Проза
 

“Ботанические сказки - 2”

 

СКАЗКА ПРО ОГУРЕЦ

 

Хотел Степан Игнатьевич гравимобиль иметь. Ну, очень хотел!

Седьмой уже год работал он в таежном поселке Северный Коммунар. Местом его работы была маленькая больничка. Был он детским врачом. Кроме него в больничке практиковали терапевт, хирург и стоматолог.

Всех их прислали по распределению после института. Сто лет на­зад еще распределяли.

Ныне жили в другом государстве. При власти другой. При власти пришельцев.

Новая власть не нравилась. Даже противна была своей нечеловечно­стью, нацеленностью на деньги.

Откуда ни возьмись, появились "пузатые богатые". Они свысока поглядывали на скромную одежонку педиатра. Они ездили на иностран­ных экипажах. Степан Игнатьевич с удивлением и ужасом услышал, как однажды в магазине один из таких "богатых" пробормотал ему вслед: "Ходит тут всякая голытьба!"

Степан Игнатьевич был молод. В двадцать три года кончил институт. Сейчас ему было тридцать.

Пропавших земных правителей жалел. Ощущал как внезапно погибших паци­ентов. Сволочность власти подтверждало в его глазах как раз то, что власть не желала оставить никакой памяти о погибших. "Не трогайте!" - хотелось рявкнуть в чье-то глухое ухо.

Тронули... В школе драли деньги почем зря. За факультативы, за учебники... И в больнице началось. Мишка Попов - стоматолог и главный врач - первым стал принимать за "галактокреды".

- Ну что же ты, Кабанов! - подзуживал себя Степан Игнатьевич. -Давай и ты разработай таксу! За лечение пневмонии - двадцать "штук", то бишь, "тонн". За ОРЗ - пять... Сучье время!..

Подзуживать-то он себя подзуживал. Но брать деньги не мог. Лю­бил детей. Жалел родителей. Профессия была сильнее свеженького галактализма.

И в то же время стать богатым Степан Игнатьевич, конечно бы, не отказался. Чтобы чувствовать себя свободным от поганой власти. Чтобы никто не шипел в спину, как тогда, в магазине... Очень он хотел гравимобиль иметь. Гравимобиль перестал быть "сред­ством передвижения". Сделался олицетворением богатства, красивым символом…

Сесть в свой гравимобиль - значило отгородиться от мира, ставшего злобно-корыстным. Значило победить этот мир.

Но как его приобрести? Цены растут практически непрерывно. Растут по дикому, по сумасшедшему.

А он, детский врач, - неплохой детский врач как будто бы, - си­дит при своих бюджетных . И если не есть и не пить, то за год можно отложить на пол-колеса при его зарплате. Значит, на ма­шину, не ев - не пив, надо десять-пятнадцать лет откладывать. Что не­реально. Хоть ты расшибись о стену лбом...

Нереальность, безвыходность, невозможность бесили. Он хотел иметь гравимобиль. Он должен иметь гравимобиль. Ему нужен гравимобиль, чтобы чувствовать себя полноценным...

Степан Игнатьевич осознавал, что приближается к мании. Что может свихнуться от навязчивых мыслей. Осознавал, что надо лечить себя самого...

Именно с этой целью отправился к местной колдунье. Или гадалке. Хрен знает, как ее называть!

"Заплачу ей! Пусть подавится! - решил раздраженно. - Если скажет, что машина у меня будет, успокоюсь. Если скажет, что машины не будет никогда, успокоюсь тем более!"

Ворожея была похожа на бабу Ягу. Неряшливые седые пряди, глубокие морщины, бородавчатый крючковатый нос.

Она посмотрела на ладони педиатра, чуть не утыкаясь в них; пово­дила по ним своим шершавым указательным пальцем.

Было щекотно. Степан Игнатьевич терпел, поеживаясь. Мысленно себя поругивал: "Эх ты, материалист!.."

Баба Яга покивала каким-то своим мыслям, почесала одну из бо­родавок.

- Ну? - спросил Кабанов и аж обмер от ожидания.

Старуха вперевалку подсемеиила к пыльному окну, порылась в пачке газет, что были свалены на подоконнике.

- На-ко вот! - вытащила самую мятую и залосненную.

Степан Игнатьевич посмотрел, куда она тычет. Предлагали брать пачки сигарет "Фульборо", вырезать картинки, напечатанные на них, и присылать по такому-то адресу.

- И все? - спросил педиатр.

- Твоя машина! - сказала бабка, - Письмо отправь завтра до полу­дня! Положь три картонки!..

Разочарованным вышел Кабанов от колдуньи. Столько денег ей отдал, а за что?..

Пока добирался до дому, попались ему как раз три пустые упаковки "Фульборо". Воровато оглядываясь, Кабанов их подбирал, отряхивал от пыли, прятал в карман.

Назавтра он кончил утренний прием в одиннадцать и перед тем, как делать вызовы, помчался на почту. Письмо приняли в одиннадцать трид­цать пять. То есть, до полудня. Это странным образом успокоило Ка­банова, и он целый день работал с необъяснимым подъемом.

Хотите верьте - хотите нет, но розыгрыш призов, объявленный фирмой "Фульборо", состоялся в срок. И конечно же, главный приз - гравиджип "Маринер" - достался Кабанову. Педиатр этому упорно не верил, боясь от радости свихнуться.

Из Москвы прислали вызов. Тут Кабанов позволил себе: позвал больничного шофера Володю Гавшина, и вдвоем они выдули бутылку водки, а потом с восторгом и надрывом пели русские песни.

Короче, главврач их отпустил. Степан Игнатьевич и Володя Гавшин съездили в Москву. Обратно вернулись своим ходом - внутри главного приза.

Джип "Маринер" поставили в больничный гараж, и началась у Степана Игнатьевича новая жизнь. Прежде всего, он заметил, что сослуживцы поглядывают на него с непонятным сочувствием - вроде как на больного. Затем главный врач перестал давать ему машину на дальние вызовы.

- У тебя своя есть! - агрессивно сказал он в ответ на возмущение педиатра. - Я еще с тебя за аренду гаража брать должен!..

Короче, Степан Игнатьевич стал ездить по вызовам на "своей". Изучать машину он не хотел: не был по душевному складу "технарем". Для него достаточно было "иметь". Достаточно было наслаждаться ма­шиной эстетически: ее видом и ездой на ней.

Они с Володей Гавшиным сдружились. Хотя, "сдружились" - это, пожалуй, чересчур. Но уж приятелями стали точно. Сблизили их не только совместные поездки и совместные скромные выпивки в гараже после возвращений из тайги. Сблизило их также ироничное отношение к главному врачу: тот мнил себя наполеоном. - "Я сказал","я достал","я здесь хозяин", - его любимые присловья.

А выпивки... Ну как не выпить после тягомотных, тряских полу­тропок-полудорожек? Да к тому же в дремучих деревнях вокруг Север­ного Коммунара в каждой избе гонят самогон. И в каждой норовят уго­стить врача, приехавшего или по вызову, или делать ребятишкам прививки.

Всяких-разных историй наслушался Степан Игнатьевич во время де­ревенских застолий и после, - в гараже. Всяким-разным фольклором пропитался: и веселым, и страшным, и загадочным.

Поневоле обратил внимание, что часто фигурировал в рассказах "Ведьмин пруд". Как бы сдержанный страх чудился при любом упоминании этого места.

Кабанов разжегся интересом. Ждал случая, который провел бы его дорогу невдалеке.

И дождался.

Надо было съездить в Емельяново - брошенную деревеньку. Там только в четырех избах жили, и в одной из них даже грудной младенец был.

Ну, съездили. Младенец жил не тужил вместе с веселой предприим­чивой бабкой: у нее в настенном шкафу рядами стояли трехлитровые банки с аппетитно разноцветным самогоном: на сахаре, на свекле, на клюкве, на чернике, на яблоках, на рябине. И так далее…

Угостились из каждой банки по чуть-чуть. Заели вкусной шанежкой. На обратной дороге Степан Игнатьевич подремывал. Во рту гнездил­ся чернично-сдобный привкус. Было хорошо.

Володя вдруг остановил джип.

- Вон "ведьмин пруд"! Слева!

- Где? Где? - Степан Игнатьевич встаращился, но сквозь стекло ничего не увидел.

Володя заглушил мотор. Они вылезли.

Тишина поразила Кабанова. Протрезвила его.

Осязаемая, умная, насмешливая тишина. И всевидящая.

Она обступила двух людишек и металлического жука, в котором те приползли. Смотрела усмешливо. Чего-то ждала…

Кабанов с усилием оторвался, - хотелось ждать вместе с ней.

"Ведьмин пруд" был водоемом когда-то давно. Теперь он выглядел как большая овальная ямина, густо заросшая осокой и кустами. Молоч­но-белый свет Луны обтекал черную зелень и не смачивал ее, впитывал­ся в мох.

Вокруг "пруда" зубчатой стеной замерли ели-великаны. Воздух был пропитан древностью и напряжен, в нем присутствовала вечная сила, название которой утеряно, забыто.

Степан Игнатьевич вдруг задрожал. .Ему захотелось приобщиться… Стать причастным к живому молчанию…

Мысленная мольба вырвалась будто сама по себе, будто без участия воли.

"Услышь меня! Помоги мне жить! Дай твою частичку! Возьми взамен мою любовь, мое преклонение!.." Он подождал. Ничто не шелохнулось. Ни веточка, ни листик.

Он покосился на Володю Гавшина. Шофер, будто ждал этого, широко зевнул и мотнул головой:

- Ну что, поехали?..

Они сели в джип. Говорить педиатру не хотелось. Не хотелось pac плескать настроение, вызванное горячей мысленной мольбой.

Шофер дергал что-то, на что-то нажимал. Матерился шепотом. Машина, всегда прежде безотказная, сейчас бунтовала, не хотела ему подчиняться.

- Сломалась что ли? - спросил Степан Игнатьевич и сам почувство­вал: озабоченность собственника, тревога владельца прогнали, взбаламутили умиротворенность, с какой садился в кресло.

Мотор взревел, Володя Гавпшн ахнул, повернув к спутнику удивлен­ную лохматую голову с нелепо открытым ртом.

Степан Игнатьевич - при всем непонимании техники - уловил: что-то неладно. То ли бульканье, то ли даже бормотание почудилось ему в механическом взреве.

И вдруг - еще удивительней! - мотор взвыл. Да так страшно, с та­кой злой угрозой, что у Кабанова кожу морозом ожгло. Промелькнуло желание: выскочить! Просто так! На всякий случай!

- Что это? - шепотом спросил шофер. Был он бледен и рот упорно не хотел закрыть…

У Кабанова рука дернулась к двери.

Но тут мотор одумался. Заработал как обычно: негромко, уютно пофыркивая.

А Кабанов почувствовал странное: внутри машины есть кто-то тре­тий. Пусть невидимый, неосязаемый, - но есть. Он присматривается к педиатру. Почему-то только к педиатру, - не к Володе.

Жаль, что не верую, - сказал себе Степан Игнатьевич. - Сейчас бы впору перекреститься…

У него снова мурашки побежали по спине, а светлые волоски на ру­ках встали дыбом.

Володя Гавшин гнал машину. Молчал. Куда только девалась его разговорчивость…

И в гараже, когда приехали, педиатра для выпивки не оставлял. Загнал машину внутрь, а сам куда-то исчез.

А Степан Игнатьевич, не зная зачем, - вдруг, словно по наитию, - решил зайти к той пифии, к той ворожее, что напророчила ему быть автовладельцем.

Бабка встретила его радостным квохтаньем. Степан Игнатьевич ку­пил ей целый ящик водки с выигрыша, и бабке та водка, видать, сладка показалась.

Впрочем, выслушав Кабанова и разложив карты, бабка быстро превратилась из курицы радостной в курицу испуганную. "Нехорошую" коло­ду она с причетом-приговором поскорей перемешала и в печь кинула. Туда же пихнула пучок сухой травы.

Из печи потянуло резким дурманным духом. У Кабанова изба перед глазами поплыла, голова приятно закружилась.

Бабка попросила его руки. Зарылась бородавчатым носом в мягкие врачебные ладони. Пальчиками сухонькими защекотала, заковырялась.

Кабанову легче было вдаль глядеть: на черную бревенчатую стену. Когда же попробовал сконцентрировать взгляд поближе, то привиделось: бабка выдрала коготками острыми одну из линий, что змеились на его ладони, и теми же коготками сноровисто пыталась расположить ее по-другому. Будто вплетала нитку в полотно...

Прогорела печь. Отошел дурман.

- Тяжко будет! - сказала бабка. - Опасность неминучая! Вот возьми-ка! Авось, поможет! Всегда при себе держи!..

Она сунула ему огурец. Свеженький, крепенький, пупырчатый. Так бы и схрумкал! Нет, вишь ты, носить приказано!

Степан Игнатьевич сунул его в карман и забыл о нем. Дома у себя хотел подумать, на что же намекала бабка. Что за опасность сулила?

Но устал так, что уснул сразу, едва головой достал до подушки...

На другой день Володя Гавшин поймал его после "пятиминутки" и стал настраивать против скупости "главного". Тот обязан, де, предо­ставлять для выездов машину больничную. А свое добро надо беречь. Нечего его калечить по таежным корням да кочкам!..

Степан Игнатьевич пообещал, что сегодня съездят на джипе последний раз, а больше - ни-ни!

Шофер ушел, явно обрадованный такой податливостью. Сегодня и надо-то было недалеко: в Сенино, что в десяти километрах от Комму­нара, если по прямой сквозь тайгу.

До обеда Степан Игнатьевич сделал обход в детском отделении, записал его в истории болезней, провел прием в детской консультации...

Пообедал на отделении же - остатками супа…

Тут набежал Мишка Попов с просьбой взять ночные дежурства на "Скорой", и Степан Игнатьевич с ним добросовестно поругался, прося себе для выездов больничную машину.

Мишка Попов, ехидный "главный", выслушал ругань с нехорошей усмешкой.

- Ну, вот и ты изменился! - сказал, деланно печалясь. - Озвереваешь от жадности!..

Кабанов после этого разговора почувствовал себя словно бы оплеванным. Рассердился. Но почему-то не на главврача, ~ на Володю Гавшина.

Выехали в Сенино в полчетвертого. Тени уже начали удлиняться, и жара словно втягивалась в лиственные кроны, потихоньку освобождая от себя воздух.

Мотор заработал не сразу. Но, заработав, не капризничал. Джип катился до того легко, что казался летящим. От этого хотелось кри­чать и петь песни.

В Сенино были два патронажа. Степан Игнатьевич осмотрел детей, рассказал мамашам все, что надо; оставил санпросветлистовки и бро­шюры.

Конечно, им с шофером поднесли самогонки. Конечно, они выпили. Не отказывать же людям! Неудобно!

Вроде бы, справились быстро. Но когда выезжали назад, в тайге уже были сумерки. Кроны деревьев успешно переработали дневную жару, превратили ее в темень. Липкие ленты тьмы, разворачиваясь, выползали из крон, вклеивались в окружающий воздух, перекрещивались. Деревья были похожи на сумасшедших со вздыбленными волосами, и это почему-то встревожило Кабанова. Он хотел попросить Володю гнать побыстрей, но в последний миг передумал, - пожалел машину…

Неприятности начались как всегда начинаются неприятности - с пустяка… На каком-то особо крупном корне Кабанова с шофером подкинуло и ударило друг о друга. Потом с хрустом влепило в сиденья.

- У, колымага американская! - в сердцах вырвалось у шофера. - Чтоб тебе искрой подавиться!..

Тут же, после его слов, джип словно споткнулся. Немного проехал по инерции и встал. Мотор замолк мертво, - никаких остаточных шумов. Ни потрескиваний, ни вздохов…

Молчание было угрожающим. Это поняли оба. Переглянулись, Володя Гавшин улыбнулся криво. На лбу и на носу у него блестели бисеринки пота.

Степан Игнатьевич ничего не сказал. Но снова и сильнее, чем преж­де, почувствовал, будто есть в машине кто-то третий, невидимый, нео­сязаемый.

Володя хотел вылезти, - посмотреть мотор. Но напрасно дергал ручку со своей стороны. Дверца не открывалась…

- Попробуй ты, Степан Игнатьич' - попросил Володя.

Тут с машиной что-то случилось. Крупная дрожь прошла по днищу. Затем, как бы отвечая, сотрясся потолок салона. И стенки…

- Выпрыгивай! - заорал шофер. Он саданул плечом в свою дверцу, чтобы вышибить.

Раз!.. Еще!.. Снова!.. Снова!..

Никак!..

Тогда он нагнулся и вытащил из-под сиденья маленький изогнутый ломик.

- Разобью стекло! - выкрикнул бешено. Все лицо его было мокрым, рубашка потемнела и прилипла к телу.

Степан Игнатьевич кивнул. Принял к сведению?.. Разрешил?.. Чего уж там!..

Он подергал дверцу со своей стороны. Ручку заклинило. Не выле­зешь.

Плечом биться не стал, памятуя Володин опыт.

Шофер подождал и, увидев неуспех педиатра, с размаху саданул ломиком в боковое стекло.

То есть, садануть-то он саданул. Но стекло не разбилось, и отнять ломик Володя Гавшин не смог.

Ломик врос в стекло. И продолжал врастать. Вытягивался из Воло­диной руки. Расплывался блинообразным натеком.

Натек, мутный поначалу, быстро просветлел, сделался прозрачным, разгладился. Стекло стало толще и даже, вроде бы, чище в результате Володиной попытки.

- Выпусти меня! Выпусти меня! - зарычал Володя. - Ты...

Тут из Володиного рта полился такой мат, какого Кабанов никогда не слыхивал. Степан Игнатьевич слушал Володину ругань как музыку. Жаль, не запомнить ему всего!..

Кому-то, видать, не понравилось, что внимание педиатра отвлек­лось. В крыше, над головой шофера, образовалась дыра. Володю Гавшина недвусмысленно приглашали покинуть помещение.

Что он и сделал...

Но целым ему уйти не дали. Один из рычагов - из тех, что справа от руля, - вдруг вытянулся и на миг воткнулся Володе Гавшину в рот. Будто ударил.

Губы шофера окрасились кровью. Отчетливо треснули ломаемые зубы. Шофер выплюнул их - один! и другой!.. И вот тут, освобожденный, то ли выпрыгнул сквозь дыру в крыше, то ли его вышвырнуло сквозь нее.

Как бревно, скатился Володя Гавшин с джипа. Секунду полежал. Встал на четвереньки. Да так, на четвереньках, и утащился в кусты. Ни разу не оглянулся...

Степан Игнатьевич проводил его глазами.

Спокоен был. Знал за собой такое. Ожидая неприятность, мысленно ее проигрывая, нервничал до дрожи в руках. Но когда она приходила, делался спокойным. Даже сонным...

- Меня, что же, не отпустишь? – спросил Степан Игнатьевич гром­ко. - Поскакушка ты моя строптивая!.. Какой бес в тебя вселился?

Ответ был таким бурным, что Кабанов решил впредь язык попридер­жать. Машина задергалась, будто охваченная припадком судорог. Судо­роги нарастали. Гул исходил из мотора. Гул, совершенно не схожий с обычными звуками его работы.

Пол, потолок, стенки ходили ходуном. Голова Кабанова моталась взад-вперед…

И вдруг - тишина.

Стоит машина. Сидит человек. Надоела ему езда, отдыхает...

- Чего тебе надо? - спросил Степан Игнатьевич, стараясь, чтобы голос прозвучал бесстрастно.

Видимо, этого вопроса ждали. Потому что после него прозвучало ... что-то, похожее на довольное хрюканье.

Кабанов увидел, что приборная панель как бы расплылась. Что передок машины как бы окутался туманом,

И вдруг джип вывернулся наизнанку. Да, именно вывернулся наизнан­ку. Во всяком случае, передняя его часть. И к человеку оказалась обращена чудовищная морда.

Это уже не машина была, но еще, вроде бы, не существо. Нечто среднее. Сквозь фары проглядывали глаза. Бампер пытался сморщиться и сделаться носом. Дворники нависали как брови. Ветровое стекло горбилось многодумным лбом.

Но самое главное... Самое главное, что крышка мотора была приот­крыта. И теперь это была не крышка мотора, - это была верхняя губа. А под верхней была нижняя. Железные, но живые. Даже, вроде, влажно- ватые, что для железа нехорошо.

Там, за губами, - за жадными губами, - угадывались чудовищные внутренности, виднелись металлические зубы.

Да, губы жадничали. Тянулись к Степану Игнатьевичу. И влажны были не от слюны, - от машинного масла.

Степан Игнатьевич подался от них. Но движение получилось чисто символическим: вжался в кресло…

Противно стало. Мерзко. Теплое и кислое поднялось из желудка. Пришлось это сглатывать, загонять обратно.

Железная пасть надвигалась. Из нее тошнотворно пахло перегретым маслом.

Степан Игнатьевич вдруг заметил поры в металле. Каждая пора была забита крошками ржавчины. Ржавыми струпьями. Чешуйками коросты.

Автомобилья морда ткнулась в него. Да так сильно, что в носу не то хлюпнуло, не то хряснуло, и появилась боль.

Лоснящийся монстр снова издал хрюкающий звук,

Тут желудок Степана Игнатьевича мучительно содрогнулся. Все его содержимое - через пищевод, через ротовую полость - выплеснулось на то прущее и вонючее, что не могло быть живым, а только пыталось. Только пыталось притвориться…

Рвотные массы нахлынули, облили, облепили. Повисли тягучими нитями. Словно сеть Степан Игнатьевич раскинул между собой и насту­пающим.

Послышалось протяжное шипение. Видать, морда была горяча, да вот - охолонула...

Она отпрянула. Степан Игнатьевич, обессиленный пережитым, хрип­ло засмеялся ей вслед. Не мог не засмеяться. Потом закрыл глаза. Подумал, что смыкание век - это удар. Удар по гадине. По ее попыт­кам навязаться...

Так хорошо было не видеть!.. Так долго он пробыл в зелено-жел­той мгле!..

И вдруг характер шипения изменился. Оно стало громче. Оно - приблизилось…

Кабанов застонал и с неохотой, с усилием взглянул вперед.

Тварь мотала… башкой?.. передом?.. Пыталась очиститься от налипшего.. Элект­рическое безумие разгоралось в ее глазах, то вспыхивая, то притухая. Будто кто-то беспорядочно двигал вперед-назад рычажком реостата.

И зубы, зубы... Они росли, множились. Превращались в клыки - прямые, изогнутые, извитые. ...

Тварь надвигалась, на ходу готовясь к войне, к убийству. Ни капли умильности. Ни капли прежнего выражения. Только злоба и жажда крови. Только злоба и месть…

Тварь надвигалась... Не было времени, чтобы подготовиться, придумать уловку. Не было пространства, чтобы отодвинуться. Чтобы попросту удрать...

Тварь надвигалась... Чем она ближе была, тем слабее становился Кабанов...

Вот надвинулась. Лязгнули чудовищные челюсти. Будто хлопнули крышкой капота...

Чуть-чуть не дотянулась. Острия клыков скользнули по лбу, со­драв нежный лоскут. Кровь закапала часто и тяжело, обездвиживая лицо.

В голове будто что-то взорвалось. Похоже, сознание взлетело вихрем и, напуганное, бросилось в глубины мозга, - спрятаться, выжить…

Степан Игнатьевич обмяк, отключенный. Сполз по креслу расслаб­ленной грудой киселя…

Впрочем, во тьме безмыслия пребывал недолго. Потому что она бы­ла неполной. Туда, во тьму, доносились приглушенные щелчки, - пасть смыкалась и размыкалась.

Может, она уже рвет его, человека, на части? Его человечье тело, такое удобное, такое знакомое?.. Любопытство заставило Степана Игнатьевича вернуться… Уж если …- его едят, он, как врач, должен при этом присутствовать…

Что за тяжелый труд - быть... Кабанов, еще не вполне осознав ситуацию, хотел приподняться, хотел переменить неудобную позу.

Но миг спустя понял: только не двигаться! только оставаться как есть!..

Потому что безвольная расслабленность спасла…

Пасть была н a д ним. Железная, не гибкая, не могла согнуться. Лязгала остервенело.

...Ноги Кабанова лежали между лапами-колесами.

Степан Игнатьевич дух перевел: неужели пронесло?

Тут колеса шевельнулись, и он подумал, что радоваться рано. Ибо колеса переставали быть колесами. Изменялись окончательно и жутко.

Пупырчатая резина теряла "резиновый" вид. Представала пупырчатой ороговевшей кожей. Дольше всего держалась закругленность. Но вдруг колеса лопнули и осели. И низ - в месте разрыва - стал похожим на слоновью подошву.

Чудовище присело на своих теперь уже лапах. Только лапах.

Нижняя челюсть стукнула Кабанова по лбу, возобновив и усилив кровяной ток. Все лицо было под высохшей кровью как под карнавальной маской.

Нужно попятиться, подумал Кабанов.

Тварь словно услышала его мысли. Подалась назад.

Теперь пасть была на одном уровне с человеком.

Вот она раскрылась, обнажив розовую изнанку, обрамленную рядами зубов.

Кабанов попробовал перекатиться на правый бок. Может, отсрочит гибель хоть ненадолго.

Но что-то ему мешало. Какая-то припухлось в кармане.

Он сунул руку в карман. Вытащил. Боже! Что это? Огурец! Как он тут оказался?

Рефлекторно, - ни о чем не думая, - швырнул огурец в разверстую пасть.

И, - едва избавился от него, - вспомнил.

Вспомнил, что говорила бабка-гадалка…

Огурец влетел во влажную розовость как бронебойный снаряд. Как наступающий фаллос. Фаллос-победитель...

Чудовище взвыло. Поперхнулось.

Вой кончился мурлыканьем…

И вдруг железное рыло резко вывернулось наизнанку, породив у Кабанова резкий приступ головокружения.

Когда унялась дурнота.,.. Когда мир перестал бешено вращаться...

Ох, как нескоро это случилось! Как ему плохо было!..

В общем, когда Степан Игнатьевич все-таки пришел в себя... Прав­да, неизвестно, в себя ли прежнего?..

Он обнаружил... О чем это я?.. Да, о возвращении!..

Он обнаружил, что сидит в своем джипе, В своем красивом импортном бегунке...

Лоб саднило. Лицо было грязним. Когда он успел измазаться?

Степан Игнатьевич открыл дверцу. Выбрался наружу, тяжело пере­ставляя ноги. В летний мир, блистающий сотнями оттенков синевы и зе­лени…

Шагах в десяти лежал среди стеблей малинника Володя Гавшин. Ле­жал, вывернув голову набок. Храпел громко.

Степан Игнатьевич поморщился. Что за гадость мешают в самогон русские люди!.. Что за глупые русские люди!.. И зачем только портят натуральный продукт!..

 

 

© 2009-2015, Сергей Иванов. Все права защищены.