Проза
 

“Дневник молодого отца”

Моей жене и другу посвящаю.

От пяти до шести.

 

Санька и Алеша обнаружили, что книги — отличный строительный материал. В коридоре у нас книжный стеллаж. В одно прекрасное утро мы находим стеллаж пустым, а возле него за книжными Гималаями — довольные лица наших сыновей. Огорчаемся — доставать книги трудно, а у ребят к ним никакого почтения. Раз поняв, что книги могут быть игрушками, мальчишки снова и снова прорываются к стеллажу, несмотря на наши запреты. То они делают из книг «шоссе», плотно устилая ими коридор, то выстраивают «вавилонскую башню», которую затем с наслаждением рушат. А бывает, на них нападает эпидемия листания. Сидят рядком на полу, снимают с нижней полки томик за томиком, перелистывают с умным видом и откладывают.

Алеша выдрал было пару страниц, но я после этого прочитал ему грозную нотацию, погрозив пальцем, и «покушения» с его стороны прекратились.

Мы с Галкой боимся за книги, но, с другой стороны, боимся излишними запретами отвратить ребят от них. На книги, на мощный нравственный заряд, заложенный в них, наша большая родительская надежда.

 

 

Наблюдаю с удивлением и нежностью за женой. Как изменяются интонации ее голоса и взгляд, когда она смотрит на младшего сына. Как она огорчается и сердится, когда старший совершает оплошность. Как выхаживает ребят, когда простужены. Как она умеет не уставать, не раздражаться — о это немыслимое женское умение!..

Конечно, она, и только она, несет основную тяжесть по воспитанию детей. Я стараюсь ей помогать, хочу ей помогать, но я не могу все время быть с ней: отвлекает работа, отвлекают друзья-приятели. Да и не способен я на такое постоянное напряжение, на какое способна она. Мне надо обязательно время от времени отключаться от семьи, встряхиваться. Хотя бы сбегать в книжный магазин — вот и встряхнулся...

А Галка обходится без этого. Она, как паровоз, мощно тянет и тянет вперед наш семейный состав (да простится мне такое сравнение — Андрей Платонов научил меня восторженно относиться к паровозам...). Мать в ней высвечивается все глубже и глубже. Словно туман разгоняется солнцем — и открывается безграничный сад, полный удивительных плодов...

 

 

Не однажды говорил Саньке, что, когда он вырастет, он станет папой, и ему вроде бы это нравилось. А сегодня вдруг сказал:

— Не хочу быть папой! Хочу быть дяденькой с машиной!

— Почему же ты так хочешь? — спросил я.

— Потому что папа все хорошее отдает детям. А я хочу все для себя!..

Прежде всего меня поразил не Санькин эгоизм, а его самостоятельность мышления. «Надо же, думает, обобщает, выводы делает!» — умилился я мысленно. А вслух сказал:

— Если рассуждать по-твоему, мы с мамой тоже должны все делать для себя. Раз ты не хочешь быть папой, значит, и я тоже не хочу. И не буду больше о вас заботиться, играть с вами. Будем жить каждый для себя. Договорились?..

Санька помолчал, насупившись. Потом вскинул голову, вздохнул.

— Буду я папой, успокойся! Только и ты будь, пожалуйста, папой! Ладно?..

Так мы с Санькой дипломатически договариваемся. А вот с Алешей «дипломатия» пока что затруднена. Потому что Алеша наш потихоньку превратился в «татаро-монгольское нашествие». Только просыпается, и в нем начинает бурлить мощнейший энергетический родник. Носится на своих крепких ножках, словно колобок, из комнаты в комнату. Все ему надо потрогать, подержать в руках, бросить на пол и послушать, как оно зазвенит. Все вещи пятятся перед ним и забираются повыше.

Он рвет книги и мамины чертежи, он перебил почти весь фаянсовый сервиз для чаепития и бог знает сколько обеденных тарелок, он мочится на пол в самых непредсказуемых местах и с удовольствием размазывает лужу ладошкой, он утаскивает сапоги и туфли из-под вешалки, и потом их надо искать по всей квартире, он забирается в холодильник и рассеивает полуфабрикаты по постелям, полкам, стульям, табуреткам. Он... Он... Он... За ним надо бегать и выдергивать из-под его руки то одно, то другое. Причем за каждую отбираемую у него штуковину он воюет, он кричит: «Дай! Дай! Дай!..», а голос у него весьма громкий.

Он плачет, и при этом голос у него еще громче. Терпение с ним надо колоссальное. У меня одна мечта: хоть бы книги, собранные для ребят, дожили до их «сознательности»...

На прогулке Алеша ни одного человека не оставляет без внимания. Останавливается и разглядывает, поворачивая голову вслед прохожему. И на лице у него первозданное удивление. Вот, мол, какое чудо — еще один живой, настоящий человек.

Мне его любопытство кажется бесцеремонным. Неловко мне рядом с Алешей, неудобно. Я его отучаю от «глазения». Но ведь и от интереса к людям тоже отучаю — превращаю уличные встречи и самое жизнь в унылую привычку...

 

 

Рисуем с Алешей, набравшись впечатлений на прогулке. Он сидит у меня на коленях и увлеченно водит авторучкой по листу бумаги. Точки, закорючки, прямые линии... Алеша вздыхает, вскрикивает, радуется своему искусству. Я ему предлагаю темы: нарисуй папу, нарисуй маму. Папу он изобразил закорючкой, маму — взлетающей вверх прямой линией. Потом я посмотрел за окно и предложил:

— Нарисуй дерево, Алеша!..

Он запросился на подоконник, я его туда поставил и стал придерживать. Алеша водил авторучкой по стеклу, и это было не просто увлечение — это был творческий экстаз. Возможно, ему казалось, что, водя авторучкой, он созидает увлекательный мир: волнуемые ветром деревья, весенние облака, неторопливых птиц, торопливых людей. Мир появлялся после того, как Алеша проводил линию по стеклу. Он, Алеша, здесь, на стекле, познавал краски и пропорции, смешивал их и разъединял, созидал и разрушал. Оторвать его было невозможно. Я было попробовал, но Алеша так взревел, глянув невидящими глазами, что я оставил свои попытки и терпеливо ждал, стоя за его спиной. Ждал, когда мой маленький демиург насытится творчеством...

 

 

Наша беда — нам некогда осмысливать изменения, происходящие с детьми. Нам некогда осмысливать любые события, с ними произошедшие. Нас несет текучка, словно вихрь, который налетел внезапно, и нельзя ему сопротивляться. Только успевай делать неотложное, сиюминутное — где уж тут обобщать, прогнозировать.

Досадуешь на нехватку свободного времени, столько у тебя социальных ролей, так ты задействован, что дома хочется, прежде всего, отдохнуть и не хочется напрягаться.

В прежние годы людей приучали к психологии «винтика». Сегодняшняя нервозная, суматошная, переломная жизнь, дергая человека, сводя на нет резервы психики, диктует многим психологию «щепки».

Надо, надо, надо напрягаться, надо плыть своим курсом!

И, вздохнув, накидываешь на плечо самую тяжелую социальную лямку — лямку родителя...

 

 

Гуляю с ребятами. Алеша ходит важный, деловито разглядывает все вокруг. Санька изнывает от безделья — ему хочется поиграть со сверстниками, но сверстников нет.

И тут появился мальчишка. Неряшливо одетый, с широким солдатским ремнем на животе, с игрушечным пистолетом, заткнутым за ремень. На год-два старше Саньки.

Он стоял неподалеку и с независимым видом глядел в пространство.

Я подтолкнул Саньку к нему и, карауля Алешу, поглядывал, как играют большие.

Незнакомец быстро взял в свои руки власть и водил Саньку за собой.

— Давай швыряться камнями! — предложил он.

Санька послушно согласился. Его послушание огорчило, но я не вмешивался, решив понаблюдать, до каких пределов безволия дойдет мой старший.

Ребята швырнули камнями в ствол дерева. У Саньки это вышло так неуклюже, что второй раз швыряться предводитель не предложил. Зато изобрел другое — сунуть голову в подвальное окно и смотреть, что там внутри.

Так они и сделали. Но тут какой-то дед, возвращавшийся из магазина, заорал на них, отогнал от окошка.

Потом мальчишка предложил Саньке рисовать на стене дома. Способ рисования он изобрел оригинальный: вырывал толстый пучок травы и, прижимая его к стене, выводил влажно-зеленоватые линии. Увидев, что Санька и тут не противится, я прервал их забаву—отозвал Саньку.

— Чего? — сказал Санька, подходя с недовольным видом.

Я призвал его к самостоятельности и подумал, что раньше надо было...

Впрочем, он меня тоже «призывает» иногда — в свойственной ему манере. Вот пример.

Ко мне приехал брат с женой, мы посидели, поговорили. Потом гости вышли на лестничную площадку покурить, и я, некурящий, вышел с ними.

Стояли, обсуждали что-то. Вдруг из-за двери пронзительный Санькин рев.

Я вернулся в квартиру:

— Чего ты, Санечка?..

Он сердито глянул на меня мокрым своим лицом:

— А чего ты курить пошел? Не кури!..

Я посмеялся и растрогался. Вот ведь неосторожный — сам настраивал сына на полное неприятие курения и вдруг «пошел курить». Нарушил душевное равновесие ребенка...

 

 

Младший наш, Алеша, пока далек от столь сложных жизненных перипетий. У него хриплый обаятельный басок, и он, войдя в третий год жизни, начинает называть предметы. Все пока что величает именами собственными. «Дима» — это у него означает дым. «Сема» — так он называет солнце. «Дема» — по-алешиному дом.

А иногда ему изменяет его басок, и он говорит тоненьким-претоненьким «воробьиным» голосом...

 

 

Санькины проблемы сложнее, он уже в делах «вселенских» замешан. Как-то вечерком всплакнул. Галка ему шутливо сказала, чтобы не пугал солнышко, чтобы улыбался больше. Песенку вспомнила: «От улыбки серый день светлей...»

Всю ночь и на следующее утро шел дождь, небо было плотно зашторено.

Санька, проснувшись, был печальный. Сидел, размышлял... Кончив думать, подбежал к Галке.

— Мама, это из-за меня солнышко ушло! Вернуть его надо!..

И он веселился — безудержно, отчаянно, гомерически.

На минутку вдруг солнце прорвалось, и снова прореху в облаках затянуло.

После обеда Галка посылала Саню спать, но тот упорно сопротивлялся:

— Мамочка, ну некогда мне! Тучи надо разгонять!..

К вечеру небо очистилось, и солнце торжественно вкатывалось в дома, как новенькая монета — в копилку...

 

 

Санька долго думал — что-то его озаботило. Потом спросил:

— Почему все в сказках такие злые?

— Кто все? — озадачился я, решив, что он имеет в виду Змея Горыныча, Бабу Ягу и иже с ними. Но Санька пояснил:

— Иван-царевич и другие богатыри!..

— Разве они злые? — спросил я.

— Конечно! — подтвердил Саня. — Головы рубят направо-налево, дерутся все время, обманывают...

Я ничего не смог ему возразить, сказал только, что раньше жить было трудно и поэтому все враждовали. Потом перечитал несколько сказок под Санькиным углом зрения и обнаружил, что он прав. Чего-чего, а крови в сказках более чем достаточно. Мы читаем, не понимая современного содержания сказочных поступков. Привыкли думать, что сказки учат доброте. А вдруг наоборот? Вдруг они насилию учат, жестокости?..

Я, конечно, объяснил сыну, что, живя среди зла, герои сказок должны со злом бороться насмерть. Или ты убьешь зло, или оно тебя убьет. Тут же добавил, что сегодня зло тоже существует и оно многолико. Боится света, боится правды, старается прятаться, маскироваться...

Но чему же учат сказки? Неужели недобрые они?..

Поговорили о зле, помянули — и накликали. Настигло оно нас. Потянулась полоса болезней. То Санька сопливится, то Алеша. То у Саньки живот расстроится, то у Алеши...

 

 

Мы с Галкой воспринимаем любую детскую хворь как обиду, несправедливость, незаслуженный удар судьбы. С ног сбиваемся, выпаривая-вытравливая-изгоняя «бесов».

Саньку его хвори делают мнительным. Он боится войти в комнату, если там форточка открыта. Он расспрашивает, какие болезни бывают и что при какой болезни не в порядке. Он, как только вспотеет, сам торопится переодеваться — без всяких напоминаний с нашей стороны. В общем, превращается в образцово-показательного пациента...

Мне это не нравится, ибо в нем укореняется не только мнительность, но и трусость. Он легко плачет. Чуть слово не по нему — и вот уже губы надуты, сердитые глаза и слезы катятся.

Досадую, что он так медленно взрослеет. Пробую вести с ним «умные» речи — объясняю по-серьезному то-се из биологии. Он выслушивает молча, вселяя надежду на понимание. А потом спрашивает что-нибудь примитивное («Папа, почему Алеша машинку сломал?..»), и я вижу, что ничего в нем не остается от моих слов. Вздыхаю и жду...

 

 

Хочу быть хорошим родителем, душевно готов быть им. Готов заниматься с детьми часами, готов им рассказывать обо всем на свете, готов быть внимательным и терпеливым, ласковым и требовательным. Но ничего не знаю в педагогическом плане.

Как нехватку воздуха, чувствую нехватку педагогических знаний. Удивительный феномен: быть родителем — самое ответственное дело, но никого этому не учат, родительство пущено на самотек. В школах ввели «Этику и психологию семейной жизни», но это так несерьезно! Я читал программы и учебники. Мое мнение: не то и не так...

Почувствуешь интуитивно, что надо тебе, каким быть — слава богу! Не почувствуешь — расплатишься своими слезами.

Педагогических книг много, но они мало дают, чтобы не сказать — совсем ничего. Чувствую нехватку специальных педагогических знаний, нехватку методических навыков: как развивать внимательность и усидчивость, совестливость, честность? Как использовать игру для воспитания? Как преодолеть эгоизм ребенка? Как воспитать одухотворенность?..

Когда стал родителем, ощутил, что мне не хватает... отца. Я рос только с мамой и очень ее люблю. От нее я взял умение быть внимательным и ласковым с детьми. Но отца я не знал, он жил отдельно, они с мамой разошлись. И вот теперь я иногда чувствую, что не умею быть главой семьи, что есть в душе незаполненность, пробел.

Кто такой глава семьи? Это не диктатор, конечно, такое решение я отбросил изначально. Правильно, видимо, так. Тот, кто определяет «стратегию» семьи, кто является «высшим судом» для домашних, олицетворением совести.

Чувствую, что нужен отец, и вспоминаю своего с недобрым упреком. В собственном отцовстве иду от ума, от воображения. Веду себя так-то и так-то, потому что именно таким представляю поведение отца. Но на самом-то деле, может, все должно быть не так?..

Нет уверенности, сомневаюсь, теряюсь, и это плохо. Был, например, с ребятами строг, ибо видел функцию мужчины именно в этом. Но почувствовал, что они меня боятся, и ужаснулся. Я ведь не сердитый, не хмурый, просто, бывает, корчу из себя такого перед ребятами... И вот переменился — разрешаю им озорничать, сдерживаю совсем немного. И вроде опять выходит не совсем хорошо...

Был бы у меня отец! Что-то бы я мог вспомнить, о чем-то спросить. Как было бы славно!..

 

 

Отец не порадовался моим успехам, я порадуюсь успехам своих детей. Вот у Алеши в два года и четыре месяца взрыв талантливости. Стремительно осваивает сложные слова и предложения. Каждый день «исполняет» по много новых слов.

— Не ме-шай! — правильно и с расстановкой выговаривает Саньке.

На рисунке в книжке «узнает» себя и говорит:

— Вот Аля тут!..

Вдруг сразу стал различать цвета. Полотенца в ванной висят, и он называет:

— Красное — Сашино, синее — Алино...

Называет зеленое и белое, а про желтый цвет говорит «сема» — как и про солнце. Трогательно коверкает слова. «Зеленое» у него «зюзеное», «хорошее» — «хохочее»...

 

 

Санька тоже не лыком шит — стал ходить в хореографический кружок. Перед занятием переодевается и превращается в беленького «сказочного» мальчика-пажа. Белые чешки, белые гольфики, шорты, белая футболка да еще светлые его волосы — все очень ему идет.

Хореограф мне не нравится. Она молодая и неторопливая. Построит ребят в коридоре перед залом, а сама ведет бесконечные беседы с родителями или уйдет куда-то, а ребята стоят, томятся. Или, может, мы, родители, больше томимся, чем они...

Сперва занятия были по сорок пять минут, потом хореограф объявила, что будут по тридцать минут. Как-то после занятия — видимо, в сердцах — она высказалась, что ни у кого, мол, из детей нет ни фантазии, ни воображения.

Но что значат мои мелкие недовольства, если Саньке ходить на занятия нравится, если он под музыку хорошо показывает танцевальные позы, если я замечаю в нем грациозность, которая еще вчера в нем отсутствовала начисто...

 

 

Шли с хореографии. Холодный дождь лил не переставая. Безлистные деревья, увешанные каплями, знобко ежились.

Вдруг услышали треск. Один из больших тополей покачнулся и упал. Возле него суетились маленькие люди. Мы свернули к ним. Под ногами захлюпала грязь, перемешанная с опавшими листьями.

— Что, помогать пришли? — спросил мужчина в ватнике и вязаной красной шапочке.

— Нет, узнать, по какому праву рубите!

— Есть акт на порубку! — сказала старая женщина, отойдя от ствола.

— Что вы, собственно говоря, переживаете? — спросил мужчина. — Вы сажали эти деревья?

— Нет, не сажали.

— Вот посадите сперва хоть одно, а потом и приходите мешать!

— Они беззащитны, а вы вооружены до зубов: топоры, пилы.

— Много было болтунов, еще явились!

— У нас, у болтунов, совесть есть.

— А у нас — акт на порубку!..

Мы сходили к женщине домой, и она вынесла в прихожую акт, подписанный тремя какими-то «представителями». Должно быть срублено двадцать четыре дерева для «прореживания». Я с недоумением это прочитал. Деревьев между домами и так немного. Но бумага есть бумага. Штамп на ней сверху, что акт с кем-то там согласован...

Ушли ни с чем. По дороге я объяснил Саньке, почему отступаем. Главное в ситуации, пожалуй, то, что не промолчали, не прошли мимо...

 

 

Входишь с улицы и первое, что видишь дома, — хаос в детской комнате. Игрушки раскиданы на диванчике, на полу. Их много, игрушек. У кого из современных детей их мало...

Я пытался с беспорядком бороться. Увещевал Саньку, заставлял убирать игрушки. Санька дулся.

— Почему я убираю, а Леша не убирает?..

Потом как-то попривык и стал бороться за порядок только вечером, перед сном. Мол, прежде чем ложиться, надо все убрать.

Бывало, и вечером забывал об уборке. И сам потом распихивал игрушки под кровать и под диванчик...

Когда наведем порядок в детской и останется немного времени до сна, Санька показывает мне свои рисунки. Он рисует больше красками, чем карандашами. Рисунки «лохматые», ограничивать их четкой линией контура он не умеет или не хочет. Солнце у него синее, зеленое и очень редко — красное или желтое. Бывает, на одном листе — по два-три солнца сразу. Самый частый сюжет — машины на дороге. Он их раскрашивает в яркие «попугайные» цвета. Также любит рисовать войну: танки, пушки, самолеты. Непрерывными линиями обозначает полет снарядов: от пушки до того места, куда они попали. Пропорциональность не соблюдает: стоят на рисунке огромные грибы, а под грибами растут деревья... Его рисунки можно трактовать как портрет его души, которой почти ничего не известно о мире и которая на основе минимальной информации пытается построить гармоничное мироощущение...

Мне вдруг пришло в голову, что на множество задач искал ответы, а главный вопрос пока что и не поставил.

Что дал я как отец ребятам?

Решил попробовать ответить на этот вопрос. Причем спрашиваю не в материальном плане — я, мол, дал им одёжку, обувку и так далее. Спрашиваю в высшем понимании — что я дал их интеллекту, их душе.

И отвечаю: плохо ли, хорошо ли, но главное — дал им первоначальный образ мужчины, тип мужчины, и они от меня отталкиваются, мне подражают в своем реагировании на мир. Эта истина неоспорима: неоднократно убеждался, что я для сыновей эталон.

Конечно, это уже немало — быть идеалом, с которого новые люди лепят себя. Но ведь от меня-то самого это не требует почти никаких усилий.

Я с ними охотно играю. Им это нужно, их это радует. Не жалею на это времени, хотя у меня его всегда мало. Но ведь и мне эти игры доставляют удовольствие, не только им. Я, конечно, не углубляюсь в игру, как они, но мне так приятно за ними наблюдать, быть соучастником их «предметной деятельности».

Я с ними гуляю и отвечаю на их вопросы. Вернее, пока только на Санькины вопросы. Поначалу, когда Саньку только-только прорвало, я иногда терялся от их обилия и разнообразия. Но теперь и обилие и разнообразие его «почему» стали привычными, и я могу думать о чем-то своем и в то же время отвечать Саньке.

Я читаю сыновьям книги, опять же в основном Саньке. Недостаток мой — прочитанные книги почти не обсуждаем. Самое большее, на что меня здесь хватает, попросить Саньку пересказать главу или эпизод да подкинуть ему вопрос-другой по тексту.

Я стараюсь рисовать с сыновьями и вырезать из бумаги. Но к рисованию у меня абсолютная неспособность, и собственноручно изображенные «каракатицы» мне смешны. Правда, ребята еще не способны оценить «прелесть» моих изобразительных опытов. Меня озадачивает их одобрение и выручает, спасает от самобичевания, самоуничижения.

Пытаюсь привить им вкус к размышлению. Они видят, что много читаю. Рассказываю о земле, о небе, о воде и космосе. Ничего почти в них не остается от моих рассказов. И все же, и все же...

 

 

Пытаюсь обучить их правильному поведению, этикету. Но выглядит мое обучение как элементарная муштра. «Нельзя так, можно вот этак!..»

Эта муштра мне самому не нравится, но через неприязнь к этому занятию все-таки ребят муштрую. Считаю: то, что сейчас впитается в них, станет в дальнейшем привычно-бессознательным. Им не нужно будет тратить нервную энергию для наблюдения за собой, когда выйдут в люди. Впитанные в детстве навыки станут рефлекторными, дадут им ощущение естественности, раскованности, свободы. Без такого ощущения невозможны душевные взлеты.

 

 

Рассказываю Саньке о своей профессии. И поскольку работаю врачом, мне радостно слышать, как мой старший тоже мечтает быть врачом. Конечно, меняет он свои устремления весьма часто. Но врачебный лейтмотив неизменно остается. После шофера, художника или еще кого-нибудь он снова хочет во врачи.

 

 

Пытаюсь понемногу учить его что-то делать руками. Но, во-первых, поскольку я не технарь, а гуманитарий, сам делать умею не очень-то многое. Не совсем, конечно, беспомощный, все основные работы по дому делать могу, но мастерству обращения с металлом или деревом сыновей не научу. Во-вторых, наши технические игрушки, на мой взгляд, весьма далеки от совершенства. Купил я, например, только что Саньке металлический конструктор. Санька попробовал им позаниматься и быстро бросил. Первая попавшаяся гайка не навинчивалась на первый попавшийся винт из-за того, что резьба была сорвана. Я взялся сам и полдня собирал самоходную пушку, сделать которую приглашала инструкция. Хорошо, что выходной был и торопиться было некуда.

 

 

Продолжаю бороться против того, что в сыновьях мне не нравится. Пытаюсь показать им, как смешна и нелепа жадность, как противны зависть и злость. Но ведут они себя пока что далеко не идеально: и жадничают, и норовят порой исподтишка напакостить друг другу, отобрать что-то друг у друга. Так что в искоренении этих отрицательных качеств ничего себе в заслугу поставить не могу.

 

 

Что еще?.. Вот что очень важно! Сыновья никогда не видели меня в ссоре, в разладе с их мамой. Мы, родители, живем дружно, и думаю, что в представлении детей такая жизнь становится единственно возможной и необходимой. Это гармонизирует ребят, закладывает крепкие основы их будущей семейной жизни — того далекого «послезавтра», в котором они сами станут мужьями и отцами.

 

 

В суете, в ежедневном верчении чувствую иногда что мне остро не хватает чего-то неторопливого. Может быть, раздумий о смысле жизни?

Утешаюсь: вот поеду к маме — там подумаю, поразмышляю, отрешусь от суеты. Мечтаю об этом.

Но приезжаю за город и, порадовавшись маминым новостям, начинаю томиться. В тишине и покое не думается ни о чем высшем. Оттуда я вижу, как много мудрости в том, что мы именуем бытом, — в общении с женой и детьми, в наших разговорах, взглядах, улыбках, в наших ежедневных прогулках, засыпаниях и пробуждениях. И даже в высказываниях Алешеньки, который только-только начинает задумываться, соображать, умозаключать.

Играл он с Санькой, вдруг остановился и изрек:

— Папа с мамой — взрослые, а мы — люди!..

В другой раз, указывая на наш семейный портрет, висящий на стене, объявил:

— Там запасной папа, а это (жест в мою сторону) — обычный!..

А Санька меня вот как потешил. Я рассказывал ему, как полезно солнышко, убивающее микробов. Санька спросил:

— А что ест солнышко? Микробов убитых?..

В другой раз Санька вот как меня воспитал. Сидим на кухне, я задумался, положил ногу на ногу и жую в такой неудобной позе.

Галка показывает глазами, что Санька перенял мою позу. Но я не реагирую — отключился.

Тогда Санька вмешивается.

— Ты что мне пример показываешь! — говорит с укором, и я поспешно меняю позу...

 

 

После ужина братья идут смотреть «Спокойной ночи, малыши». И диктор дядя Володя желает им «спокойной» ночи. Ревет Алеша, ревет Санька. В перерывах между всхлипами объясняют, в чем дело. В «Малышах» показывали мультфильм «Серая Шейка». И как раз на середине прервали. Все для героев так плохо: Серая Шейка, покалеченная, осталась в полынье. Вокруг полыньи кружит лиса. Мать оплакала Серую Шейку и улетела, думая, что дочь погибла. Ребята разволновались, ребята ждали справедливости, а справедливость отложили на завтра — в завтрашних «Малышах» будет окончание мультфильма. Вот и стоит в квартире дружный рев перед сном. И я не знаю, как реагировать: и ребят жалко, и на телевизионщиков досадую, и улыбка на лицо просится...

 

 

© 2009-2015, Сергей Иванов. Все права защищены.