СКАЗКА ПРО ХВОЩ

 

Хвощ был юн. Его так и называли: хвощ-новец. Он занимался тем, что рос. Рос, набирался сил. Вслушивался в окружающий мир и в премудрость Отца.

Хвощ-Отец был главным в окружающем мире. Хвощ-Отец задавал тон другим хвощам. Звучал мощно и красиво. Был Велик. Равновелик Вселенной. Все прочие хвощи теснились в силовом поле Отца.

После Отца хвощ услышал себе подобных. Вокруг были другие новцы. Некоторые возникли раньше него из тех спор, что так щедро сеял Отец, Позже него не появился никто. Он - последний на этот раз.

После того, как воспринял своих, новец познакомился со Временем. С его тактом, с его размерностью.

Здесь все было просто. Один оборот планеты вокруг светила равнялся одному хруну - кратчайшему промежутку в жизни хвощей. Сто хрунов составляли один храмц. Из храмцев складывались гремки. Из ста храмцев - один гремк.

Хруны пролетали почти неуловимо, замечать их было невозможно. Храмцы были вполне различимы, порой они казались длинными, порой - короткими. Гремк был основной единицей продолжительности, в него могло многое уложиться, многое могло успеться, пока он минет.

Шла, правда, еще одна единица Времени: въек. Но ее длинность - сто раз по сто гремков - делала ее почти нереальной для новца.

Хвощи могли устанавливать - произвольно! по своему хотению! - лад Времени, задавать ему тот или иной такт. Время им подчинялось.

Но зачем же тогда жить в той временной размерности, какую сам для себя установишь? Этого хвощ-новец, по юности своей, понять пока что не мог.

Для непрерывной жизни, все по той же младости, он был слабоват. Поэтому гремк обучался, гремк - подремывал.

Но даже в расслабляющей дремоте он слышал все. Ему надо было все слышать, чтобы усложнять себя, чтобы рано или поздно стать помощником Отца, чтобы не соскользнуть назад, в небытие, и не рассыпаться прахом.

Вселенная - звучала. Поначалу звуки падали на хвоща-новца как шквал, как буря, и порядка в них, вроде бы, не было. Хвощ барахтался в их потоках, ему было больно от их напора, в ту пору он дремал почти беспрерывно.

Но так продолжалось недолго. Может быть, один только гремк.

Затем его восприятие улучшилось. Он стал различать отдельные мелодичности. Вернее, не так. Восприятие улучшалось не плавно, а как бы поднимаясь со ступеньки на ступеньку.

Если не нарушать очередность событий, дело было так. Поначалу небеса, шквально громкие, вдруг раздробились, рассыпались на отдельные звучности. Хвощ-новец мог выбирать, какие звучности ему более милы, какие - менее. Это было хорошо, потому что одну звучность легче вытерпеть, чем необъятные громкие небеса.

Хвощ играл с выбранной звучностью, забывая про все остальные. Звучность, конечно, состояла из разноцветных, разноформных звуков. Цвета как бы прятались, цветов как бы не было. И только если переберешь звуки в определенном сочетании, если догадаешься, найдешь это сочетание, - только тогда звуки вспыхивали, окрашивались, становились неизмеримо приятнее.

Формы звуков также прятались, таились, были зашифрованы. Формы звуков - хвостатые, округлые, угольчатые, игольчатые, кубовидные и многие-многие другие - надо было выявлять.

Хвощ-новец подключался к выбранной звучности то так, то этак. И когда находил ключик-шифр, открывающий потаенное строение и потаенную красоту звучности, бывал очень доволен.

Хвощ-Отец в таких случаях излучал бодрящее одобрение, избирательно предназначенное лишь ему одному, новцу, молодому и умному.

Именно тогда, на стадии восприятия звучностей, хвощ-новец впервые понял себя как разумное существо, обладающее сознанием. Понял, что разум может быть не сознающим. Что сознание не принадлежит только ему одному или какому-то другому одному хвощу. Сознанием с ним, новцом, как бы поделились. Какая-то всеобъемлющая, давно познающая и много знающая реальность открыла ему доступ к себе. Его сознание и есть этот открытый доступ.

Поняв цвета и формы звуков, поняв, что такое сознание, хвощ-новец вдруг обнаружил, что восприятие его изменилось. Там, где были звучности, то есть разноголосицы, пусть даже порой и очень приятные, теперь обнаружились мелодичности. То есть, созвучности, в которых потаенные красота и форма звуков сливались воедино с определенным "внешним" рисунком бытия.

Мелодичности воспринимать было неизмеримо интереснее. Хвощ-новец получил возможность как бы заново собирать раздробленные, рассыпанные небеса. Он соединял мелодичности - по-всякому, по-разному - и пытался полученными звуковыми узорами заткать небеса, чтобы привести их к единству, какое небеса имели когда-то, на заре его жизни,

Мелодичности соединялись, послушные воле новца, порождали обрывки мелодий, и на этом их послушание кончалось. Обрывки мелодий никак, не хотели сливаться в мелодию цельную, живую, объединяющую многомерность небес.

Целых три гремка потратил хвощ-новец на возню с мелодичностями, на попытки с ними справиться. Затем ему на помощь пришел Хвощ-Отец:

- Ты упорен! - похвалил Отец, - Но дело не в том, чтобы упорствовать. Послушай меня, и ты все поймешь!..

Произошло что-то новое, чего раньше не бывало. Юный хвощ почувствовал себя не вовне, а как бы внутри Отца.

Он услышал отсюда, изнутри, отцово звучание. Понял, что оно не отлетает, не отрывается. Что оно продолжает Отца. Что оно также и есть Отец.

Да, Хвощ-Отец не кончался в своей планетной телесности. Он прони­зывал своим звучанием множество множеств многомерностей, измерений, континуумов, миров. Он как бы связывал собой многоликую Вселенную, объединял ее разрозненные мелодичности.

Только отсюда, изнутри, можно было услышать единое звучание Вселенной. Только отсюда, изнутри. Потому что главным условием единства было звучание Отца.

Когда хвощ-новец услышал цельность Вселенной, он ужаснулся, - настолько она была сложна, настолько он, малыш, был прост и слаб.

Но Хвощ-Отец не боится. Он справляется, он ведет мелодию. Значит, когда-нибудь и молодые смогут ему подражать.

Это успокоило. Это позволило и дальше усваивать новые истины, которые приоткрылись отсюда, изнутри.

Во-первых, юный хвощ понял, что такое семь нот, из которых может образоваться любая мелодия. Во-вторых, услышал голоса планет и звезд. Понял эти голоса…

Что касается нот, можно повторить, чтобы крепче впиталось.

"До" - влияет на далекое прошлое. Дает энергию. Поддерживает тонус.

"Ре" - влияет на прошлое недалекое.

"Ми" - действует на только что происшедшие события, только что - вплетенные в мировую структуру.

"Фа" - нота настоящего. Она поддерживает то, что совершается, случается во время наблюдения.

"Соль" - действует на вероятности, готовые воплотиться, почти въявленные.

"Ля" - влияет на вероятности недалекие.

"Си" - на вероятности отдаленные, которых неисчислимо много.

Что касается планет, тональность их звучания слышна в их именах. Первая от звезды зовется Ми-курк. Вторая: Вен-ре, Третья, конечно же, Земь-ля. Четвертая: Ми- apc . Пятая: Юпит-ре.

В шестую планету и в те, что за ней, юный хвощ не вслушивался. Не хватило сил и умения. Так многое нахлынуло, что он, неопытный, захлебывался, желая все проглотить.

В звучании миров и мерностей ни у кого ни от кого не было тайн.

Каждая сущность порождала свою песнь, благодаря которой открывалась могучему хору и сливалась с ним.

Как бледно, как слабо выглядели теперь те мелодичности!.. Те "мелодичности", какие мог улавливать юный хвощ!..

Ну, а про звезды что?.. Звезды были похожи чем-то на Хвоща-Отца,

В них бурлили времена и мерности, порождаясь, расслаиваясь, разграничиваясъ.

Звезды разбрасывали, рассеивали - щедро и, казалось бы, вслепую. Отец же Хвощ собирал звучание того, что рассевали звезды, придавал разрозненному звучанию единство, силой своего звука подправлял воз­никающие там и тут несоразмерности.

Долго ли - коротко ли, но пребывание с Отцом кончилось для юного хвоща так же неожиданно, как началось.

Он снова был сам по себе, но он ли это был? Где тот, открывающий для себя цвета и формы звуков? Где тот, что впервые понимал созвучность и мелодичность?..

Отныне он слышит и понимает то, что должен слышать и понимать любой хвощ. Отныне он помогает Отцу. Он совместно с Отцом звучит. Он может своим звучанием... Нет, они!.. Они могут!.. Своим звучанием они могут изменять миры... Усилят их мелодию - и как бы подстегнут тамошнюю жизнь. Ослабят их мелодический рисунок или заглушат, - и жизнь затеплится еле-еле или даже вовсе исчезнет, сойдет на нет…

Не значит ли это, что им дана власть над мирозданием? Что они правят Вселенной? Что они по своей воле могут строить и перестраивать мерности?..

Хвощ-новец рос, набирался сил, тянул из планеты соки, слушал ее звучание, раздумывал.

Планета все так же кружилась возле звезды. Звезда все так же называлась Сольнец. Быстрые, почти незаметные планетные витки-хруны складывались в наполненные смыслом храмцы. Из храмцов вылепливались гремки. Один к одному. Один в одному...

Хвощ-Отец, казалось бы, больше не обращал особого, отдельного внимания на своего последыша. Тем более, что и последышем-то хвощ-новец быть перестал. Появились новые, младшенькие…

С некоторых пор хвощ-новец чувствовал пристальный интерес к своей планете. Она была такой же, как он, - живой. Дышала. Ее каменные бока то выступали из океанов, то в океанах прятались.

Она была живой, но звучания у нее почти не было. Это не могло не озадачивать, не могло не беспокоить. Единственный звук, который хвощ воспринимал, был как раз звук ее дыхания. Но ведь не мог этот звук быть тем суммарным, всемирно значимым, который только и получал право влиться в единство звучащего множества. Нет, не мог. Значит, дело в том, что Хвощ-Отец поглощает звучание планеты, вбирает в себя, и в нем, в Отце, как ручеек в реке, обязательно присутствует ее мелодия.

Так посчитал хвощ-новец, и поскольку Отец не опровергал, хвощ уверовал, что посчитал правильно.

Что же касается власти над мирозданием, то с этим тоже он разобрался сам. Сравнение с рекой помогло и тут.

Что чем правит? Река руслом, или русло - рекой? Что главнее? Можно ли вообще так ставить вопросы?

Единство русла и бегущего по нему потока неразделимо. Так же, как единство распыляющего звучания звезд и собирающего звучания Отца,

Вот так, задавая вопросы и сам на них находя ответы, и жил-поживал хвощ-новец.

Быстрые хруны свивались в насыщенные созвучностями храмцы. Из храмцев вылепливались гремки. Один к одному. Один к одному...

Планета дышала, поводя каменными боками. К звукам ее дыханий порой примешивались непонятные диссонансы. Они были столь кратки и столь неприятны, что хвощ даже не пытался их объяснить. Просто пропускал мимо внимания.

Хвощ-новец хотел походить на Отца. С некоторых пор осознал это как цель, как смысл существования. Поэтому не было ничего важнее, чем вслушиваться в Отца и поддерживать, поддерживать его своими невеликими силенками.

Хвощ-новец тужился, расширяя диапазон своего звучания. Старался за каждой отцовой нотой поставить как тень, как опору, собственный подголосок.

У него получалось, откуда-то брались новые свежие звуки. Хвощ-Отец был доволен, - излучал молчаливое одобрение, выделяя тем самим юного, приближая к себе.

Долго ли-коротко ли, однажды новцу показалось, что он своим звучанием - пусть ненадолго - перекрыл звучание Отца. Затем - позже - это повторилось, и теперь уже в этом не могло быть сомнений.

Озадаченный, он утишил себя, ожидая, как отреагирует Хвощ-Отец.

Но Хвощ-Отец никак не отреагировал. Просто оба они сколько-то звуча­ли на равных, - покуда юный хвощ не отступил.

Видимо, тогда и понял хвощ-новец впервые, что будет когда-то Отцом, будет держать мироздание своим звуком, будет не давать миро­зданию рассыпаться.

Впервые понял, какая ответственность, какая ноша ему предстоит.

Это новое понимание усилило его любовь к Отцу, его к Отцу внима­тельность.

Эта новая внимательность позволила ему уловить беспокойство От­ца. Беспокойство, которое Отец таил в себе, никому не показывал.

Юный хвощ постарался вникнуть в причину отцова беспокойства. И обнаружил, что в основе - те непонятные диссонансы, возникающие при дыхании планеты, которые и сам он когда-то уже заметил.

Он снова вслушался в дыхание Земь-ли, Мелодия движущихся каменных боков была ему знакома. Но помехи, которыми она сопровождалась, изменились.

Что-то постороннее гудело, клокотало, шелестело в мерно опадающих и вздымающихся горах. Эти клекоты и шелесты нечему было приписать и потому истолковать было нельзя. Эти гудо-гулы были сами по себе, их абсолютная немелодичность удивляла, настораживала. Что-то с ними было не так.

Хвощ-новец, не забывая звучать, вслушивался, вслушивался.

- Ты упорен! - похвалил Отец. - Но дело не в том, чтобы слушать. Лучше посмотри!..

Такое предложение было необычным, поскольку способность видеть была резервной, мешала главному занятию бытия, отвлекала от звучания.

Хвощ-новец, послушный велению Отца, открыл свою зрительность.

Мир тут же полинял. Потускнели краски, расплылись очертания. Сущности спрятались за броней внешних форм.

Видеть было хуже, чем слышать.

Но...

Но видеть можно было то, чего никак не услышишь.

Хвощ-новец увидел нечто в одной из горных долин. Увидел и понял: вот то, что нужно.

Чистый воздух долины словно изрешетили пулями. Словно испятнали кляксами. Беспорядочно и неподвижно висели в воздухе темные точки. Нет, даже не точки... Приглядываясь, можно было сказать определенней. Можно было наверняка сказать: это дырочки...

Но почему они здесь? Для чего здесь они?

Этого, как ни гляди, по их виду не определишь.

Они дрожат: мелко-мелко, часто-часто. Неприятны для зрения. Не­приятны для слуха.

Нелепые звуки их дрожи приплетаются к тем гулам, шелестам, клоко­таниям, что выпадали из общего звучания.

Теперь уже ясно, что те - "старые" - звуки также исходят отсюда, из этой долины.

Хвощ-новец выжидает. Ему терпения не занимать. Он должен понять (но что?..), он должен помочь Отцу.

Проходит гремк... Затем другой... Затем третий...

За это время кое-что совершается. Происходят кое-какие события.

Но общая картина яснее не становится. Наоборот: прибавляется беспорядок, прибавляется тревога.

В дырочках обнаруживается жизнь. Нет, поначалу просто движение. Просто движение и все.

Пушистые столбики выпирают, выдавливаются из дырочек. Они разра­стаются, наливаются изнутри плотью. Они кудрявятся. Лохматятся. Ис­пускают из себя что-то. Что-то неуловимо мелкое, неуловимо быстрое.

Пушистые столбики достигают определенной величины. Затем как бы отламываются от дырочек, сквозь которые выдавились.

Отломленные, они падают на планету. Они пытаются в планету вдавиться. Затем лежат неподвижно. Кажутся жалкими. Хочется их приободрить.

Хвош-новец не сдержался: послал им импульсы сочувствия.

Столбикам сочувствие понравилось. Так показалось хвощу. Ибо стол­бики - после того, как он их пожалел, - стали извиваться, трескаться, расслаиваться на кожурки, завихрюшки, - а те затем изгибались, ползали внутри столбиков, соединялись, вылепливали что-то.

Одна за одной перед хвощом возникали фигуры: обрубок ствола, две ветви вверху, две - внизу, круглая спора между верхними ветвями.

У некоторых фигур вершинка была клювастой. У некоторых отверстия-гляделки, отверстия-нюхалки и отверстия-пожиралки были не только спереди, но и сзади.

У иных было множество боковых ветвей, которые назывались руками. У иных - множество нижних ветвей (в самообозначении – ног).

Были такие, у кого на вершинке торчало по несколько круглых спор, каждая размещалась на длинной шее. Были крылатые. Были рогатые. Были хвостатые.

Все они были беспомощны, возникнув. Лежали. Те на спине, те - на боку, те - на животе. Кому как удобнее. Вокруг них накапливалось красноватое свечение - свое, отдельное для каждой фигуры.

Иногда что-то сгущалось в красноватых свечениях и капало - тяжелые, маслянистые капли - в отверстия-пожиралки. Некоторым в отверстия не капли капали, - щедро вбрызгивались упругие струйки.

Лежание продолжалось недолго: в среднем, около двух гремков. Затем фигурки вставали и разбредались по планете. Поначалу они не видели друг дружку, потому что то и дело одна на другую натыкались.

Побродив еще гремк-два, они дозревали и начинали видеть. Понимали, что помимо них на планете есть еще кто-то.

Они останавливались перед хвощами, и из отверстий-пожиралок неслись нестройные звуки.

Встречаясь друг с дружкой, фигуры не только издавали звуки. Зачастую они сталкивались, наносили удары, повреждения.

Позднее они стали собираться кучками и нападать кучка на кучку. Схватки были кровавыми. Некоторых разрывали на куски…

Все это мешало хвощам, не к месту впутывалось в общее звучание, грозило внести ощутимый разлад.

Юному хвощу тяжело было, потому что тяжело было Отцу, потому что Отец находился в постоянном напряжении с тех пор, как появились эти... фигуры.

Желая помочь, хвощ-новец решился на контакт. Как повлияет на него контакт, предсказать было невозможно.

Он сфокусировал себя, свое сознание в легкий пузырек и заставил этот пузырек всплыть в разуме двигуна...

- Откуда вы взялись? - вопросил хвощ.

- Нас породили! - ответил двигун незамедлительно.

- Кто вас породил?

- Их много… Мелькают… Не знаю, как назвать...

- Показать их можешь?

- Смотри s -увидишь!..

Хвощ-новец - пузырек его сознания - вдавился в разум двигуна. Разум, словно плотная пленка, сопротивлялся, не пускал. Затем разум как бы прорвался, образовалась трещина, и хвощ испытал тошнотворное чувство падения. Падения, происходящего с невообразимой скоростью.

Падая, он - на пределе восприятия - видел, как далеко внизу, далеко внизу под ним с еще большей скоростью, чем скорость его падения, несется жизнь-ветер, жизнь-ураган.

Мириады искр, мириады эфемерных созданий вспыхивают и гаснут в бешеном порыве сумасшедшего шквала.

Вспыхивают и гаснут, едва успев вознести сюда, в его мерность, свои мечты о бытии сильном и долгом. Всесильном и вечном…

Несчастные!..

Он бы сделал для них что-то, если бы мог... Он бы сделал...

Но тут его мысли перебил мучительный стон Отца. Такой безнадежности, такой усталости хвощ-новец никогда еще не слыхивал.

Пузырек его сознания вознесся вверх. Там, на его планете, творилось что-то несусветное. Пока он отсутствовал, у болтливых двигунов появилось оружие. В основном, это были остро заточенные металлические полоски и полукружия, которыми можно наносить удары.

Конечно, те же несчастные крошки, что породили двигунов, наделили их и оружием. Но это было большой ошибкой с их стороны.

Двигуны, получив оружие, тут же начали всеобщую войну. К возвра­щению юного хвоща война была в разгаре.

Все нападали на всех. Все бились со всеми, Гремел беспорядочный гвалт, рычал и визжал громкий ор из многих глоток.

Суммарный отвратительный звук войны по силе был сравним с мироутверждающим звучанием O тца.

Нужно помочь Отцу! Он на пределе!

- Остановитесь! - попробовал хвощ образумить. Никто его не услышал…

Видимо, безумие той, "нижней" жизни должно было время от времени овладевать двигунами. Безумие было их уделом.

Тогда хвощ попросил прощения у Отца.

Отец не ответил. Возможно, не слышал. Возможно, не было сил. Но когда хвощ смолк, вышел из Всеобщего Звучания, - голос Отца -тогда не ослабел, В себе ли, во Вселенной ли, - Отец сумел найти резервы…

Всю освобожденную энергию хвощ-новец направил на то, чтобы изменить меру Времени для двигунов. Пусть будут сто въеков... Нет, сто сотен въеков для двигунов как единый миг. Пусть исходя из такого мига строится их понимание Времени.

Для них планета будет пуста. Связь с несчастными крошками-родителями будет потеряна. Выбор двигунов будет минимальным: погибнуть или жить по-новому, без злобы.

Так решил хвощ-новец и всю силу свою отдал, всего себя вложил в импульс перемещения.

Ах, какая буря взыграла? Размахнулась как черная метла... Ударила... Выковырнула двигунов…

Юный хвощ был ею переломлен играючи. Хвощ-Отец и другие, объединенные общим звучанием, ущерба не потерпели.

Хвош-новец угас не сразу. Конечно, ему очень хотелось жить. Поэтому он выбрал единственный оставшийся выход..

Выбрал ту трещинку, ведущую вниз. Ту трещинку, что быстро зарастала.

Собрать себя, свою сущность в маленькую спору было несложно.

Неужели ему никогда не бывать Отцом?..

Спора упала в трещинку…