Проза
 

“Не от мира сего”

 

Глава 17.

 

Генюшка вылез из машины и огляделся. Знакомая дорога… Пыль так ласкова… Знакомая канава.. Кусты на её дне растут не сами по себе… Это пальцы деревьев… Деревьев, поставленных на колени… Поставленных на колени в толще земли… Они с мольбой воздевают руки вверх… Молят о прощении… Какова их вина, интересно?..

Труба на дне канавы тоже знакома… Но она неприятна… Неприятна, потому что неживая… Она похожа на зазнавшуюся сигарету… Её кто-то здесь потерял… Она же возомнила себя главной и раздулась…

Лес – там, за канавой, за трубой, – дружелюбен, как всегда. Жизнь в лесу кипит, как суп в котелке… Как в супе, – то морковка покажется, то капустка… Так и в лесу, – то один лик мелькнёт, то другой… То одна фигура, то другая…

В лесу ещё теснее, чем в городе… Но в городе живут среди холодного, среди мёртвого… Поэтому злятся, болеют, друг друга не любят…

А в лесу – живые в живом… Поэтому веселы, проказливы, счастливы… Лес полон смеха… В нём хотелось бы остаться навсегда… Быть каким-нибудь зайчиком… Или клёном с вырезными листьями и носиками-семенами…

Эти двое, что вылезли из машины – они чёрные… Сделаны из дыма, из ночи… Обведены чернотой со всех сторон… Так железная дорога обведена и слева, и справа полосой отчуждения… А у этих – чернота отчуждения…

Эти двое – из другого мира… Шпионы, засланные из мира тьмы… Шпионы-засланцы… Смешно… Звучит как «засранцы»…

Они тратят большие силы… Перенапрягаются… Лишь бы остаться в этом мире… В мире солнца… Лишь бы не провалиться сквозь пестроту его красок назад во тьму…

Они маскируются… Они принимают видимость… Но всё равно они помечены… Чернота отчуждения их выдаёт…

И не только эта чернота… Мир обычный, прилегая к их контуру, к их черноте – искрит и радужно посверкивает… Радужно посверкивает, выдавая чужаков…

Но им, похоже, это невдомёк… Невдомёк, что они помечены дважды: темнотой и цветастым высверком…

Главный из них тот, кого называют Шалым… Его кустистые брови и нос-картошка похожи на искусственные… Сделанные из бумаги и картона… Небрежно, второпях приклеенные к лицу…

Второй – тот, кого называют Клещём, – тоже себя считает главным… Он важничает потому, что у него есть мундир… Мундир, который заменяет всё: и своё лицо, и свои слова, и свои мысли. Всё, что положено, к мундиру приложено… Нужное лицо, нужные мысли, нужные слова… Так Серёжка говорил о ментах… И Генюшка с ним полностью согласен. Потому что к этому, Клещу, Серёжкины слова подходят, как будто ключики к замку…

– Ну, давай, урод! Веди! – нетерпеливо приказал Шалый, шевельнув бровями.

Другой – Клещ – на миг положил руку на Генюшкино плечо. И тут же убрал… Как будто молчаливо подбодрил… Как будто пожалел…

В Генюшке шевельнулась симпатия… Но тоже только на миг. Шевельнулась и затихла…Генюшка медленно двинулся вперёд, вспоминая утреннюю молитву, творимую вместе с Ленкой…

Спрыгнул в канаву… Пересёк её, обогнув трубу слева… Губы неслышно шептали слова надежды, слова призыва к Богу:

 

«Молю тебя с утра я:

О, Господи, услышь!

Хочу я жить, играя, –

Ведь я ещё малыш!

 

Даруй мне папу-маму!

А если они есть,

Не сталкивай их в яму

И не мешай процвесть!

 

Даруй мне пищу, Боже,

Которая вкусна!

Я сытым и пригожим

Хочу быть дотемна!

 

Пусть доброта людская

Встречается порой! –

Пускай, меня лаская,

Побудет мне сестрой!

 

Пусть светит солнце ярко

И шлёт своё тепло! –

Желаннее подарка

И быть бы не могло!

 

Хочу я быть, как люди:

Обут, одет, здоров!

А если дождик будет,

Хочу иметь свой кров!

 

Пускай меня не тронут

Чужие кулаки!

Не нужно мне ни трона,

Ни гробовой доски!..

 

Хочу я быть, как птицы:

Хочу порхать, шурша!

Пускай мне пригодится

Крылатая душа!..

 

Пусть проплыву я где-то

Над гноем и дерьмом,

Как чуждая планета

С таинственным умом!

 

Пусть буду непонятен, –

Зля и сводя с ума, –

Для грязных клякс и пятен,

Пузатеньких весьма!

 

Услышь меня, о Боже!

Молю тебя, услышь!

Люби меня! Я тоже

Люблю тебя, малыш!..

 

Полагалось эту молитву пропеть. Полагалось, пропев её, помолчать немного. Ощутить что-то хорошее… Что родилось только что… Сгустилось вокруг них… Их охраняет…

Но сейчас было некогда петь… Было некогда говорить молитву вслух… Просто нельзя было говорить её вслух…

Генюшка скороговоркой её беззвучно прошептал, пока пересекал канаву да взбирался на другой её край… Ничего хорошего при этом не ощутил… Ничего, что возникло только что… Что могло бы его охранять…

Это заставило его насупиться… С досадой подумать о Ленке. Где ты, защитница?.. Где ты, матушка Леночка?

Обращение «матушка Леночка» было забавным… Генюшка повторил его про себя несколько раз и не выдержал – хихикнул тихонечко…

Ни Клещ, ни Шалый его не услышали. Передвижение по лесу утомляет взрослых гораздо больше, чем детей…

Только лес услышал Генюшкин смешок… Но уж лес-то Генюшкино веселье без отклика не оставил… Лес запрыгал, закувыркался, завертелся вокруг Генюшки…

На конце каждой ветви – из листьев и сучков – складывались фигурки зверей, птиц, человечков… Миллионы фигурок, – живущих, мельтешащих, забавных и не злых, – вот что такое лес, и вот что такое каждое дерево…

Ветка шевелится над веткой, – на конце одной листвяная собачка, на конце другой – листвяная обезьянка… Собачка лает на обезьянку, пытается её достать в прыжке… Обезьянка корчит рожицы и машет лапками…

Толстый ленивый свин… И гусь, на него шипящий и его клюющий…

Человечек, взмахнувший руками, как дирижёр... Осёл и петух перед ним в качестве оркестра…

Танцующая цапля и три лягушки, что пытаются ей подтанцовывать…

Медведь, убегающий от пчёл…

Обезьяна с флагом в лапе… Флаг, благодаря солнечным отблескам, кажется красным…

Гимнаст на пружинящей сетке… Кажется, она называется батат.. Хотя, может быть, и батут… Поди упомни!..

Птичий базар… И змеиное нашествие…(Две соседних кроны целиком, одна из которых пониже другой)…

Генюшка шёл, разинув рот и распахнув глаза… Лес, как всегда, был интереснее любого кино… В кино показывают неправду, именуемую искусством… Ни в одном кино не нашёл он даже намёка на такой вот – живой, настоящий лес…

А над лесом светится – пылает небесный океан, тоже тесно заполненный… В нём косяками плавают извилистые, длинные, прозрачные рыбы… В их глазах-льдинках почему-то всегда видна печаль…

Может быть, рыбы вообще слепые?.. Поэтому и печалятся?.. Ведь живущим рядом с солнцем глаза иметь опасно… Солнце и так можно чувствовать: всей кожей и каждой клеточкой…

Само солнце, если на него смотреть недолго, вполне переносимо. Да и не солнце это вовсе… Генюшка уже давненько понял то, что непонятно другим. А именно: там, наверху, есть дырка, соединяющая Рай с нашим земным обиталищем.

Может, эту дырку проделали нарочно… Может, сама образовалась… Небеса, к примеру, треснули от старости…

Так или иначе, дырку пытаются залатать. Оттуда, изнутри, прилетела сюда, наружу, бригада ремонтников… Бригада огневых пчёл… Комочков живого жужжащего огня…

Пчёлы роятся вокруг дырки, сдерживая огромный напор волшебного – райского – света. Этот пчелиный рой земляне называют Солнцем.

Иногда пчёлы трепещут крылышками…

Иногда перелетают с места на место…

Иногда взмётываются струйками, и рой тогда кажется косматым…

Это их беспокойство объясняется просто. Полностью сдержать напор изнутри, из Рая, они не способны. Да, может, его и не нужно сдерживать полностью…

Волшебный животворный свет постоянно просачивается тонкими струйками.

К любому, кто жив, протянута из Рая такая струйка. Сама Жизнь – это способность воспринимать райский свет.

Пока ты неповреждён, пока твои колёсики вертятся нормально, райский свет к тебе поступает… И «смазывает, и «подталкивает»…

Если тебя повредило что-то, Свет стопорится. Ведь ты теперь не можешь его потреблять. Не можешь пропускать сквозь себя…

Из чистого озерца на его пути, освежаемого его притоком и оттоком, ты превратился в застойную запруду… И притекать к тебе теперь – ненужный расход Света… Ненужный риск для Света – заразиться, загрязниться из-за твоей неисправности…

Так иссякает ручеёк…

Обрывается ниточка…

Прекращается жизнь…

Хотя, конечно, первое время после поломки, и если поломка невелика, тебя ещё можно починить…

Чем, собственно, и занимаются всякие там врачи и колдуны…

Генюшка отвёл глаза от солнышка, потому что ногам стало мокро…
Он огляделся… Вот земля… Трава… Фигурки на ветвях…

Но земля-то почти всюду покрыта чёрной жижей… Но трава-то не мягкая – сабли осоки… Но фигурки-то – совсем не те, что нужны…

Он задумался и не туда зашёл… И не туда завёл этих… Он – как Иван Сусанин…

Генюшке захотелось расхохотаться… Очень захотелось… Расхохотаться в полный голос…

Но, чтобы не злить «этих», он захихикал тихонько. Совсем смолчать было свыше его сил… Надо было – хотя бы так, понемножку – выпустить смех наружу…

Лучам солнышка тоже было весело… Плясали на травинках и листиках, как забавные зайчата… И улыбались во всю свою мордочку…

– Ты что, придурок? – вдруг услышал Генюшка и рывком за плечо развёрнутый, оказался лицом к лицу с “этими”!

Кустистые брови Шалого поблёскивали от пота. «Картонный» нос, тоже потный, казался подводной корягой…

Клещ выглядел «суше», но хуже. Впечатление портили отдельные чёрно-белые щетинки, редко и некрасиво проступившие на щеках и на подбородке… То ли брился наспех с утра… То ли от усталости у него убыстряются волосы…

– Чего? – переспросил Генюшка, чтобы потянуть время.

– Чаво! Дярёвня! – передразнил Шалый. – Туда ли ведёшь?

– Заплутал я, дяденьки! – сказал Генюшка сокрушённо. – Чёрный паучок должен был познакомиться с носорогом, львом, жирафом… С другими всякими… Затем улететь на паутине на Луну… И подружиться с лунянчиком…

– Ты под кого косишь, падла? – неожиданно ласково промурлыкал Шалый.

– А тут не паучок! Тут овцы… Да страусы… – По инерции завершил Генюшка своё объяснение – Глядите сами!

– Ты у меня сам!.. Сам овцой станешь!.. Или петухом! – взревел Шалый.

Он взмахнул кулаком, и Генюшка, скрюченный, буквально отлетел от него метра на два… Отлетел и шлёпнулся спиной в чёрную жижу, которая плотоядно чавкнула…

Прозрачные рыбины подплыли и стали сверху печально пялиться на него. Генюшка в них вгляделся и увидел, что они притворяются. Печаль на их (мордах? лицах? головах?) была всего лишь маской. Там, за маской, в глубине глаз плясали разноцветные искорки еле сдерживаемого смеха. Эти искры были похожи на праздничный фейерверк, вспыхнувший и не желающий гаснуть…

– Гляди на то, что вокруг! – не раз учила его Ленка. – Проси помощи у того, что вокруг!..

Увидев цветные огоньки, Генюшка улыбнулся и представил, что в его глазах есть точно такие…

Глаза слегка кольнуло…

Не больно…

Приятно…

Будто в них действительно рассверкался фейерверк…

Или, может быть, часть огоньков от рыбин перетекла к нему…

Генюшка засмеялся в голос, и его смех-колокольчик заставил Шалого зашипеть от злости, а Клеща – удивлённо покачать головой.

– Я его убью! – выхрипел из себя Шалый. Злоба не давала ему ни дышать, ни говорить… Корёжила… Выжигала изнутри… Не считалась ни с какими расчётами… Ни с каким ограничением…

Накал был так велик потому, что в нём, собственно говоря, было три злобы: своя, мамочкина, клювастика-восьминожки…

То ли сложились они друг с дружкой…

То ли друг на дружку умножились…

Итог, в любом случае, был чересчур большим…

Чересчур тяжёлым…

Почти невыносимым…

Его надо было выплеснуть из себя…

Располовинить…

На что-то внешнее…

На кого-то…

Сломать…

Размазать…

Растоптать…

– Не сметь! – выкрикнул капитан Клещёв (он же Клещ), когда Шалый дёрнулся вперёд.

Получилось хорошо: отрывисто, звучно, властно.

Клещу самому понравилось…

Но Шалый не признал капитанского авторитета.

Шалый на миг остановился и припечатал кулаком по капитанскому носу. Если бы нос не был таким большим и мягким, он бы наверняка сломался…

Кровавая сопля липко выплеснулась из носа и размазалась по левой щеке…

– Не сметь! – снова выкрикнул Клещ…

На этот раз «по-командирски» не получилось. На визг сорвался… Оконфузился…

– А как же сумки? – добавил уже совсем просительно. – Ведь я же доложил!

Шалый булькнул горлом в ответ на капитанские речи… И сплюнул Клещу под ноги…

Это было оскорбительно… Можно было надеяться на хорошую драчку после этого… Только драка с Клещом и могла бы, пожалуй, отвлечь от мерзкого мальчишки…

Но тут Генюшка засмеялся снова – себе на беду…

А Клещ не понял, что надо драться. Наоборот, затихарился, смущенный своим вторым – неудачным – выкриком…

Кроме того, Клещ испугался… Его посетила странная мысль… Подумалось, что злая душа подельника прогрызла космос насквозь и растворилась в том хаосе, что был изнанкой мира…

А если Шалый бездушен… Если Шалым правит Хаос… То, конечно, Шалый сильнее любых ментовских навыков, привитых Клещу… Шалый сильнее…

Уронив руки вдоль тела, смотрел Клещ, как Шалый пинает ногами мальчишку… Как сотрясается хилое тельце в чёрной жиже… Распластывается в ней… Сливается с ней…

Вот запрокинулась голова… Хрупкая… Словно сделанная из фарфора…

Вот она влипла в грязь…

И Шалый наступил на неё, взвыв не по-человечески…

И что-то под его ногой захрустело…

Будто сухой валежник ломался…

 

 

Глава 18.

 

Степана Игнатьевича продержали в ментовке чуть больше суток. Едва выпустили, он сразу помчался на родной чердак.

Ленка была там. Сидела возле стены с окаменелым лицом. Покачивалась вперед-назад.

– Ты что?.. – спросил Степан Игнатьевич обеспокоенно. – Заболела?..

– У меня «кровавые дни»… – Отозвалась Ленка тусклым, прямо-таки замогильным голосом.

– А-а!.. – протянул Степан Игнатьевич. – Взрослеешь, девочка!..

– Не хочу… – Сказала Ленка так же «замогильно».

– Почему?.. – удивился Степан Игнатьевич.

– Без этого… без секса… я Свету принадлежала… – сказала Ленка. – А с ним… с этим сексом… Тьме буду подвластна…

– Почему?.. – снова удивился Степан Игнатьевич.

– Какой ты непонятливый!.. – вздохнула Ленка. – Планеты образуются там, где встречается поток Света и поток Тьмы. Понял?..

– Да! – сказал Степан Игнатьевич.

– Два встречных потока сшибаются и дают «водоворот». Вот этот «водоворот» и есть планета…– уточнила Ленка. – Есть планеты Покоя и Планеты Наказания. Планеты Покоя – точки равновесия в схватках космических сил. Они безжизненны… Планеты Наказания населены. На них есть жизнь…

– По-твоему жизнь – это наказание?.. – усмехнулся Степан Игнатьевич. – Но кого наказывают? И за что?..

– Слушай и услышишь! – сказала Ленка. По мере разговора она всё больше оживлялась. Всё больше становилась самой собой. Ленкой «обычной» – Я сказала, планеты Наказания населены… Населены они двумя видами существ… Поток Света – путь, по которому на планету попадают Жители Света… Поток Тьмы – путь, по которому являются Жители Тьмы… Почему их ссылают на Планету Наказания, нам знать не дано… Мы – каждый из нас – воплощенная половинка Жителя Света или Жителя Тьмы…

– Почему же только половинка? – спросил Степан Игнатьевич, заинтересованный Ленкиной теорией.

– В том и состоит Наказание… – пояснила Ленка. – Некий «механизм» делит каждого, поступающего на планету, на две равные части… Эти половинки одушевляют какую-нибудь материальную форму… Может быть, даже и животных. Но, скорее всего, – только людей… Одна половинка воплощается в женщину, другая – в мужчину…

Если за время земной жизни половинки встретятся, полюбят друг друга, образуют семью и родят детей, тогда – после отмирания их тел – они снова воссоединятся в Высшее Существо… В жителя Света или жителя Тьмы…

Если половинки друг дружку не найдут, они снова и снова будут воплощаться в земные тела…

– Тут есть продолжение… – сказал Степан Игнатьевич. – Тут не все возможности исчерпаны…

Ленка поглядела на него вопрошающе.

– Половинки Жителя Света, воссоединившись, могут стать Жителем Тьмы… Половинки Жителя тьмы, отбыв земной срок, могут стать Жителем Света… Если принять мои слова, тогда всякую «живую» планету можно величать не только планетой Наказания, но также планетой Перемены Знака… Или просто планетой Перемены…

– Нет!.. – резко возразила Ленка. – Мама мне так не говорила! Значит, так не может быть!..

– Ну почему!.. – захотел было Степан Игнатьевич поспорить.

– Кстати, где Генюшка? На улице? – перебила его Ленка.

– Не знаю! – сказал Степан Игнатьевич озадаченно. – В милицию мы попали вместе с ним… Потом нас разделили… Я думал, он с тобой.

– Нужно искать! – Ленка вскочила, фонтан энергии, комок мускулов. Будто и не была только что расслабленной, как вата. – Мы пойдём к ментовке!

– С кем? – спросил Степан Игнатьевич.

– С Гришкой! – сказала Ленка. – Он через дорогу побежал!

(Через дорогу, за универсамом, были «дикие» заросли кустов. Туда ходили по «большой нужде»…).

– А Серёжка где? – спросил Степан Игнатьевич. – Давно его стихов не слышал!..

– Жратву добывает! – резко и отстранённо ответила Ленка…

Она ушла. Степан Игнатьевич, немного обиженный тем, что его с собой не взяли, но также и довольный тем, что можно отдохнуть, улёгся головой к стене и моментально уснул.

Он знал, что жители дома его не потревожат, поскольку его компания никогда на чердаке не шумела…

Ленка же, выскочив на улицу, носом к носу столкнулась с Гришкой.

– О` кэй?.. (Ты в порядке?) – спросила по-свойски.

– На пятёрочку покакал! – довольным голосом сообщил Гришка.

– Вовремя! – сказала Ленка.

Гришка было дёрнулся, собираясь обрисовать своё «облегчение « в деталях. Но Ленка резко взмахнула рукой перед его лицом, – будто отогнала все слова, могущие прозвучать…

– Генюшка в ментовке! – сообщила озабоченно. – Выручать надо!..

– Откуда знаешь? – подтягиваясь и хмурнея лицом, спросил Гришка.

– Степан Игнатьевич пришёл! – пояснила Ленка. – Их вместе взяли!..

– Давай веди! – приказал Гришка.

– Куда?

– На кудыкину гору! В ментовку, конечно!..

 

Сержант, дежуривший в третьем отделении, посмотрел с неодобрением на мальчишку и девчонку, возникших возле той перегородки, за которой он сидел.

Что им тут надо, в этом грязном месте? Зачем они вообще родились в это грязное время?..

Сержант был молод: в армии только что отслужил. Детям он подсознательно завидовал, потому что сам, опять же подсознательно, не хотел взрослеть…

– Слушаю! – сказал сержант сухо.

– Маленького мальчика… Нашего братика… Вместе с одним бомжом… Вчера сюда доставили… Ваш капитан Клещёв доставил… – Отрывистой скороговоркой, придав голосу печальную интонацию, выпалил Гришка.

– Капитан Клещев не наш… – Сказал сержант всё так же сухо. – Из центрального аппарата… Он с вашим малышом… И ещё с одним… Собирались в какой-то лес… Я случайно услышал…

Гришка с Ленкой переглянулись. Оба сразу поняли, о чем идёт речь…

– Спасибо! – вежливо поблагодарил Гришка.

Сержант не отозвался. Он сейчас у себя спрашивал, почему помог этим детишкам… И не находил ответа…

А «детишки» вышли на площадку первого этажа, одержимые одной мыслью: мчаться туда, где сумки…

Эта мысль отвлекла их внимание… Не позволила им использовать себе во благо те секунды, что у них ещё были…

Точнее, в их распоряжении было ровно семь секунд.

Потому что между площадкой первого этажа и уличной дверью было ровно семь ступенек…

И как в хорошо срежиссированном спектакле Гришка с Ленкой появились на площадке, а в уличных дверях появились капитан Клещёв и Шалый…

И уж своих-то секунд ни капитан, ни бандит не упустили. Оба в два прыжка взвились наверх. Клещёв схватил за руку Гришку. Шалый вцепился в Ленку…

Гришка попробовал рыпнуться, но Клещёв так обхватил его шею, да так надавил, что Гришка захрипел и обмяк…

Ленка пошла со своим пленителем, не сопротивляясь…

Их доставили в хорошо им знакомую камеру, которая сейчас была пуста.

На пол их швырнули грубо, без церемоний.

Разговаривали с ними тоже грубо.

– Мы знаем, падлы, что сумки в лесу! – сказал Шалый. – Ваш «мелкий» раскололся…

– Где он? – быстро вставила Ленка.

– Заткнись! – рявкнул Шалый. – Сейчас ты с нами поедешь, девочка! Поможешь забрать сумки! А дружка твоего тут оставим! Заложничком!

Шалый хихикнул.

– Поехали! – хмуро согласилась Ленка.

Клещев крепко взял её за руку. Шалый, видимо не ожидавший столь быстрого согласия, суетливо распахнул дверь.

– До встречи! – сказала Ленка.

– До встречи! – отозвался Гришка, сидя на полу…

 

 

Глава 19.

 

На каменистом полу – хоть на дворе и был июль – не больно-то лежалось. Гришка перебрался на нары. Там, на сосновых досках, отполированных тысячами задов и спин, было, конечно, поуютней.

В камере ощутимо пахло хлоркой. Запах то безобидно реял в воздухе, то вдруг делался осязаемым и, как сапожная щётка, надраивал горло изнутри. Тогда Гришка «хыкал» или откашливался. Сбивал «сапожную щётку» с облюбованного той места…

Луч солнца падал наискось на стену. Был он неярким, лимонно-желтым. Гришке подумалось, что луч этот каким-то образом заблудился, отстал от своих. А теперь стесняется или даже боится того места, в какое попал. Потому и бледный такой… Хотя, может статься, он просто-напросто больной. Малокровный какой-нибудь… Пролетал, к примеру, над Чернобылем… И облучился… И заболел…

В Школу Гришке хотелось. Чтобы там – так же, как прежде – на специальных занятиях получать специальные навыки. Втайне ими гордиться. И никогда не выказывать своей гордости явно…

Но никогда уже, никогда не бывать в её классах и залах, не заниматься на её тренажёрах, не отправляться на учебные задания…

Острая жалость к себе так сладка, так приятна. Хочется вслух подвыть, чтобы её продлить-продолжить ещё немного…

В Школе бы такое – себя пожалеть – и прибредиться не могло…

Все его спецнавыки при нём… Он это знает твёрдо… Он их в себе несёт, как ценный груз, который ни потерять, ни позабыть невозможно уже в силу самой его ценности…

Здесь, на «гражданке», среди непосвящённых, он ничем из привитого воспользоваться не может. Такой запрет сформулирован в «присяге курсанта». Он подписывал «присягу» так же, как все прочие…

Может, зря он удрал?.. Может, обошлось бы как-нибудь?.. Не выгнали бы его?..

Собственно, почему он решил, что не справляется, что неспособный, что его хотят отчислить?.. Косые взгляды преподавателей?.. Визит к Директору?.. Вопрос Директора о том, нужна ли ему, Гришке, Школа?..

Да, это все резоны, толкнувшие его к побегу.

Если бы он сейчас был в Школе, такие бы доводы его и с места не сдвинули. И Директору он знал бы, что ответить…

Но он сейчас не в Школе… Он сейчас вольная птица…

И ничего хорошего в этой воле, как выяснилось, нет.

И никогда не было, да?..

Да, и никогда не было!..

Потому что вольный – это, по-другому, брошенный на произвол Судьбы…

Вольный – значит, никому не нужный…

Он, Гришка, изначально был никому не нужен, поскольку не нужен был своим родителям.

Интересно, перепеленала его во младенчестве мать хоть разик?.. Или так и валялся, мокрый да грязный, сутками напролёт?..

Вольный, вольный он был изначально… Нахлебался вольности от пуза… Обожрался вольностью…

Но не понимал этого… Нет, не понимал…

Только сейчас, на ментовских нарах, допёр своим умишком жалким, что не нужна ему вольность… Всю жизнь пытался от неё убежать… Был кораблём без руля… Плыл по воле ветров и течений… Изредка выбрасывал якорь, пытаясь хоть за что-то зацепиться…

Надо попасть в тюрьму… Ну, не в тюрьму, – в КПЗ, чтобы понять: жизнь – это связанность, а не свобода. Чем большим количеством ниточек лилипутских ты, Гулливер, привязан, тем интереснее, глубже, полнее твоя жизнь.

Свобода же – это всегда бегство… Свобода – это малодушие, трусость…

Значит, он, Гришка, – трус?.. Такая мысль нестерпима… Всё внутри бунтует против неё… Труса не взяли бы на главную роль при ограблении банка… Столько людей было в деле, но главным был он… Он, как паук на паутинке, опущен был с небес в центральное хранилище банка… Он набивал мешки пачками денег и слитками золота…

Да труса просто не взяли бы в Школу!.. Психологам Школы труса вычислить – раз плюнуть… Вычислить… Доложить о нём Директору… А уж Директор…

А что, собственно, Директор?.. Отчислит?.. Наверно…

Но сделает это не грубо, культурненько…

Пригласит к себе…

Спросит, нужна ли тебе Школа?..

Но так – один к одному – было и с ним, с Гришкой!..

Значит, что?..

А ничего не значит!..

Вернее, не так…

Что-то там психологи насчёт него, Гришки, всё-таки унюхали… Ведь его тестировали часто… Чаще других…Он прекрасно помнит…

Но уж никак не трусость они унюхали… Если не им, то уж себе – вот сейчас, в одиночестве – он бы обязательно признался…

Если бы было в чём… Он не трус хотя бы потому, что не отказывается ни от каких своих жизненных связей… Ни от каких «ниточек»…

Маму и папу он любит и будет любить всегда… Своих дворовых друзей, свою «бандгруппу девяти», он помнит… Ну, и Школу, конечно, уважает… А уж Директора – богатыря былинного – просто боготворит…

Здесь Гришкины раздумья были прерваны. День продолжался своим чередом, и камера недолго оставалась пустой.

Дверь крякнула, ухнула, и вот уже Гришка не одинок. Сосед у него колоритный. Чёрный как ворон. Глаза, брови, усы будто сажей намазаны. Волосы, разумеется, тоже. Но их мало, волос. Они венчиком свернулись вокруг багрово-красной лысины…

Нос на лице – горой. Фиолетовые прожилки на нём – как пересохшие речные русла.

Всей одежды – белые кроссовки, синие спортивные брюки с белыми лампасами да белая футболка безо всяких надписей.

Под футболкой – монументальный живот. Он тоже похож на гору. Только не на «стоячую» гору, а на «лежачую»…

Или не так… Этот выдающийся (вот уж действительно!) живот больше похож на волну, которая схлынула сверху – из-под носа – донизу до поясницы – и там застыла. Волну, конечно, дали воды тех речек, чьи русла остались на носу…

Гришка улыбнулся. Критическая оценка внешности хачика ему понравилась. В том, что это и впрямь хач, у него сомнений не было. «Ликан» – тоже хороший ярлык. Образованный из трёх слов: «лицо кавказкой национальности». Этим ярлыком Гришка тоже охотно пользовался…

Мир был плох. Мир был несправедлив, жесток, подл. Гришка ненавидел мир, в котором выпало жить.

Но к хачам – то бишь, к ликанам, – Гришка относился с предубеждением. Они Гришку смешили. Были в его понятии чем-то вроде клоунов.

Этот – сокамерник – с первой минуты и с первых слов соответствовал всем стандартам. Он без толку махал руками. Он без нужды горячился. Он чудовищно коверкал «рюски» язык…

– Ты чито?.. Малчык, да?.. – произнес он озадаченно, увидев Гришку на нарах.

– Я не чита! Я трамвай! – сказал Гришка, стараясь разглядеть, что за слова наколоты у хачика на боковой поверхности пальцев.

Пальцы у хачика противные… Толстые, короткие. Словно бы слепленные из теста. Они всё время шевелятся, – как червяки, впившиеся в ладони-культяпки.

Нет, это не просто хач. Это, всё-таки, ликан.

Ликан – это похоже на прозвище монстра… Циклоп, вампир, волколак, ликан…

Вот он, сокамерник, перед глазами… Голова – кочан капусты… В кочан – слева и справа – врезаны моллюски, спрятанные в своих раковинах. Моллюски – это уши…

Тулово ликана – коряга с торчащими обрубками сучьев. К обрубкам – то бишь, к рукам и ногам, приляпаны червяки…

Вот они, червяки, потянулись к носу… Поглаживают его, теребят, мнут…

Что-то в этом чудится стыдное…

Словно ликан в туалет зашёл. А Гришка подглядывает за ним…

Ну, его на хрен!

Гришка отвернулся… Но слова, наколотые на пальцах изнутри, успел прочесть…

«Гоги… может…всё!» – вот о чём извещала мир татуировка…

Гришка улёгся на нары. Уставился в потолок.

Придурок-ликан вдруг стал неинтересен.

Хвастливость – синоним слабости. Чем больше хвастовства, тем слабости больше…

Директор Школы ни за что бы на себе такую надпись не сделал. Хотя уж он-то может куда больше, чем этот самодовольный Гоги…

– Слюшай, да?.. – вдруг услышал Гришка просительный голос. – Поглажу, тибя, да?.. Харашё?..

– Зачем? – удивился Гришка.

– Мучина не может без дэвушка! А если дэвушка нэт?.. Вай-вай!.. Тогда и с малчыком харашё!.. Да?.. Малчык нэжный как дэвушка!..

Гоги перевёл дух. Наверно, не привык изъяснятся так длинно.

Затем Гришка почувствовал чужую ладонь на своём животе. Ладонь шевельнулась и потянула вверх Гришкину рубашку…

Гоги громко задышал.

– Слюшай, иды ка мнэ!.. – просипел страстным шёпотом.

– Пошёл вон, сраный хач!.. – отчетливо и неторопливо – даже с некоторой ленцой – выговорил Гришка и столкнул руку со своего живота.

Рука стукнулась о нары.

Громкое дыхание стало ещё более громким. Только теперь в нём слышались другие нотки. Нотки обиды и угрозы…

Гришку дёрнули за плечо. Видимо, считалось, что от этого рывка он кубарем слетит с нар.

Но Гришка вывернулся и, как ни в чём ни бывало, продолжал себе полёживать.

– Ты зачэм минэ нэ уважил?.. – прошипел Гоги.

Гришка промолчал. Гришка приготовился к атаке, ничем этого внешне не показав…

И атака воспоследовала – неуклюжая и не успевшая завершиться.

Гоги рванулся к нарам. К наглецу, который оскорбил его отказом…

И… Гоги очутился на полу, громко завывая.

Нос его был разбит, – вплющен в щёки.

Кровь из разбитого носа вытекала весьма бодренько…

Во рту тоже оказалось полно крови. Крови и выбитых зубов…

Разгадка неудачной атаки была проста. Гришка встретил её своим встречным движением, именуемым «бросок кобры».

Он вскинул ноги, согнул их и впечатал правую – в нос, левую – в хача.

Гришкина «кобра» была такой быстрой, что заметить и блокировать её Гоги мог бы лишь в одном случае: кабы состоял в курсантах Школы…

Но поскольку он от Школы был далёк, никаких шансов избежать увечья он не имел…

Итак, хач выл. Гришка мстительно улыбался. В камере было весело…

Некоторое время спустя дверь крякнула, ухнула, и в камере возник мент. Мент имел фигуру быка-тяжеловеса и глазки кабана. В Гришке ментовская стать вызывала робость…

– Ну?.. – сказал мент вопросительно.

– Согласен!.. – провыл хач, поднимаясь на ноги.

– Сразу надо было!..– прогудел мент вполне добродушно. – Теперь такса другая!.. Втрое больше!..

Хач вздрогнул от его слов. Дёрнул башкой. Его багровая лысина заблестела от обильно выступившего на ней пота.

Невольно, должно быть, но искренне хач взвыл так сокрушённо, что, сними его в кино, зрители в этот момент прослезились бы…

– Согласен!.. – простонал Хач. Он совершенно потерял свой вальяжный вид и был сейчас жалок и противен. «Грязный кусок студня…» – так его определил Гришка.

– Что это с тобой?.. – соизволил мент обратить своё внимание.

– Этот!.. Этот миня!.. – с ненавистью взвизгнул хач, тыкая пальцем в Гришкину сторону. – Пни его!.. Размажь!.. Вчетверо заплачу!..

– Этот?.. – с сомнением переспросил мент. – А ну-ка слазь!..

– Сейчас, дяденька!.. – покорно пролепетал Гришка и через миг уже стоял перед ментом.

Нет, недаром преподавали в Школе актёрское мастерство!.. Перед представителем закона стоял маленький мальчуган… Хилый… Сгорбленный… Дрожащий… Соплёй перешибёшь!..

Поверить в Гришкину опасность мент не мог. Даже учетверённая такса не убеждала…

– Что было-то?.. – с любопытством спросил мент у Гришки.

– Он меня трахнуть хотел!.. – плаксиво сказал Гришка. – Бросился на меня и споткнулся… Ну, и расшибся!.. Дышал вот так вот!.. – Гришка изобразил страстное дыхание хача.

– Ха-ха-ха-ха!.. – мент захохотал, будто в бочку забухал. – Да ты, Гоги, извращенец!.. Отныне такса твоя навсегда удвоена!.. А сейчас дашь вчетверо!..

Мент взмахнул рукой, даже не сложив ладонь в кулак.

Гришка позволил его руке соприкоснуться со своим лбом и ловко опрокинулся на спину.

– Будешь, да?.. Будешь, да?.. – затараторил осчастливленный Гоги.

– Чего дерёшься?..– прогундосил Гришка для пущего эффекта и, лёжа на спине, отполз к нарам.

Мент с сомнением посмотрел на свою руку и, не сказав ни слова, вышел следом за Гоги…

Через некоторое время в камеру привели двух бомжей. Они были старыми, ко всему безучастными. Даже их коричневые шеи были густо морщинисты. От бомжей исходил такой тошнотворный кислый дух, что Гришка аж задохнулся поначалу. Но, впрочем, быстро вспомнил упражнение, которое на практических занятиях называлось «глухота к вони»…

Бомжи не обратили на Гришку ни малейшего внимания. Присели на нары, как два нахохленных воробушка, свесив свои скрюченные ноги в драных брючках и грязных кедах…

Затем в камеру доставили ещё дуэт: чернявых кучерявых горбоносых парней. Может быть, даже братьев…

– Мент… документ… Фуфло…– Проворчал один из них, когда дверь захлопнулась.

Они оглядели камеру. И на Гришку, и на бомжей они не отреагировали. Посчитали и того, и других пустым местом.

Отошли в угол, к окну, и зашушукались о чём-то на своём – квакающем, на Гришкин слух, – языке…

Затем привели ещё одного бомжа: мужика лет сорока с мордой словно у быка. В его красных выпученных глазах были тоска и страх. На губах висели слюни. На ноздрях висели сопли…

Когда дверь за ним захлопнулась, он медленно опустился на четвереньки. Замер так, свесив голову, словно хотел боднуть пол… И вдруг издал неприличный звук. То бишь, пукнул…

Добавив свой аромат к аромату бомжей, он и сам «добавился» к бомжам: подошёл к ним на четвереньках и уткнулся головой в их ноги… Старики по очереди погладили его по голове. Затем все трое замерли в скульптурной немой отрешённости…

День перевалил за половину. Пальцы теней – от деревьев, от домов, от ларьков – ласково легли на уличное горло. Но улица клокотала-бурлила, не подозревая, что через несколько часов – быть ей задушенной…

От потока машин отделился пыльно-зелёный «уазик», подъехал к отделению милиции. Остановился…

На него никто не обратил внимания. Рядом был рынок. Там можно было купить или продать. Вот на этом – на купле-продаже – и были сосредоточены все спешащие мимо милиции…

Из «уазика» высыпались мужики в камуфляжной форме. Одинаковые куртки, брюки, береты… Одинаковые чёрные полусапоги…

Алкаш, влекомый зарыночной помойкой (навыбирать оттуда фруктов и спустить по дешёвке), присвистнул уважительно: прям-таки десантура!..

И не дано было ему узнать, придурку, что это и впрямь десант…

Мужики споро влились в отделение. Двое остались между дверей… Остальные – десять рыл – вихрем пронеслись по ментовке, выхватив из курток длинноствольные пистолеты…

Береты мужики сдвинули наперёд. Прикрыв рот и нос.

Что сверху, что спереди, береты сидели, как влитые. Знать, были на хитрых ремешках…

Обнаружив кого-то живого, – мента или посетителя, – мужики отчётливо произносили: «За братьев-ичкерийцев!» – и фукали из пистолетов белёсыми, прохладными на вид, струйками газа…

Газ был сильным. Любой, кто вдыхал хоть капельку, тут же вырубался…

Обездвижив отделение, мужики нашли в столе у дежурного ключи и открыли камеры, выпуская задержанные…

– Вы свободны, братья!.. – сказал тот, что вошёл в Гришкину камеру.

– Спасибо брат!.. – отозвались те, что шушукались у окна. И прошмыгнули мимо освободителя.

Остальные ретировались молча…

Гришка тоже не заставил себя упрашивать. Выскочил на улицу, метнулся в сторону…

И вдруг тоска по Школе нахлынула так сильно, – аж заскулил…

Как заколдованный, обернулся. Шагнул к «уазику»…

Так знакома была эта уверенная – кошачья – ловкость влетающих в машину бойцов!..

Тронул последнего за рукав.

– Можно мне с вами?..

Мгновенная тишина была ему ответом. Словно все, кто был в машине, задержали дыхание и замерли.

Потом кто-то ответил изнутри:

– Не приказано тебя брать!..

И мужики-налётчики засмеялись – с каким-то непонятным облегчением.

Смех был добрый, необидный…

 

 

© 2009-2015, Сергей Иванов. Все права защищены.