"И на жалость я их брал и испытывал..."
А. Галич.
1.
Мне пятнадцать лет, и я чувствую себя стариком, но, конечно, никому об этом не скажу. Гордость не позволит.
Когда утром вскакиваю, голову порой так крутанет, что впору грохнуться. И в глазах ненадолго меркнет.
А потом сердце начинает колотиться. Как припадочный больной, бьется о ребра, пока не наставит на себя целую кучу синяков. Изобьет само себя и утихнет, но синяки еще минутку-другую напоминают о себе…
Вот такая вот недолгая старость… А если представить, что у “настоящих” стариков такое гадство – целый день, да еще куча всяких болячек, тогда… Лучше и не представлять!..
Тем более, что “настоящий” старик у меня имеется перед глазами. Это мой дед.
Ему семьдесят семь, но выглядит он от силы на “полташку”. Волосы, конечно, белые да редкие. Но прямая спина!.. Но блеск в глазах!..
У него большая пенсия. По правде говоря, его пенсия – это наш основной семейный доход. А состоит наша семья из четырех человек. Дед уже назван. Затем следую я и мои предки: то бишь, мама и батя.
Маму люблю и жалею. Она добрая и милая. Можно сказать, среднестатистическая. Потому что любая мама должна быть доброй и милой “по должности”.
Но моя мама добра до неприличия, до глупости, до святости. Полный отказ от себя – вот ее сущность. Ее зимнему пальто – десять лет, осеннему – одиннадцать.
Со стороны можно подумать, что мы, мужики, пренебрегаем ее интересами. Но это не так! Отец даже обиделся, когда я упрекнул его мамиными пальто. “Я ей столько раз предлагал! Со счета сбился! Не хочет, и все тут! Ни в какую!..”
Чтобы проверить батю, я сам попробовал на маму повлиять – в смысле обновок. И… ничего не получилось, конечно. Наоборот, мама убедила меня, что пальто у нее хорошие, и менять их не надо…
Подумав, я пришел вот к какому выводу. Мама подсознательно хочет стабильности, неизменности, прочности окружающего мира. Ибо неизменность бытия рождает иллюзию вечности. А какая женщина не хочет, чтобы ее семья была вечной!..
Мой отец, мой папа, мой батя – “свой парень”. Говорю так потому, что не воспринимаю его как старшего, как семейного главу.
Я где-то вычитал, что семья – вочеловеченная модель мироздания, где отец – это небо и космос, и Бог; мать – это Земля, а дети – это человечество. Не зря ведь Господа называют “отцом небесным”!..
Батя же мой на роль семейного бога никак не годится. Потому что он всегда был рядом – с первых самых воспоминаний. В любой моей игре участвовал наравне. Любое мое переживание разделял. Только внутри детского сада, а затем и внутри школы наше общение прекращалось.
Когда я с приятелями носился по улице, он, как сверстник, бегал вместе с нами. Помнится, старушки, глядя на него, неодобрительно качали головами: взрослый мужик, а какой несерьезный. Будто бы ребенок!..
Я так его теперь и понимаю: батя – большой мальчишка!.. Мне даже кажется, что внутри себя я взрослее, чем он.
Зовут его Федором Николаичем. Он умный, добрый, непрактичный. И я точно такой же. Один к одному. Или это генетически передалось. Или он просто заразил меня своим примером.
Сразу скажу: ничего хорошего в этом нет и быть не может… Если у тебя сегодня такой “джентльменский набор”, значит, ты однозначно слабак, лузер, неудачник, аутсайдер.
Можно, конечно, выдвинуть простое оправдание: таков ты со стороны, при мимолетном поверхностном взгляде. Но кому нужны твои оправдания! Кому до них есть дело!..
Батя – отчаянный книжник, бешеный книголюб, библиофанатик. Или даже сильнее скажу: библиоман.
“Ни дня без книжки!” и “Ни дня без строчки!” – вот его главные жизненные слоганы. Или, как раньше говорили, жизненные устои, принципы, установки.
Сбегать в “Старую книгу” и что-то там раскопать себе по сердцу – предел мечтаний, охотничья удача!.. Каждую принесенную книгу продемонстрирует, повернет и так, и этак. “То их понюхает, то их полижет…” Глаза сверкают, волосы растрепаны, ветры удачи гудят в его парусах… Как тут, глядя на него, поневоле не сделаться таким же!...
Я и сделался… Не такой фанатичный, как батя, но все-таки тоже завзятый книгочей.
Читать, конечно, интересно, спору нет. Тем более он меня приучил не просто читать, а проживать каждую книгу, входить в нее, как в некий виртуально-реальный мир, как в параллельную вселенную. Видеть, чувствовать героев, сопереживать вместе с ними. “Жить внутри книги!” – вот еще один его девиз, его пунктик.
Пока я был маленький, батя читал мне вслух. Десятки хороших книг мы вот так вот с ним одолели. Он даже Библию мне озвучил от корки до корки. Меня поражало необычное звучание слов и фраз, похожее на какую-то странную музыку.
Только эта музыка и осталась в памяти. Конкретного же ничего не запомнилось. Батя явно переоценил мой детский разум, взявшись мне читать не адаптированный, “взрослый” текст…
Так что, с одной стороны, я стал довольно-таки умным к своим пятнадцати годам. А с другой стороны, моя начитанность превратила меня в старомодного “интеллектуя”, в белую ворону, и мне интереснее с отцом и дедом, чем со сверстниками в их пустых тусовках.
Хотя я, конечно, упрощаю свою сложную реальность. В тусовки меня тоже влекло и влечет. Здесь, видимо, срабатывает “феномен раздвоения”: несогласованность между телом и умом.
Полудетское тело, в коем вдруг забурлили гормоны, - “котелок с кипящей похлебкой” – все время в возбуждении, все время требует: прыгай, скачи, беги, дергайся, подражай таким же, как ты!..
А взрослый ум призывает к спокойному созерцанию и размышлению…
Наверное, из-за такой раздвоенности и возникают всякие там мимолетные боли, и башку крутит по утрам…
В общем-то, отрочество – довольно противное состояние. Я бы даже сказал, что это – затяжная болезнь. Хотя практически никто из подростков себя больным не осознает…
Перейдя в эту стадию жизни, я уловил ее родство со старостью. В отрочестве всё “вкл.”, в старости всё – “выкл.” То есть, можно сказать, что старость – это отрочество с обратным знаком, с противоположным вектором.
Это мое наблюдение еще больше сблизило меня с дедом, хотя мы и так с ним весьма хороши по отношению друг к другу.
Кстати, еще одно фундаментальное качество роднит подростка со стариком: странность. Все подростки – люди странные. Все они – “чудят”. И старики тоже, как известно, все чудаковаты…
Вот уж кто действительно странный, так это дед. Он хромой, седой, жилистый, резкий в движениях. Любимая его присказка: “Я страшный человек! Но человек все-таки!..”
Я его спрашивал много раз: “Почему ты страшный, деда?” Но конкретного ответа никогда не получал. Дед отговаривался: “Тебе этого не понять, внукастик!” Или: “Меньше знаешь – лучше спишь, внученыш!..”
Еще он меня называл внуксиком, внуксилой, внучем, внучищем, внучилищем, внучарой, внуксятиной.
Когда мне стукнуло десять, он начал проводить со мной свои тренинги. Хорошо, что делал это поначалу не всерьез, а как бы играя.
Например, заставлял воображать, что в голове у меня струится чистый, свежий родничок и всё там, в голове, омывает изнутри.
Или предлагал представить, что я сижу у костра и поворачиваюсь к нему то левым боком, - и тогда теплеет левая рука; то боком правым, и тогда – соответственно – делается теплой рука правая.
Или фокусы с тяжестью: представь, что земное тяготение по капле вливается в тебя! Вот оно вошло в твои веки, и они отяжелели, и ты не можешь их поднять… Вот оно заполнило твою левую ногу, затем - правую, и ты не можешь ими шевельнуть, ты даже встать на них не можешь…
- Тебе это пригодится, внучарик! – посмеивался дед. – Можешь мне поверить!..
Я ему верил и старался изо всех сил.
Много времени дед уделял упражнениям по интенсивному дыханию. Он говорил, что таким путем можно вводить себя в особые состояния. И поскольку это может быть опасным, без него я “дыхалкой” заниматься не должен…
Особой и самой долгой трудностью стала для меня “точка во лбу”. Сначала надо было вообразить, что в центре лба у меня имеется теплая точка. Затем научиться изменять степень ее теплоты: от самой маленькой, почти незаметной, - до самой большой, жгущейся…
После этого точку двинуть вокруг головы, образовав теплый светящийся обруч.
Затем полученный обруч заставить вращаться, чтобы он превратился в сферу, внутри коей оказалась бы моя голова…
Дед говорил, что это упражнение – из арсенала какой-то “высокой” йоги: то ли хатха-, то ли раджа-йоги…
Мне от этого было не легче, потому что после первого шага – теплой точки во лбу - у меня ничего не получалось. Ни “обруч”, ни “сфера…”
Дед не ругал меня, но я чувствовал, что он недоволен…
В конечном счете, пришлось ему подключиться. Не знаю, как он это делает, но во время очередного упражнения я вдруг почувствовал, что точка на лбу шевельнулась.
- Подхватывай ее! – прошептал дед.
И я вдруг… непонятно как… подхватил!..
Толканул ее, заразу!.. Дал ей хорошего пинка!..
И она покатилась, как миленькая, - точечка теплая, - ведомая моей (только ли моей?) железной волей.
Обежала вокруг башки моей непутевой, - то бишь, вокруг головы, - и я замер, наслаждаясь ощущением долгожданного “обруча”.
Но дед не дал покейфовать.
- Двигай дальше! – прошипел мне прямо в ухо.
Я даже вздрогнул от неожиданности и огрызнуться хотел.
Но некогда было, некогда!
Надо было пользоваться моментом!
И я закрутил-завращал свой “обруч”… Пнул его не менее сильно, чем перед этим – “точку”…
И возникла “сфера”!.. Получилась, родимая!..
Светилась она не живым, не солнечным, а каким-то “лунным”, неестественным светом. И тепла от нее исходило совсем немножко, и было оно приятным, ласкающим.
Поначалу возникло ощущение, что на меня надели непрозрачный колпак космического скафандра.
Потом я почувствовал, что “теряю” тело.
Нет ни рук, ни ног… Ничего!..
“Лунная” светимость перед глазами словно всосала, вобрала в себя всё моё плотское, телесное.
Осталась моя бесплотная сущность… Мое сознание… Моя душа…
Странно… Жутко… Непривычно…
Где я?.. Что я?.. Зачем я?..
И надолго ли?..
Это вопрос вопросов, потому что я понимаю: моя эфирная субстанция, моя бестелесность растворяется тоже…
Словно кусок сахара на дне стакана с чаем…
Это не страшно… В таком состоянии можно пробыть целую Вечность… Нужно пробыть… Поскольку ты сам этой Вечностью становишься… Или она делается тобой…
Или она?.. Делается мной?..
Это меня остановило… Это “возвратило” меня…
На фига мне нужно, чтобы какая-то она делалась мной! ..
Возмущаясь, протестуя, я задергался, - и тут же все исчезло.
“Лунная” светимость рассыпалась в пыль… Я снова стал самим собой, большим и тяжелым…
Дед был недоволен. Сказал, что я трус и паникер. Ничего не могу толком довести до конца.
Я свою вину не признал. Никакой я не паникер! И уж тем более не трус! В другой раз не прерву его тренинг, покуда дед не разрешит.
Однако лучше бы он не торопился с “другим разом”…
2.
Что главное для подростка?.. Во-первых, дом. Во-вторых, сверстники.
Про дом я немножко рассказал. Что же касается сверстников, то в моем возрасте это, прежде всего, одноклассники.
Их у меня есть, как говорят в Одессе. Их у меня двенадцать. Этакая компания присяжных заседателей… Или персонажи Блока… Или “двенадцать человек на сундук мертвеца…”
Двенадцать – это вместе со мной. Я в этой дюжине полноправная единичка.
Мы именуемся восьмым “э”. Буковка “э” – сокращение от слова “экспериментальный”.
Мало нас в классе всё из-за той же буковки. Мы не “вундеры” и не “випы”. Мы – жертвы новаторского зуда нашего директора – Александра Львовича.
Он извлек нас из трех седьмых, существующих в нашей “альме”. И объявил, что отныне у нас будет класс, выпускников коего будут принимать в Академию Госуправления на самых льготных условиях.
Нет, суперчиновные места нам не светят. Предполагается, что мы не на высоких местах будем, а при них. То есть, наша специализация – пресс-секретарь или спичрайтер. Хотя бывало, конечно, - насколько нас успели просветить, - что и пресс-секретари запрыгивали на достаточно приподнятые жердочки.
Наш спецпредмет – “Великие ораторы”. Мы изучаем речи и тексты Цицерона, Линкольна, Квинтилиана, Демосфена, Аристотеля, Робеспьера.
Первая запись в моей тетрадке конспектов: “Слово есть великий властелин, который, обладая весьма малым и совершенно незаметным телом, творит чудеснейшие дела. Ибо оно может и страх нагнать, и печаль уничтожить, и радость вселить, и сострадание пробудить…” (Горгий).
Вторая запись в моей тетрадке: “Риторика – наука о мастерстве “убеждать, увлекать и услаждать речью” (Цицерон).
Третья запись: речь Плевако.
Ну, а четвертая: речь Кони.
Поскольку школа наша – самая обычная, самая средняя, то и одноклассники мои - все из обычных “среднестатистических” семей, а вовсе не какие-то “звездные” детки.
Мы вместе уже четыре месяца и, в общем-то, неплохо пригляделись друг к другу. Как я уже упоминал, нас в классе двенадцать.
Если бы я писал какой-то романчик, то говорить в одном месте обо всех соратниках по учебному делу было бы неправильно. Получилось бы не интересное занудство.
Но мои записки – это всего-навсего записки. Элементарно и примитивно слепленные слова. Я – как воробушек: тюк-тюк по клавишам клювиком! И все дела!..
Поэтому я запишу кратенько свои соображения о каждом. И плевать мне на то, что это будет не литературно!..
Итак…
Сашка Каукиайнен (16 лет) – массивный рыжый качок, занимается атлетизмом и тяжелой атлетикой. Весьма начитан. Фанатик фантастики. Любит придумывать всякие фантастические идеи и фантастические обоснования земных и не земных явлений. Нетороплив от избытка физической силы. Из-за неторопливости своей может казаться увальнем и тугодумом, но, конечно, это впечатление совершенно ошибочно.
Его родители – оба – были телевизионными шоуменами. Оба погибли в авиакатастрофе.
Он из Москвы перебрался в СПб, поскольку тут живет его бабушка, - единственный живой родственник. Она – профессор, доктор хим.наук, участвовала в разработке ракетного топлива. Когда у нее появился Сашка, она отказалась от научной работы и стала преподавать в институте, чтобы иметь больше времени для внука. В детстве он был хилым, много болел, она из него сделала качка и здоровяка.
Томка Морозова (15 лет) – самая простецкая в классе и по виду, и по сути. Круглое русское лицо, нос-кнопка, смешливый легкий нрав… Ее направил в гимназию отец – лесник, который начал заниматься подъемом со дна рек топляка и торговлей этим топляком. Деньги у него начинают появляться, а власти не хватает. Томка, отучившись, должна приобщить, приблизить его к власти, а власть – к нему.
Ее мать – простая домохозяйка, мнительная и суеверная. Мать боится автомашин и передала эту боязнь Томке. Томка верит, что в двигателях автомашин гнездятся то ли черти, то ли демоны. Это ее реальная фобия.
Гришка Иткинсон (15 лет) – рослый, кудрявый, спортивный, выглядит старше 16-летних. Обаятелен, к нему люди тянутся. Может, это от его уверенности в себе. А уверенность от того, что он практически все умеет. Отец обучил его всем навыкам, нужным мужику.
Отец его – промышленный дизайнер. Мать – бухгалтер аудиторской фирмы.
Гришка хочет придумать что-то совершенно новое, но сам не знает, в чем, где, как. Если в спорте, то новую игру, которая затмила бы футбол. Если в науке, то новую фундаментальную теорию, которая превзошла бы Энштейна. Если в музыке, то новый стиль, новое звучание. Если в литературе, - тоже новый стиль, что-то ни на кого не похожее… Если в политике, то создание новой нации – россияне. Вот к этому – к стиранию старых наций – его особенно тянет.
Аркашка Ларионов (16 лет) – хохмач, кривляка, клоун, шут, причем кривляется он вполне сознательно, усвоив афоризм Рокуэлла Кента: “Секрет умения развлекать – не бояться выставлять себя в смешном виде!” Его фирменный смех всех заводит и доводит до хохота.
Любит мурлыкать вслух всякие мелодии. Возможно, сочиняет их на ходу и сам этого не осознает. Играл ударником в какой-то самодеятельной группе. И теперь любит барабанить по обложке книги или по крышке стола.
Его отец – майор-пограничник, начальник заставы. Все время в командировках. Мать потихоньку выпивает.
Аркашке вдруг стала нравиться попса, и его это смешит и сердит. Особо нравится группа ЛЮБЭ. Из-за новых своих пристрастий он влился в школьную музыкальную группу. Поскольку все “группачи” – волонтеры в хосписе, он тоже хочет стать волонтером. Зовет в группу Ирку Машнину, поскольку та помешана на сцене и желании выступать и, к тому же, неплохо поет.
Светлана Рудь (16 лет) - девочка в очках, модно одетая, с Вовкой Буздиным как бы заигрывает, потому что хочет познакомиться с его мамой. У нее широкие бедра и развитая грудь, от нее исходят волны женственности. Она считает мальчишек – ошибками природы, лишними, весьма несовершенными созданиями. Они меньше живут, чем женщины, их центр мира – половой член и простата. Простата, кстати, многих из них и подводит в старческом возрасте. К тому же они – волосатые, не эстетичные телом.
Светлану больше тянет к девушкам, чем к парням. Вершина ее философии – надо любить себя, ибо ты - само совершенство.
У нее мать – уролог. Отец – инженер-конструктор. Она хочет дружить с Мариной Соломиной и сердится на Вовку Буздина, что тот втерся в доверие к Марине вперед нее.
Марина Соломина, 15 лет, - зеленоглазая блондинка с мальчишеской фигурой, грудей почти нет, что ее огорчает. Она очень любит балет и занимается в детской балетной студии при Театре оперы и балета. Ходит, чуть разворачивая ноги носками наружу. Может вставать на пальцы ног и оставаться какое-то время так. Основная ее идея – создать симбиоз балета и цирка, балета и акробатики. Создать новый танцевальный жанр. В гимназию ее впихнул отчим, владелец нескольких ларьков. Марина ему подчинилась только из-за того, чтобы не расстраивать маму. Мать была певицей в этом же театре Оперы и балета. Но была бесшабашно неосторожной, не соблюдала никакой диететики никаких певческих правил. Однажды поела в июле мороженого, запила холодным лимонадом и – испортила себе горло, почти потеряла голос. Из театра ее уволили с сожалением. В память о ее работе у них взяли ее дочь Марину в детскую балетную студию. После лечения мама устроилась петь в ресторан, там ее и нашел отчим, женился на ней и посадил ее в дом на роль домохозяйки.
Отец Марины содержал свое казино. Когда казино стали прикрывать и выводить из города, он не подчинился и перевел свое казино в подполье. Кто-то на него настучал, его посадили, он в тюрьме с уголовниками чего-то не поделил, и те его пришили.
Марина любит говорить о песнях, об операх – мамино воспитание. Любит говорить о диетах – что можно и чего нельзя есть балеринам.
Курящих не уважает, в этом выражается ее протест против отчима.
Ей нравится Вовка Буздин, поскольку он спортсмен и очень пластичен, напоминает балетного танцора. Она с ним вместе готовится к конкурсу по акробатическому рок-н-роллу.
Вовка Буздин, 16 лет, - спортсмен, стайер, во время “длинного” бега в нем что-то открывается необычное, он впадает в необычные состояния, как бы себя забывает, он верит, что это означает его воссоединение с природой, с мировым естеством, поверил, что в осознании себя как личности, в осознании своей отдельности – суть грехопадения людского. Поэтому старается думать о себе только в третьем лице: ОН сказал, ОН пойдет и т.д.
Сознательно по призванию пошел в спецкласс гимназии. Хочет стать управленцем. Мечтает выбиться в министры. Выше этого не метит. Одежду любит спортивную.
Его отец – хоккейный тренер, работает за рубежом. Мать – модельер женской одежды.
Ему нравится Марина Соломина, он с ней гуляет, провожает ее из школы. Готовится с ней вместе к конкурсу по акробатическому рок-н-роллу.
Вахтанг Кацарава (16 лет) – выглядит как взрослый. Широк в плечах. Занимается вольной борьбой. Его отец – из рода именитых грузинских князей. Он сам, по-русски выражаясь, княжич. Не стеснен в деньгах. В свои 16 уже не раз бывал у проституток. Любит оружие. При нем постоянно два ножа с выкидными лезвиями. Вина выпить он тоже не прочь. Когда злится, у него появляется акцент. Любимое ругательство: “Зарэжу!”
Мать его – тоже из княжеского – другого – рода. Мать и отец, создав семью, объединили два древних княжеских рода.
Вахтанг живет на съемной квартире. К нему прямо из Грузии на квартиру привозят продукты и вино ЕГО крестьяне.
Виталик Орлец (15 лет) – умница, интеллектуал, книжник, помешан на рисовании, мечтает стать художником. Но семья, в которой все – чиновники, - толкает его на эту же стезю. В нем чувствуется какая-то то ли нежность, то ли изнеженность, то ли хрупкость. Отец его – начальник жилкомотдела в районной администрации, мать – секретарь в этом же отделе.
Ирка Машнина (16 лет) – полненькая, крупноглазая, воображает себя великой актрисой. Любит цитировать фразы из пьес. Ненавидит современную медиа-технику: телевизоры, дивидюшники. Они убивают театр, так она считает. Театр – общение живых людей, а не их изображений на экране. Техника – от дьявола. Уважает луддитов.
Ее отец – актер театра кукол Игорь Машнин. Мать – звукорежиссер на радио – Елена Машнина.
Мы были на спектакле с участием Ирки. Спектакль назывался “Месть Фетиды”. Ирка играла Фетиду, - богиню древних минойцев.
Марианна Дворко (15 лет) – родилась в Америке, поскольку ее мать вышла замуж за американского бизнесмена, который делал дела в СПб. Когда муж-американец умер от рака, мать с Марианной переехала к родственникам мужа в Канаду. Там, в Канаде, начались трения из-за наследства, родственники хотели отсудить часть наследства и отсудили в результате почти всё, мать Марианны проиграла процесс и уехала с дочкой назад в Россию к своим родным в СПб.
Марианна в 12 лет написала свой первый роман. Ее идеал Дафна дю Морье.
Вот такие вот у меня однокласснички. Мне они, в общем-то, все нравятся. Конечно, если покопаться да попридираться, у каждого можно найти или “тараканов в голове”, или “скелет в шкафу”. Но к чужим насекомчикам да скелетончикам надо относиться уважительно, так я считаю.
3.
Ирка Машнина – самый среди нас талант. Не талант, а талантище!
А ведь по виду и не скажешь! Внешний вид у нее, в общем-то, самый банальный.
По телесному сложению, пухленькая. Как сказал бы Мопассан: “Пышка”!..
Глаза большие, неопределенного цвета. Если подумать, можно их назвать бледно-голубыми. Но когда на них посмотришь, хочется не думать, а зверски ругать природу за скупость.
Каждое Иркино движение души тут же в ее глазах отражается, и поэтому Ирка всегда – как открытая книга. Душа выручает свою хозяйку и компенсирует недостаток “цветности”.
Волосы у нее прямые, пепельные, длиной до плеч. Ирке хочется, чтобы они были до пояса, но они капризничают и дальше расти не хотят.
Подозреваю, что ее несбыточная мечта – иметь гриву до колен. Чтобы она, будто колдунья, могла в них закутываться.
Это романтично, конечно, - но только в теории. Потому что на практике пепельная лавина волос, - то есть, серовато-черноватая, - отбила бы у кого угодно охоту говорить о романтизме.
Вот, казалось бы, и весь “портрет художницы в юности”!
Казалось бы!..
Но!..
Есть закавыка!..
Большущая закавыка, меняющая все минусы на плюсы.
Это Иркин талант!.. А вернее, - талантище!..
Она – актриса от бога, это несомненно!.. Она великой артисткой станет, если какой-нибудь форс-мажор не помешает!..
Мы об этом узнали, когда она позвала нас на свой спектакль.
Надо признаться, я пошел туда ради смеха, переполненный ехидством и пренебрежением.
Ну чем может удивить какой-то драмкружок, поставивший “Ромео и Джульетту” в культурном центре на Пушкинской улице!..
Да еще с нашей “пышкой” в главной роли!..
Но когда мы расселись на старенькие стулья в тесном зальчике, и спектакль начался, и в свой черед на пустой сцене безо всяких декораций появилась Ирка, - я ахнул.
Да и все прочие ахнули тоже, как потом подтвердилось.
Потому что на сцене была не Ирка, а… Джульетта!
Настоящая!.. Всамделишная!..
И не на сцене, а в средневековом городишке – Вероне!..
Куда делись ее пухлое сложение и бледные глаза!..
Джульетта была грациозна и красива! В ее глазах горел огонь любви! Настоящий огонь настоящей любви!..
Хотелось туда кинуться, - в тот средневековый городок, - и упасть к ее ногам! И задохнуться от восторга!..
Я смотрел на нее, потрясенный, и, действительно, дышать забывал.
Ах, как она была пластична!.. Как любима, как желанна!.. Уже потом, вспоминая, я понял, что она каждым движением рисовала себя – рисовала светлую влюбленную девочку.
Девочку, охваченную прекрасным огнем первого чувства!..
Накал ее чувства был так велик, что не только ее возвышал и превращал в высшее существо, но и нас, в зале сидящих, обжигал и опьянял, заставлял захлебываться восторгом и подступающими слезами…
Джульетта подарила мне – да и нам всем, конечно! – настоящий катарсис, глубочайшее очищение и просветление…
Когда спектакль закончился, я не мог шевельнуться. Выражаясь по-старинному, я был упоительно расслаблен и утомлен.
Молчание в зале длилось, наверное, минуту или две. Со стороны это молчание можно было принять за полный провал.
Потом зрители очнулись и похлопали, но как-то жиденько, сомнамбулически, словно не понимая, где они, и зачем нужно плескать в ладоши…
Я видел на DVD два фильма по Шекспиру. Я видел этот спектакль на профессиональной сцене. Но ни фильмы, ни профи-спектакль не дали мне того, что щедро подарила Ирина…
Другие исполнители и в подметки ей не годились. Ромео перевирал текст и нелепо споткнулся на сцене. Тибальд и Меркуцио были скованными, напряженными. Нянька писклявила…
Да ну их всех на фиг!.. Спектакль существовал только потому, что в нем была Джульетта! И спасибо ей, и поклон, и респект, и уважуха!..
4.
Весь класс после этого к Ирине дружно потянулся. Девчонки ей завидовали, но завидовали по-доброму, по-белому. А парни все как один испытали товарищескую влюбленность. Хотя, может быть, кто-то и всерьез втюрился. Но вслух про такие дела мужчины не балаболят.
А Ирка будто и не замечала ничего. Снова была пухленькой простушкой, ругающей телевизоры и прочую домашнюю электронику.
Между прочим, из-за нее, из-за Ирки, в поведении моих родичей возникла некоторая девиантность. Или, проще говоря, ненормальность, отклонение от обычного уровня общения…
- Что-то ты про свою Машнину заладил! – сказал дед с усмешечкой. – Да еще и не просто, а с такой патетикой!..
- Ну и ладно!.. Ну и пускай!.. – тут же стала мама меня защищать. – Нравится ему девочка, и слава Богу!..
- Мужчина должен завоевывать женщину! – сказал папа, оторвавшись от компьютера.
- Молчи уж, завоеватель! – улыбнулась мама.
Папа смущенно кашлянул.
- Да я не про себя!.. Я-то тебя, милая, просто упросил, уговорил выйти за меня!
- Заболтал! – снова улыбнулась мама.
- Путь к сердцу женщины лежит через уши! – назидательно произнес дед.
- Ирка – настоящая актриса! – высказался я. – Она не хуже Комиссаржевской!
- Захомутала тебя, что ли? – удивился дед. – Берегись! Девки нынче опасные! Окрутят, обберут да и прочь!..
- За состоятельного парня любая не прочь! – рассеянно подал реплику папа, явно поглощенный тем текстом, что был у него на экране.
- Это я, что ли, состоятельный? – ехидно фыркнул я. – Разве что не бомжую!..
- А что! – вскинулся дед с петушиным задором. – К нищебродам тебя не отнесешь!..
- Это по каким меркам? – спросил я язвительно. – По твоим?.. По советским?..
- Ты советское время не трожь! – сказал дед серьезно. – Оно другое было! Не вам, сегодняшним, его судить!
- Великое время великой страны? – вопросил я с ухмылкой.
- Не надо, сынок! – сказала мама. – Не надо лишних слов!
- Болтовня – синоним нашей демократии! – рассеянно изрек папа.
- Деда, ты стал инвалидом в советское время! – сказал я. – И ты доволен, да?..
- Ох, Витька, губошлеп ты мой внучаточный! – сказал дед устало. – Не суди, да не судим будешь!
- Нет, ты ответь! – я почувствовал, что завелся, что меня понесло. – Ты доволен, да?..
- Да, я доволен, внуктик ты мой! – тем же тусклым голосом согласился дед.
- И чем же, если не секрет? – вскричал я.
- Это долгий разговор и длинный рассказ!..
- Ты, наверное, про это и писал на бумаге целых полгода? – полюбопытствовал я. – Дашь хоть читануть?.. Или критики боишься?..
- Действительно!.. – пробубнил папа, не отрываясь от монитора. – На бумаге!.. Полгода!.. Это неразумно!..
- Отдам?.. Не отдам?.. Не знаю!.. – пробормотал дед.
- Да кому нужен твой совковый сюжет! – вскричал я. – Тоже мне, Шолохов нашелся!.. Тебя никто не издаст!..
- Прав ты, внучара! Прав! – пробормотал дед примирительно. – Дурью маялся трухлявый пень! Полгода псу под хвост!..
- Лучше бы ты с железячками своими возился! – сказал я, тоже стараясь перейти на примирительный тон. – Шлем бы свой драгоценный искал!..
- Может, еще и найду! – пообещал дед.
Затем он встал и ушел в свою комнату. А я остался на месте с гаденьким ощущением в душе: будто бы я чем-то и зазря деда обидел.
Хорошо, что мама меня отвлекла от миллиона терзаний.
- Расскажи, пожалуйста, сынок, ты с Ирой Машниной дружишь или нет?..
- Я ее обожаю как актрису! – сказал я. – А дружбы никакой нет! И любви тоже! И секса тем более!
- Колючий ты стал! – вздохнула мама.
И ушла на кухню.
Я посмотрел на отца с вызовом: может, и ты тоже встанешь и уйдешь, громко хлопнув дверью.
Но отец по-моему не слышал ничьих последних реплик. Он так и порхал пальцами по клавишам компьютера.
Писал свою новую книгу.
5.
Утром мать и отец уходят первыми. Мать на свой завод, отец – в свою редакцию.
Затем я отправляюсь в школу.
Дед остается один. Иногда я к нему захожу, - если слышу, что он проснулся…
В это утро из его комнаты доносилась непрерывная возня. И, конечно, я решил заглянуть, чтобы выяснить, чего он там шебуршит спозаранку.
Дед был всклокоченный, возбужденный, подглазья потемнели. Вся его комната – диван, стол и пол от окна до двери – была завалена обрывками бумаги.
Впрочем, кое-где среди обрывков беспорядочно валялись и целые листы – поодиночке и по несколько штук.
Все листы были исписаны легко узнаваемым дедовым почерком – с крупными угловатыми буквами.
Когда я к нему зашел, он как раз заканчивал дорывать на мелкие кусочки очередную порцию…
- Ты что? – заорал я испуганно. – Ты что творишь?..
Дед повернул ко мне помятое лицо с бешеными, ничего не видящими глазами.
- От иллюзий избавляюсь! – просипел, словно простуженный.
И вдруг… разжал пальцы, выпустив из них обрывки бумаги, и начал заваливаться на пол.
Я к нему успел подскочить, словно кнутом подстегнутый. Подхватил его сзади под мышки и опустил плавно.
- Таблетка… в пиджаке!.. – прошептал дед.
Пиджак висел на стуле. Я наклонился к нему и стал трясущимися руками обшаривать карманы. Стеклянная трубочка с таблетками оказалась в левом внутреннем.
Пластмассовую пробку никак было не подцепить. После нескольких безуспешных попыток я сунул стекляшку в рот и вырвал пробку зубами.
Таблетки – все до единой – высыпались мне на левую ладонь. Я схватил одну и позвал:
- Деда!..
Дед приоткрыл глаза и беззвучно шевельнул губами.
Я вдавил таблетку ему в рот.
И присел рядом с ним - прямо на бумаги, разбросанные на полу.
Не знаю, сколько прошло времени. Похоже, я слегка задремал.
Потом дед закряхтел, и я очнулся.
- Что? – спросил испуганно.
Было действительно страшно: а ну как дед вздумает умирать, не дожидаясь ни мамы, ни отца!..
- Пошли на диван! – произнес дед с некоторым напрягом, но вполне внятно.
- Мне тебя не поднять! – сказал я.
- Сам поднимусь, внучаток!.. Дай руки!.. – дед на глазах становился привычно-задиристым, это не могло не радовать.
Я высыпал из левой ладони таблетки во внутренний карман его пиджака. Туда же опустил стеклянную трубочку. Попозже дед сам с ними разберется.
Руки наши сцепились, и дед, кряхтя, сел на полу.
- Живем, внукастик? – вопросил насмешливо.
И подмигнул мне.
Честно говоря, я чуть не заплакал после этого. Чуть не заревел, как сопливый первоклашка.
Но все-таки я с собой справился.
- Что дальше-то? – спросил, сглотнув слезы.
- Перелягу на диван! – сообщил дед, словно доверяя мне великую тайну. – А ты соберешь эту макулатуру! – он мазнул глазами по замусоренному полу. – Соберешь и выбросишь!
- Это же твой труд! – удивился я. – Ты же полгода…
- Соберешь и в ведро! – перебил меня дед. – Вон!.. С глаз долой!..
Он отпустил мои руки… Медленно встал на четвереньки… Медленно поднялся на ноги… Тут уж я его, конечно, поддержал, - пристроился сбоку.
Он на меня оперся всем своим весом и поплелся к дивану.
Было тяжело, но терпимо. Я вел его и испытывал чувство, похожее на гордость: вот, мол, спасаю родного человека…
Хотя, что такое родство, если разобраться?.. Горсточка общих генов?.. Случайная объединенность нескольких людей?..
Дед со вздохом облегчения опустился на диван.
- Извини, внучатина! – сказал, глядя на меня. – Собирайся в школу!.. И макулатуру эту… По дороге… На помойку!..
- А ты? – спросил я.
- Не умру без тебя! – усмехнулся дед. – Обещаю!.. У нас еще с тобой большое дело!..
- Какое? – во мне взыграло любопытство.
- Потом скажу!.. Топай давай!.. Грызи гранит!..
Дед, вроде бы, совсем оклемался… Порозовел… Заблестели глаза… И привычные хитринки да лукавинки в них вернулись…
- Ну, смотри! – пригрозил я. – Помрешь, - век тебе не прощу!..
- Заметано, внучатина! – засмеялся дед. – Проваливай!..
Я стал собирать бумагу с пола. Когда руки наполнялись, выносил кучу на кухню. Там разбирал ее: цельные листы откладывал в сторонку, обрывки же упрессовывал в мешок для мусора.
Когда всё в дедовой комнате очистил, мусорный мешок заполнился почти по горло.
Цельные листки я быстренько сложил по порядку и спрятал в свой письменный стол. Хорошо, что они были дедом пронумерованы!..
Мешок с обрывками, выйдя на улицу, забросил в помоечный контейнер.
На первый урок я, конечно, опоздал…
6.
После школы я пошел домой. Но не к себе.
Меня позвал Гришка Иткинсон.
Краткое резюме на Гришку я уже приводил выше. В моем понимании, он – прирожденный лидер, политик. Так что пресс-секретарем или спичрайтером он если и побудет, то весьма недолго…
- Демократия – фигня! Свобода – фикция! – вещал Гришка по дороге. – Есть много тайных знаний или нарочно засекреченных. Вот, например, буквы инициалов человека могут кое-что сказать о его психотипе.
- И что говорят твои буквы? – спросил я со смешком.
- Мои?.. Да пожалуйста!.. “Г” – таинственность, склонность к мистике!.. “И” – впечатлительность, внутреннее напряжение при кажущейся общительности.
- И что?.. Соответствует?..
- Один к одному! – сказал Гришка убежденно. – Это Фриц Шиле, профессор и генерал! Он разработал для немецкой разведки методику тонкого определения психических качеств!
- А у тебя откуда тайны немецкой разведки?
- Да чтобы мы, евреи, про немцев не знали? – воскликнул Гришка с нарочитым акцентом.
И заржал, как ненормальный.
Я поневоле тоже захохотал: до того он был заразителен.
Когда оба успокоились, я спросил:
- А мои инициалы можешь?..
- За умеренную плату! – снова улыбнулся он. – Давай!..
- “В”и “С”! Виктор Строев!.. Будто не знаешь!
- Проще пареной репы! – сказал он. – “В” – непостоянство, отсутствие системности. То есть, разгильдяйство!..
“С” – частые депрессии, нервозность, подавленность!.. То есть, неполноценный славянин!.. Эка я тебя расшифровал!..
- Да, с тобой держи ухо востро!..
- Знаешь, чем я займусь, как политик?
- Знаю! Набиванием карманов!
- Дурак и не лечится! – сказал Гришка беззлобно. – Моя программа: образование единой нации!.. Чтобы никаких евреев, татар и прочих “черных”! Мы все – россияне, и точка! Единая нация россиян!..
- Похвально, юноша! – сказал я с улыбкой…
Мы в это время проходили мимо киоска Роспечать.
- Эй, парень! – позвал кто-то оттуда.
Я повернул голову и обнаружил, что обращаются ко мне.
У киоска стояли два молодых мужика. Вернее, два качка, два шкафа, два бугая. Один из них небрежно поманил меня правой ладонью: мол, подойди!..
Я приблизился. Гришка остался на месте.
- Деньги! – лениво процедил тот, что с ладошкой.
- Что “деньги”? – переспросил я.
По спине пробежал холодок: похоже, мы влипли в заварушку. Или вернее, влип я!..
Амбал, не отвечая, протянул свою лапищу и схватил меня за грудки.
Я, конечно, попробовал дернуться. Бугай при этом даже не шелохнулся.
Тогда я глянул на Гришку: то ли с вопросом, что делать; то ли с надеждой на помощь.
Но Гришка только молча пожал плечами. Он был испуган. И ничего, кроме страха, в его глазах не было…
Ладони-лопаты неторопливо прошлись по моему телу, залезли во внутренние карманы, затем в боковые, затем – в брючные.
Это орудовал второй бычара.
Его добычей стали две сторублевки и маленький блокнотик с маленькой авторучкой. В этот блокнотик я записывал оксюмороны, изобретаемые мной на ходу. Последними в блокнотике были два таких “пёрла”: комендант на дне мок и мы долом к молодым.
Поиски оксюморонов придавали интерес любой самой нудной дороге. Я глядел на вывески, на рекламы, на объявления. Выхватывал из них какие-то слова или сочетания слов. Комбинировал их так и этак. И когда получалась “осмыслица”, чувствовал себя счастливым и удачливым.
Но в данный момент я, конечно, ни тем, ни другим не был. Сейчас меня ни во что не ставили и за человека не признавали.
А себя-то они, эти двое, людьми считали, или как?..
Таким униженным, оплеванным, растоптанным я еще никогда в жизни себя не знал.
Меня словно не было совсем. А эти двое были “хозяевами жизни”: брали что хотели и где хотели…
Обыскав, меня оттолкнули в сторону. Отбросили, как ненужную тряпку, не сказав ни слова. И удалились вдоль по улице так же неторопливо, как вели обыск…
Эта их молчаливость почему-то мне показалась обиднее всего. Если бы они снизошли до словесных издевательств и оскорблений, - и то, наверное, было бы легче.
Когда эти гады растворились в толпе, я вдруг почувствовал, до чего напряжен внутренне. Дышать было трудно. Будто в бронхи вставили круглые пробки, и те действовали, словно клапаны. Закрывали просветы при вдохе и приоткрывали при выдохе.
- Ты чего? – спросил Гришка. – Пошли давай!..
Я его услышал, но ответить не смог. И голосовые связки, и все мышцы будто онемели.
- Ну, чего встал? – поторопил Гришка. – Подумаешь, на идиотов напоролись!.. И хуже бывает!..
“Бывает? – хотелось мне заорать. – Врешь ты всё! Потому что это катастрофа! Это конец всего!.. Столько людей вокруг, и – ни одного человека!.. Потому что кончилась человечность! Нет ее больше!.. Мы все – враги! Мы – звери! Мы все друг другу – до фени, до лампочки!.. Ненавижу людей! И тебя ненавижу, Гришка!..”
Я даже открыл рот. Но вместо предполагаемого монолога из меня вырвалось какое-то хриплое карканье.
Эта “воронья речь”, к счастью, спасительной оказалась. Она словно прорвала какую-то преграду изнутри. И вдруг слезы из меня хлынули в два ручья. И сразу стало легче…
Я плакал, рыдал, захлебывался. И не мог остановиться.
Гришка стоял рядом и молчал. И старательно глядел под ноги, чтобы меня не видеть вот такого…
И люди как шли мимо, так и продолжали. Слизняки, черви, жуки навозные!..
Когда я стал успокаиваться, Гришка сказал:
- Давай сегодня ко мне не пойдем!.. Ступай лучше домой!..
Я молча кивнул, хлюпая носом, затем резко отвернулся от него и поплелся к дому…
7.
К деду я, конечно, сразу не пошел. Для начала старательно помыл физиономию. И даже зубы почистил на всякий случай.
Потом разглядывал сам себя в зеркале и гонял по кругу безрадостные думы.
Почему люди такие скоты?.. У них у всех одно на уме: лишь бы их не трогали, а на остальных наплевать!..
А не такой ли ты сам?.. Это как-то вдруг само собой спросилось у того, что в зеркале.
Я на него глядел и видел на его физиомордии недоумение: чего, мол, надобно?..
Определенно можно сказать одно: за своих мы горой! И за родных, и за друзей-товарищей!.. А насчет остальных людей – это уж как получится!..
Ради таких уродов, как те, что обчистили меня у киоска, я бы и пальцем не шевельнул. Прошлогоднего снега для них пожалел бы!..
Я показал себе “зеркальному” язык, потом стал корчить всякие рожи и рожицы… Какой же ты нескладный, братец!.. Кто тебя такого полюбит!..
Основательно поупражнявшись, я почувствовал, что настроение улучшилось.
К деду, в конце концов, отправился, будучи почти что нормальным.
Дед спокойно спал на своем диване и даже слегка всхрапывал. Но стоило двери предательски скрипнуть, - он вмиг открыл глаза.
- Что, внучатина, погрыз гранит? – встретил меня звонким приветствием.
- Чуть без зубов не остался! – ответил я ему в тон.
- Бумаги мои выбросил? Все до единой?
- Все-все! – соврал я, не моргнув глазом. – А про что ты там писал?
- Про жизнь свою! Про что же еще! – задумчиво сказал дед.
- Спецназ, да?.. Криминал, два?.. Руки вверх, мордой на капот?..
- Батя, что ли, тебе эту лапшу вешал?
- Да!.. В детстве рассказывал про твое геройство!.. Только знаешь…
- Ну, что?
- Криминала и по радио и по ящику – выше крыши!.. Зачем добавлять?..
- Думаешь, я был полицейским?
- А что?.. Разве не так?..
- Бери выше, внучоночек!.. Я был в спецназе ГРУ!.. Это…
- Можешь не расшифровывать!.. Я читал “Аквариум”!..
- Фигня!.. Изменник настрочил, а вы тащитесь!.. Тоже мне, телята!..
- Ну давай! Расскажи, как оно было по правде!
- Вот шлем найдем, - тогда расскажу!
- Зачем искать старье!.. Хочешь, мотоциклетный тебе куплю?..
- Дурачок ты, внуксик!.. Но ничего!.. Поумнеешь!.. Если будешь упражняться!..
Дед зевнул и закрыл глаза.
- Иди с богом! – пробормотал слабым голосом.
Я отвернулся и пошел к двери.
И сразу почувствовал его взгляд на своей спине.
Ну и хитер же ты, дедуля, старый ты притворяшка!..
