Проза
 

“Дневник молодого отца”

Моей жене и другу посвящаю.

От года до двух.

 

У нас пятнадцать детей — вот что пришло мне в голову. Был грудной младенец. Теперь есть годовалый сынишка. Будет двухлетний малыш. Потом трехлетний пацаненок. Потом — через вереницу весен — десятилетний озорник. Потом двенадцатилетний мечтатель. Потом четырнадцатилетний бунтовщик. Ну а после пятнадцати — это уже не ребенок.

Пятнадцать детей за пятнадцать лет у нас побывает, а на шестнадцатый год придет в семью взрослый и, будем надеяться, добрый человек...

А пока что Санька не умеет живое отличать от неживого. Или не так — для него все одушевлено, любой камешек и любая щепочка.

Быстро усвоил, что значит больно. И теперь в нем проснулась жалость, вселенская жалость философа.

— Бо-бо! — сочувствует, увидев, что обшивка дивана распоролась в одном месте.

— Ай-ай-ай! — сокрушается, отодрав кусочек обоев, а потом гладит стенку: — Бо-бо!..

Я прихлопнул комара на щеке.

— Бо-бо! — тут же констатирует Санька.

И я целую его в знак благодарности. Ай да сын — разделил папино страдание! А впрочем, может, он комара пожалел?..

Отвлекается от меня и смотрится в зеркальце от бритвы. Улыбается сам себе.

— Сасся! — произносит с удовольствием.

Ботиночки лежат возле дивана — он их тоже обозначает своим именем:

— Сасся!

Маленький мальчик идет по улице.

— Сасся! — кричит сын, увидев его.

И меня осеняет: быть может, Санькино «я» растворено сейчас в целом мире, и он по крупицам его осознает, вычленяет, собирает в себе...

С утра он бывает очень восприимчив. Повторяет все, что ни попросишь. Скажи: «Головка» — он в ответ: «Голока». Скажи: «Речка» — он в ответ: «Еська». Чувствуется, ждет этих просьб, спешит их выполнять, они ему приятны.

А посреди дня или отмалчивается, или надо его долго уговаривать, чтобы повторил какое-то слово. Другие впечатления отвлекают, душевные силы растрачиваются...

Сделал открытие: я его ревную к остальным родичам. Теща сказала: «Санечка мой хороший!..» — и меня прямо-таки кольнуло: «Почему Санька ее, когда он мой!» Подумал так досадливо и посмеялся тут же над собой. Надо привыкать, что ни мой, ни ее, даже не наш Санька, а прежде всего «свой», суверенный человек...

Хотя что-то он не спешит пользоваться своей «суверенностью». Стоит на улице возле доски, через которую надо перешагнуть, и с тревожным выражением на лице кричит:

— Упау! Бо-бо!.. (То есть упаду, больно будет).

Старушка, случайная зрительница, неодобрительно замечает:

— Очень умный ребенок! Понимает, что может упасть! Значит, долго ходить не начнет!..

И она права, эта Кассандра. Санька без поддержки до сих пор не ходит. Обязательно надо ему хоть за один пальчик держаться.

Пробую вести его, придерживая за шкирку. Тогда он сразу останавливается, хнычет все ту же песню:

— Упау! Бо-бо!..

Ласточка, выручая меня, села на провод и запела свои песни. Санька смотрит на нее, задрав голову, забыв про хныканье, улыбка на лице. Время от времени оборачивается ко мне.

Ласточка улетела, и сын, подняв руку и указывая на провода, потребовал, чтобы я поднял его туда и посадил на место, где пела птица. Видимо, считает, что я все могу...

Но я могу не все и понимаю его не всегда. Вот пример утреннего конфликта.

Санька проснулся, потянулся, поулыбался каким-то своим воспоминаниям и закричал:

— На! На!..

Что означало: возьмите меня скорей из кроватки!

Я его вытащил на свет божий, переодел, и тут он, состроив недовольную гримасу, заявил:

— Бо-бо!

— Где бо-бо, Сашенька? — спросил я.

Сын указал на правую ногу. Я снял ползунки, но нигде на ноге никаких повреждений не обнаружил. Надел — и снова:

— Бо-бо!..

Два раза так повторялось, уже почти до слез дошло. Но тут я догадался заглянуть в ползунки и нашел на правой подошве маленькую чахленькую сухую травинку. Кусочек сена.

— Ах ты, принц на горошине! — сказал я Саньке и вытащил травинку. И сразу все стало хорошо.

Оделся и пробует ходить без поддержки. При этом жмурится, гримасничает, вздыхает и кряхтит. И понимаешь, какой тяжелый труд совершает человек. Уважаешь его за это.

Чтобы отдохнуть, попросился на руки. И тут наступило время называния мира. Сидит на руках и показывает пальцем то на дом, то на дерево, то на прохожего, то на машину. И я открываю ему страшную тайну словесных обозначений. Чувствую, даже более того — вижу, как они жадно им впитываются, словно воздух.

Посмотрев на мир из окна, пошел гулять. И обнаружил сокровища... под скамейками. Присядет на корточки и заглядывает туда, в непознанные земли. На лице любопытство и вдохновение, на сердце отвага. Словно конкистадор.

Тянется рукой и вытаскивает старые конфетные фантики, бутылочные осколки, веточки, камешки. И отбирать их у него надо с умом, отвлекая чем-то другим. Иначе слез не оберешься.

Незаметно, как туча, наползает первая ссора. Погуляли. Я поворачиваю Санькину сидячую коляску, чтобы ехать домой.

— Поехали обратно! — говорю сыну. — Тебе баиньки пора!..

— Гулять, гулять! — кричит он в ответ и показывает рукой назад. — Туда!..

Но я не реагирую, медленно еду к дому, и раздается громкий плач. Он разгорается, в нем слышны истовые, самозабвенные ноты. Ребенок явно хочет спать и от души капризничает.

— Саня, перестань, пожалуйста, плакать! — стараюсь говорить спокойно.

Он не унимается, крупные слезы катятся по лицу.

— Хорошо! — говорю. — Раз ты так хочешь гулять — гуляй один! Я с тобой не пойду!

Я вынимаю его и ставлю на ноги возле коляски. Мальчишка, видя, что на его плач не поддаюсь, приседает и начинает с обиженным видом водить ладошкой по земле. При этом нытье затихает. Обе стороны испробовали силы друг друга и на секунду затаились...

Тут мне надоедает педагогика, беру малыша на руки, целую его мокрые щеки и бормочу слова покаяния.

И он улыбается вроде бы даже с некоторым облегчением. Но глядит еще несколько секунд мимо меня.

 

 

Иногда у меня вспыхивает раздражение. Вдруг начинает казаться, что Санька мешает моей жизни, ограничивает свободу, что привязанность к сыну есть некая привязь, цепь, на которую я посажен. Такие всплески эгоизма, видимо, естественны для каждого человека, и для мужчин больше, чем для женщин. Надо отнестись к ним с должным юмором и не придавать большого значения.

 

 

Санька весь пока перепутанный и нелогичный. Чувства его недифференцированны, свиты в единый клубок. Потянешь ниточку «веселье» — и вдруг вытянешь «гнев». Потянешь ниточку «любопытство» — получишь «жадность». Он их не доводит до конца, свои чувства, не выражает полностью, как мы, взрослые. Он их обозначает и бросает на полдороге. Научить его чувствовать, видимо, немыслимо до тех пор, пока он не научится осознавать свои чувства, элементарно понимать, что ощущает...

 

 

Без малейшего усилия для себя, сам того не понимая, Санька наполняет нашу жизнь волшебством. Всего-то, казалось бы, неожиданно и чисто начал говорить «спасибо». Дашь ему какую-нибудь травинку, и вдруг он тебе «спа-си-и-бо» в ответ и головой качает, и протяжность, певучесть «волшебного» слова в Санькиных устах делает это слово необычным, смешным и красивым. Вообще, как я заметил, он уже не впервые привносит элемент странности в нашу жизнь, а странность бытия и его многокрасочность — суть синонимы...

 

 

Нам он дарит радость, себе зачастую — шишки. Я и не ждал, что он, бродя возле своей сидячей коляски, сбоку от нее, попадет впросак. Но он вдруг — ни с того ни с сего — дернул коляску на себя — и коляска опрокинулась. Санька шлепнулся на землю и лежал под своим «индивидуальным транспортом», как под металлическим насекомым.

Я подбежал, схватил его, ревущего, в охапку, прижал к себе и носил, носил, баюкая, и шептал нежные успокоительные слова, а самому больно было от страха за него, за его нежность и неприспособленность к миру, который промахов не прощает.

 

 

Как он говорит «цветочек»? Я просто в эйфорию впадаю, когда слышу. Нараспев серебристым голосом выводит, вызванивает нежно:

— Чуто-очи!..

И веришь в эту секунду, что именно так, только так цветок и достоин называться...

Рядом с поэтичностью в нем уживается кокетство. Ходит вдоль серванта, приседая, пританцовывая, глядя на свое отражение в полированных дверцах. Пройдется вправо, влево, помашет рукой, погримасничает — и удовольствие на лице, даже блаженство.

Может быть, мы с Галкой принимаем за кокетство что-то другое? Может быть, так выражается его первая самооценка?..

 

 

Я делаю зарядку, а Санька уже, с утра пораньше, возле серванта любуется собой. Я приглашаю:

— Давай вместе! Повторяй за папой!

— Саша не хочет! — отнекивается сын.

Я подхожу и, осторожно надавливая на плечи, заставляю его присесть.

— Сели, посидели, — приговариваю, — а теперь вставать будем! Покажи папе, как Сашенька встанет!..

Он встает, покряхтывая, и смотрит на меня, ожидая одобрения. Хвалю его, и он приседает еще раз, и еще один. На этом первая совместная зарядка кончается. Про себя отмечаю, что без принуждения педагогика, видимо, не обходится, что элемент принуждения, видимо, обязателен при воспитании ребенка и нечего надеяться только на его собственную добрую волю. Одна лишь тут оговорка, но весьма существенная: можно ли наши действия, действия «среднестатистических» родителей, назвать педагогикой?..

Вот с музыкой, например. Педагогика ли это? Взял я как-то Саньку на руки и станцевал с ним. Ему так понравилось, что теперь дня не проходит без приказа:

— Танцевать!..

Подходит ко мне, берет за руку и тянет:

— Папа! Танцевать! Скорей!..

— А что надо делать, Сашенька? — притворяюсь я непонимающим.

— Открой тумбочку! — подсказывает Санька. — Возьми пластинку!..

Послушно, как автомат, выполняю программу, которую он задает. Кажется мне, что такая «непонятливость» развивает в нем самостоятельность, способность мыслить, строить план, прогноз действий...

Включив проигрыватель, двигаюсь в ритме танца, и Санька замирает на руках.

— Все? — поднимает голову, едва стихнет музыка.

— Сейчас еще будет! — говорю, и он, дождавшись первых звуков, снова кладет голову мне на плечо...

 

 

Слышал от одного своего приятеля, как он рассказывал:

— Понимаешь, я в сыне души не чаю, отдаю ему все свободное время, играю, развлекаю, гулять вожу, кормлю, мою, спать укладываю. В общем, стопроцентная нянька. Жена почти ни в чем не участвует, она учительница, загружена до предела чужими детьми. Сын ко мне привязан необычайно, нас водой не разольешь, оба живем своей дружбой...

И вдруг он заболевает и в первый же день болезни совершенно меняется. На меня и глядеть не хочет, отталкивает, когда собираюсь взять его на руки. Зовет маму, только ее признает, рядом с ней успокаивается, вроде лучше, легче ему рядом с ней.

Я поначалу обиделся, увидев это: для него, понимаешь ли, от карьеры отказался, жизнь ему посвятил, а он... Эх, да что там!.. А потом одумался: видно, уж так от природы заложено, что в критические минуты ребенку нужна только мать. С матерью у него была прямая биологическая связь, воспоминание о ней, ощущение этой связи остается навсегда. С отцом у ребенка связь менее прочная. Ее можно назвать опосредованной биологической, а еще лучше — первой социальной связью. В матери для ребенка — весь мир, первая вселенная, внутри которой он жил до земли, до явления на солнечный свет. В отце ребенок ищет друга и помощника. Мать — сила космическая, одного порядка с Солнцем и Луной. Отец — локальная, местная сила. И нечего тут беситься и впадать в разочарование. Может, у них и в самом деле какая-то связь телепатическая существует — у жены и сына. Может, мальчику действительно легче выздороветь, когда мама рядом, когда она всем своим излучением поддерживает его нарушенную энергетику. А после болезни, веришь, опять мама вроде как в стороне, своими учениками занимается, а мы с сыном закадычные друзья...

 

 

Санька зашел за приотворенную комнатную дверь.

— А где Саша? — спросил лукаво — ему хочется, чтобы я его искал.

И я включаюсь в игру.

— Где же Саша? — говорю недоуменным голосом. — Под столом его нет! Под шкафом его нет! И под диваном его нет!..

Хожу по комнате, нагибаюсь и заглядываю под стол, под шкаф, под диван. И вдруг «замечаю» его:

— А, вот он!..

Бросаюсь к нему и целую в щеку.

Санька хохочет и кричит:

— Еще!..

И вся игра повторяется...

Вдруг присел, балуясь, и левая рука оказалась под коленкой. Правая была свободна и летала, как хотела, а вот левая вдруг попала в неволю.

Санька подергал, пытаясь вытащить руку. При этом чуть не потерял равновесие.

— Что-то никак! — сказал озабоченно. И посмотрел на меня.

Я не отреагировал — было интересно наблюдать.

Санька еще подергал. Сморщил лицо: приготовился плакать. Раздумал плакать, разгладил лицо.

— Папочка, помоги! — попросил своим тонким, умильным голоском. — Ручка даже застряла!..

Я засмеялся и приподнял его, давая возможность извлечь руку из-под коленки.

— Вот она! — радостно сказал он, разглядывая ладошку...

 

 

...Перечитываю дневник и думаю, что записывать следуя за сыном гораздо труднее, чем представлялось поначалу. Если не успеваешь фиксировать день в день, эпизоды быстро тускнеют, заслоняются новыми, которые не менее интересны и важны. Колоссальный напор фактов, непосильная скорость жизни! Правы те, что говорят о связи информации и энергии. Чувствую огромную энергонасыщенность информации — той обычной бытовой, с которой имею дело. Мои записки — попытка, стоя в реке, удержать ее растопыренными пальцами. Мне не справиться — в «отцовском мелкоскопе» отражается не то, что хочется. И не так, как хочу...

Вот Санькин смех... Как его записать «по стадиям»? Как показать «в процессе развития»?.. Ему почему-то надо перед сном всласть насмеяться. Для затравки он смех из себя выдавливает, вымучивает, но быстро входит во вкус — и вот уже хохочет естественно, и этот его заразительный радостный смех нельзя не разделить... Может, он грустит от расставания еще с одним днем и смехом своим пытается компенсировать эту грусть?..

А как записать его музыкальную речь, которую слушаешь, как песню? Каждое слово свежо и благоуханно в его устах, таинственно и неожиданно. Стоит, например, телефону звякнуть, Санька тут же кричит тоненьким своим голоском:

— Папа, зьманочек зьмонит!..

 

 

Чувствую себя мудрым и значительным благодаря сыну. Он дарит мне ощущение собственной весомости. Внешне моя жизнь выглядит скучновато: из дома — на работу, после работы — в магазины и домой. Но столько событий происходит ежедневно, что я считаю себя богатым человеком, и я действительно богатый человек. Ведь помимо контактов на работе мне дарована роскошь общения с возникающей вселенной — миром моего сына. И мы с женой можем без обсерваторий, без телескопов наблюдать что-то такое, чего никому, кроме нас, видеть не дано, — становление новой планеты, созревание нового разума...

Два года исполняется юному миру, новой астрономической единице. Что я могу сказать о нем? Он добрый, плаксивый, обидчивый, доверчивый, ласковый. Очень слабый, в чем и моя вина — мало занимаюсь с ним физкультурой. Вроде пока мы влияем на него правильно, ну а что будет дальше — поглядим...

 

 

© 2009-2015, Сергей Иванов. Все права защищены.