Стал пытаться делать с ним зарядку, и мало что выходит из этого. Он не умеет повторять движения за мной — лишь бестолково дергает руками и ногами. А если пытаюсь превратить зарядку в игру, увлекается игрой и не хочет переключаться. Лучше всего и охотнее выполняет приседания. Я ему не даю приседать больше пяти раз, и он сердится на меня за это. Не знаю, как его можно нагружать, и не хочу рисковать. Конечно, мешает еще и то, что сам я «заряжаюсь» не каждый день — то рано утром убегать надо, то простужен. Мешает и то, что не тороплюсь меняться, не тороплюсь ломать себя...

Есть многотонная инерция жизни, апатия привычки. У каждого взрослого к моменту появления ребенка выработан свой любимый — по уму и темпераменту — стереотип поведения. И чтобы ребенок в него вписался, стереотип надо сломать, а это хлопотно, неудобно, это больно, наконец. Вот и живут многие по привычке, надеясь, что «и так сойдет», не поняв, не додумавшись, что надо себя сломать, чтобы крепче стать на изломе...

Семья сегодня не такая, как прежде. Не такая, как хотя бы десять лет назад. Мне кажется, традиционные связи в семье рушатся. Все стали «умными», информации очень много, и она легкодоступна. Доступность информации и потребительской техники (магнитофонов, телевизоров, компьютеров с Интернетом) создает комфортные условия для одиночества. Чтобы общаться, надо напрягаться, надо думать, совершать работу, а это нелегко. Гораздо легче потреблять средства культуры в одиночку. А человек как раз предпочитает в большинстве случаев то, что легче дается. Поэтому уровень неслужебного, неформального общения, на мой взгляд, резко упал в последние годы. И существование неформалов не опровергало, а подтверждало мою мысль — оно было вызвано дефицитом общения.

Будет ли меня уважать Санька? Достоин ли я уважения? Время, когда старших уважали только за то, что они старшие, кончается или уже кончилось. Думаю, дети сегодня хотят уважать отцов осознанно, а не только потому, что они старшие. Ну а если дети отказывают им в уважении, тут неизбежны конфликты, но виноваты ли в них дети? Мне кажется, что не виноваты...

Семья — это, прежде всего, труд души, ежедневные усилия, ежедневное актерство. Тут как-то странно смыкаются в моих рассуждениях плохие семьи с хорошими. Плохие те, в которых осталась только видимость, только притворство. Хорошие — где есть ежеминутное творчество, где умеют жить, как бы играя, как бы воображая себя на сцене, где сами творят свою пьесу. Что-то придумывают, импровизируют — пусть букетики цветов без повода, пусть неожиданные походы и поездки, каждый что-то находит, что-то изобретает.

В семье должен быть инициатор досуга, генератор идей, и эту роль, по-моему, должен брать на себя мужчина. На мой взгляд, мало сегодня хороших отцов — мы их не воспитываем в наших мальчишках. Просто, видимо, не умеем воспитывать.

Я сейчас делаюсь отцом, становлюсь им, рождаюсь. И день рождения отцовства, видимо, следует отмечать наравне с тем, первым, днем появления на свет.

Но когда я почувствовал себя в первый раз папой? Когда узнал, что будет ребенок? Или когда он родился? А может, когда впервые за него душа заболела?

Очень трудно порой от того, что нет родственного опыта, на который можно опереться. Своего отца не было рядом. Быть может, напишу о нем дальше. Если соберусь с духом...

 

 

Раньше родители были в семье главными фигурами, и ребенок глядел на них, как на загадочных богов. Ныне центральной фигурой, осью, вокруг которой вертится семья, все чаще становится ребенок. Это, конечно же, плохо, по-другому не оценишь. С первых лет жизни в ребенка закладываются гипертрофированные амбиции. Где-то в газете или журнале я недавно прочитал о том, как собрались первоклассники, все очень милые, хорошие дети, на день рождения своего товарища и там они смертельно переругались, перессорились, потому что каждый из них не мог понять, как это не он, а кто-то другой может быть главной фигурой...

Прочитал и нехорошо подумал о родителях этих детей: как часто взрослые свои амбиции, свои «придавленные мозоли», свои потаенные комплексы неполноценности передают детям. А что будет из таких детей, дело известное: там, где могла состояться личность, состоится очередной невроз...

Я не верю тем, кто говорит, что счастливый брак для них не важен и семья не имеет никакой цены. Такие люди не доросли до семьи, не уверены, что смогут ее создать. Семья, по-моему, должна быть средством, с помощью которого человек может духовно вырасти, «психологическим пространством», в котором можно стать масштабнее как личность. Это не новая мысль, но не все ее помнят.

 

 

Санька ждет руководства, подталкивает к думанию, к инициативности. Занимается игрушками или, скажем, листает книжку, разглядывает картинки. Потом, исчерпав свое занятие, подходит ко мне.

— Что дальше делать, папа?..

И требовательно смотрит.

Хочешь не хочешь, надо что-то изобретать, чтобы сын не разочаровался. Что-то простейшее: «Давай побегаем!» или «Давай послушаем музыку!..» И если сын принимает идею, на душе удовольствие, на душе радость.

По вечерам выходим с ним к шоссе, и он восторженно описывает каждую машину. Например:

— Уу, какая зеленая!.. Большая!..

Цвет называет произвольно и упорно отстаивает свою версию.

Поправляю его:

— Синяя была машинка, Сашенька!..

А в ответ:

— Нет, зеленая!..

И не переспоришь.

Вместо «нет» говорит «ни-да».

— Спать пора, Сашенька, да?

— Ни-да! — возражает он.

 

 

Появилось чувство юмора. Выдумал:

— Мамочка придет с работы ма-а-аленькая!..

И самому понравилось. Повторяет и хохочет...

 

 

Галка подарила ему игрушечный трактор, и Санька с ним не расстается. После завтрака сразу берет в руки и часами играет с ним.

Как-то, едва Саня вылез из-за стола, Галка спросила:

— А что надо сказать?..

Санька подумал и догадался:

— Спасибо за трактор!.. (Он говорит: «за какий!»)

— А за кашу? — спросила Галка.

— За кашу не знаю! — сказал Санька.

Мы потом, дурачась, долго повторяли при случае это его высказывание...

 

 

Иногда в нем вдруг проявляется что-то взрослое. Как предупреждение о грядущем — о расставании с нами, о его отдельной жизни.

Шли с ним вдвоем по дороге в лесопарке. Никого не было — только мы и слабый шелест листвы. Саня вдруг остановился и сказал:

— Папа, я хочу один пойти! Далеко-далеко!..

— И без папы?

— Один.

— Ну иди!..

И он пошел вперед, слегка переваливаясь, такой знакомой своей походкой. И мне стало так жаль чего-то, так жаль, хоть плачь, сам не знаю почему.

Два раза он оглянулся, но я стоял неподвижно, эта неожиданная жалость меня сковала, и Санька, видя, что я не зову, уходил все дальше.

Метрах в пятидесяти от меня он вдруг испугался, повернул назад и побежал ко мне, самостоятельный мой утенок...

 

 

Вспомнилось, как смешно он перебирается через высокие пороги. Подойдет к порогу, заглянет за него и шлеп — руками на пол обопрется уже по ту сторону; потом, разворачиваясь, переносит правую ногу через порог, левую — и вот уже перебрался, выпрямился и победно на всех посмотрел...

 

 

Не всегда наши отношения хороши. Бывают, к сожалению, и черные минуты.

Чего-то меня дернуло попросить:

— Сашенька, дай папе автобус поиграть!..

Санька насупился, помрачнел.

Я взял автобус, еще ничего не подозревая, и начал вертеть его колеса.

И тут сын выдохнул страстно:

— Не дам автобус! Это мой автобус!..

Он подошел ко мне, и желание забрать игрушку было большими буквами написано на лице.

Я ошарашенно затих — не ждал такой реакции, но тут же спохватился и снова стал вертеть колеса. И думал про себя, что же делать? Вот она, ситуация, где нужна педагогика, а у меня никакой педагогики — одна растерянность.

— Санька, ты жадный, что ли? — спросил беспомощно.

— Не дам автобус! — категорично повторил он.

И тут я здорово разозлился: на себя, на него, на жадность эту.

Схватил автобус, трактор и перенес в другой угол комнаты. Сделал вид, что играю с ними — возил по полу и на Саньку демонстративно не обращал внимания.

Он заревел, громко и с обильными слезами, и во взгляде было ожидание: давай, мол, успокаивай.

Я глядел на него молча, подавляя желание подбежать, схватить на руки, приголубить.

— Не будь жадиной! — сказал резко. — Учись делиться игрушками!..

Правильно ли я сделал, не знаю. Теперь, спустя время, думаю, что изначально поступил не верно. Надо было, видимо, попросить у него разрешения перед тем, как хватать автобус...

И все-таки главное в нашей жизни — те проникновенные миги, о которых я уже говорил. Но как трудно их выстраивать в единую линию. Между ними неизбежны паузы. Такие записки, как мои, неизбежно должны быть фрагментарны, отрывочны. Потому что само бытие фрагментарно — не в своей биологической протяженности, а в длительности психологической, в осознании и чувствовании себя.

Вот бреюсь у окна, глядя в зеркало. Санька проснулся и сидит на кровати. Я ловлю в зеркале его лицо. Взгляды наши тут же, в зеркале, встречаются.

— Ой! — удивляется Санька. — Папа задом наперед!..

Вот вечером лежу рядом с ним на постели — усыпляю его. Некогда, дела ждут, да и книжку хочется почитать. Но Санька бдительно сторожит. Едва я приподниму голову, он тут же кладет ручонку мне на щеку и давит, опуская на подушку.

— Папа, спи, спи! — шепчет. — Мы хорошие ребятки!..

У него появилась потребность проявлять сочувствие, сопереживать.

Просит:

— Папа, поплачь!..

Я притворяюсь горько плачущим. А Санька серьезно так и заботливо уговаривает:

— Не плачь, папочка!..

Обнимает меня, целует, успокаивает изо всех сил...

 

 

Домашний анекдот.

— У тебя папа кто? — спросили у Саньки.

— Врач, — ответил малыш.

— А мама инженер?

— Нет, мама хорошая!.. — возразил Санька...

 

 

А теперь домашняя сказка.

Я укладывал сына спать: переодел в пижамку, прикрыл одеялом.

— Папа, а кто на потолке живет? — спросил Санька.

— На потолке? Соседи! — рассеянно ответил я.

— А на стене?

— За стеной, ты имеешь в виду? Тоже соседи!

— Смотри, как соседи шевелятся!..

Тогда только я понял, что он говорит про тени, падавшие на стены и потолок. Они двигались, вздрагивали, жили своей тайной жизнью...

— Папа, а кто в лампочке живет?

— Огонек...

— А кто такой Огонек?

— Огонек — это добрый дедушка в красном халате... — стал я рассказывать, и сын слушал доверчиво, глаза распахнув и в душу принимая каждое слово.

И я понял (а может, припомнил), что поначалу для человека мир — это сказка, и путь взросления — путь неохотного расставания со сказкой. И еще понял, что я сейчас для Саньки похож на старика Хоттабыча, и очень важно быть именно добрым волшебником, а не злым...

 

 

Санька любит нас озадачивать. Стал для этого придумывать свои слова.

«Кастале!» — говорит задорно, когда мы что-то растолковываем, а он никак не может понять. Или «настауция». Говорит хитро и радуется нашим недоумевающим лицам, тому, что мы переспрашиваем его. Эти словечки — компенсация, нужная ему для восстановления собственного достоинства во всех случаях, когда «высокие договаривающиеся стороны» не могут договориться...

 

 

Решил зафиксировать критический взгляд на сына, проверить сердце разумом. Какие отрицательные черточки я вижу в Саньке?

Первое: он явно и панически труслив.

Второе: он старается избежать малейшего напряжения, уклоняется от любых заданий, бросает свои игрушки, если хоть чуть-чуть у него с ними не ладится.

Третье: он жадный, ни с кем и ничем не хочет делиться. Мне приходится его принуждать к щедрости — кому-то что-то дать, чем-то поделиться.

Четвертое: он упрям, от него только и слышишь: «не буду!», «не хочу!»...

Вот вроде бы и все его плохие стороны.

Я пытаюсь применять «силовую» методику для их исправления. Пытаюсь быть строгим. И сам себе порой кажусь просто-напросто варваром...

 

 

Основная наша «предметная деятельность», основное времяпрепровождение — это, конечно, игры. И традиционные: в прятки, в пятнашки, в «войнушку». И те, что придумываем сами.

Играть он горазд, но обучению пока что не поддается. Два вечера подряд я с ним рисую букву «а». Сначала рисовал сам, потом рисовали вместе — его и мои пальцы на карандаше. Но стоит прекратить рисование, и через считанные секунды он уже не способен сказать, что за буква на бумаге. Спрашиваю, а он в ответ: «Буква «е»!» или «Буква «и»!»... Что угодно — только не «а»...

Приспособился, если не хочет или не может что-то сказать, попросить:

— Папа, научи!..

Разве откажешь, когда слышишь такую просьбу. Он ловко пробивает ею брешь в моих педагогических усилиях...