остановилась. Мы пошли по своим адресам...
Александр Федорович Тур. Академик с мировым именем. Наш учитель и высший авторитет. Автор учебников и монографий. Заведующий кафедрой госпитальной педиатрии...
Но вот зрительное впечатление. По сцене ходит старичок в белом халате и говорит что-то тихим голосом себе под нос. Огонек лампы отсвечивает в лысом черепе.
Студенческая заповедь: «Хочешь слушать Тура — занимай передние ряды». За кафедрой он теряется, маленький и какой-то мягкий, только очки академичны и строги. Кажется, что он висит, не достигая ногами пола.
Напряженно слушаю. Материал интересный, трудный. Яркие, убедительные демонстрации больных.
Тур немного похож на строгого монаха в сутане. Он не докладывает, не поучает, а как бы делится с нами. Он уверен, что для «подачи» знаний не нужны актерские эффекты, поэтому он так прост, рискуя показаться скучным. Он весь в своем мире, в медицине. В быту он, должно быть, ужасно непрактичен.
Я сдавал ему госэкзамен по педиатрии. Меня поразило, что, подойдя к постели больного, он переменился на глазах. Из беспощадно-строгого экзаменатора стал милым, добрым дедушкой. И ребенок потянулся ему навстречу, душевно раскрылся, будто родному. Я видел, какой радостью было для них общение друг с другом...
Распределение прошло буднично и незаметно. Никакой с него радости... Мне судьбина подкинула в Пермскую область. Хорошо это или плохо, буду решать в ближайшие три года...
Наш выпускной институтский вечер в ресторане «Балтика». На пиджаках новенькие ромбики. Улыбки и цветы — в радужном единстве.
Ректор произносит поздравительный тост. Шампанское щекочет язык. Шпиленя Семен Ефимович, биолог, один из любимых наших профессоров, кричит в микрофон: «Мне приятно было первым встретить вас в институте и последним проводить на сегодняшнем вечере!..» Мы в ответ награждаем его оглушительным «ура».
Музыканты очень симпатично играют на электрогитарах.
Знакомые, родные лица движутся в танце.
Александр Федорович Тур ходит от стола к столу и напутствует нас.
— Мы к вам сыновей пришлем учиться, Александр Федорович! — кричат ему.
— И дочек тоже присылайте! — добродушно улыбается Тур.
До чего же хорошо на этом последнем нашем вечере!
— Пиши со своего Урала! — напоминают ребята. Витька и Вадим остаются при институте, Саня едет на Север...
И вот институт позади. Предстоит работа. Все госы я сдал на «отлично», однако по духу я себя врачом не чувствую. Пока не чувствую... Быть может, это придет позднее...
Мне двадцать три года. По внешности взрослый. Но внутри еще столько неперебродившего, легкомысленного! Впору заржать, как жеребенку, и, ошалев от молодости, понестись куда глаза глядят. Но надо быть сдержанным и умным. Надо быть мужчиной. У меня появились обязанности перед людьми — значит, я потерял право быть инфантильным...
Составляю списки, что взять с собой. Больше всего — книжек... Надеюсь, что впереди в основном хорошее. Очень боюсь попасть в недоброжелательный коллектив. Конечно, я еще сосунок в медицине. Конечно, я буду ошибаться и выглядеть жалко в каких-то ситуациях. Но если рядом окажутся люди добрые и — главное — тактичные, то я верю, что смогу подняться над уровнем лекаришки до уровня хорошего врача.
Билет взят. Через неделю вольюсь в полноводную реку народного здравоохранения. Как вы там, больные мои, поживаете? Тот купается до одури, не зная, что мне придется лечить его от ангины! Та гуляет с одноклассником росистыми вечерами, усердно стараясь подцепить пневмонию!
Вот погодите, гаврики, свалюсь я на ваши головы!.. Или это вы на мою бедную головушку свалитесь?..
Уходить... Расставаться... Обновляться... Подставлять ветру лицо и не знать — что за поворотом... Спотыкаться и падать... Поднимать к немому небу лицо... И помнить, что за тучами есть звезды... А среди них — твоя...
