Глава 15.
Клещ нахмурился.
– Ты слишком много хочешь!
– Отдельная камера на день?.. Это слишком много?.. – деланно удивился Шалый.
– У меня приказ: не высовываться! – отчеканил Клещ.
– Никак твой генерал боится?.. – Шалый не скрывал ехидства. Ситуация нравилась ему. В кои-то веки можно безнаказанно издеваться над ментом-офицером, что-то требовать от него, презирать его открыто. Какого, в самом деле, чёрта с ним церемониться! Пахан Феофан приказал?.. Так Феофан, если вдуматься, сам у него, у Шалого, на крючке. Стар и слаб стал Феофан. Придушить его, как цыплёнка, и вся недолга!..
Клещ глядел на Шалого, как на открытую книгу. Многолетний ментовский опыт позволял ему оценивать человека с одного взгляда. Шалый был сам себе власть. Сам себе государство. Абсолютно закрытый для управления извне. Зачем пахан держит возле себя такого?..
Давно уже Клещ – то бишь, Илья Ильич, – не питал иллюзий насчёт того, что преступность может быть побеждена. Преступность была всегда и всегда будет. Как ни странно, она просто-напросто необходима. Закон и преступность, в принципе, делают общее дело. Они структурируют государство, выступают как его формообразующие элементы. Илья Ильич представлял себе государство в виде пирамиды (гораздо большей, конечно, чем пирамида Хеопса). Преступность была основанием этой пирамиды. Закон составлял её боковые поверхности…
Как на открытую книгу глядел Илья Ильич на Шалого. Хитрость, злобу, алчность, гонор «вычитывал» легко. Но того, что было вписано между строк – возвращения мамочки в мир Шалого, постоянного присутствия клювастика-восьминожки в этом мире, – увидеть и понять не мог. Слишком рационален был Илья Ильич. Слишком привык проверять «гармонию» «алгеброй». Даже не столько «алгеброй», сколько «арифметикой»…
– Не могу я тебе дать отдельную камеру! – сказал твёрдо. – Мы с тобой – гости в этом отделении. Ты будешь пытать мальчишку. Ты его замучаешь до смерти. А я потом от доносов отбивайся?.. Нет уж!..
– Тьфу, на тебя! – сказал Шалый без особой злости. Твёрдость мента ему даже понравилась. – Ты про сумки-то забыл что ли?.. На колени скажешь вставать перед «мелким», чтобы их вернул?..
– Пригрози!.. Побей!.. Он же дохляк!.. – сказал Илья Ильич. – Сейчас и так в камерах почти никого!.. Действуй!..
– Без тебя что ли?..
– А куда я денусь?.. – удивился Илья Ильич. – Рядом буду, не боись!..
Они отправились в камеры предварительного заключения. Местные – отделенческие – менты поглядывали на них сумрачно: симпатии к «начальничкам» в русском народе редки…
Всего камер было шесть. Целый коридор они занимали на первом этаже. Три двери справа, три – слева.
Во вторую слева они вошли, взяв ключи у дежурного.
Кроме Генюшки в камере был всего один человек: старый бомж с опухшим лицом и мутными глазами.
– Ты кто?.. Почему тут?.. – спросил Клещ у бомжа, сидевшего на корточках у стены.
– Я Игорь! – отрапортовал бомж, вскакивая на ноги. Доченька родная на улицу выгнала! Зять её подучил! Он воевал в Чечне! Вернулся психом! Бил меня каждый день! А потом дочку подучил меня выгнать!..
– И ты говно! И дочка твоя – говно! – резюмировал Клещ. – Ты – потому что бить себя позволял! Дочка твоя – потому что от батьки отказалась!..
– А зять?.. – с видом любознательного школьника спросил бомж.
– Что зять?.. – переспросил Клещ.
– Зять мой – говно или нет?..
– По-моему тебя пора отмудохать!.. – задумчиво сказал Клещ.
– Не надо!.. – энергично возразил бомж. – Я свою норму уже получил!..
– Ну, если получил, тогда ладно!.. – сказал Клещ. – Так за что тебя взяли?..
– Я просто хотел узнать, зять мой – говно или нет?.. – выпалил бомж скороговоркой.
– Мудак твой зять! – сказал Клещ весомо и терпеливо.
– А что хуже: мудак или говно?.. – тут же осведомился бомж.
– Разговорчивый ты, смотрю!.. – Клещ нехорошо прищурился и вдруг рявкнул во всю глотку, – так, что слюна брызнула. – Я что спросил?..
– Да за него меня и взяли! – выкрикнул бомж с отчаяньем. – За язык мой поганый!.
– Точнее!.. – рявкнул Клещ.
– Мент меня остановил и стал отбирать видеокассеты.
– Откуда они у тебя?.. Украл?..
– Да нет!.. На помойке нашёл!..
– Что дальше?..
– Я сказал менту, что это незаконно!..
– Ты?.. Менту?.. Ну, ты нахал!.. – в голосе Клеща, вроде бы, даже уважение прозвучало.
– Мент ещё крепче сказал!.. И вот я здесь!..
– Ладно! Сегодня я добрый! Пользуйся!.. – сказал Клещ. – Но больше не попадайся мне! Понял?.. Не то уничтожу!..
Бомж слушал внимательно. Его аж передёрнуло в тот момент, когда Клещ замолк. Опухшая рожа и свинячьи глазки вдруг сделались на миг живыми, хитрыми, злыми… Но стоило Шалому разик сморгнуть, и снова перед ним был тупой мужичонка – не человек и не мужчина.
– Шагай на волю! – сказал Клещ. Он подождал, пока бомж выйдет в коридор, вышел вслед за ним и захлопнул камеру.
Шалый остался в камере вдвоём с Генюшкой. Это был желанный миг.
– Убей «мелкого»! – строго сказала мамочка, которая тоже, оказывается, была тут.
Клювастик, услышав мамочку, задёргался и несколько раз ударил Шалого в темечко…
– Спелись!.. – проворчал Шалый вслух…
Генюшка глядел на него с ужасом. В его памяти ещё свежо было время, когда отец был рядом. Был рядом для того, чтобы драться, чтобы избивать сына Генюшку… И мама рядом была. Рядом была, чтобы вместе с Генюшкой бояться.
– Ты знаешь, где сумки с деньгами? – спросил Шалый, с ненавистью глядя на Генюшку.
Генюшка кивнул и что-то прошептал пересохшими губами.
– Громче!.. – потребовал Шалый.
– Там не деньги, – там баксы!.. – сказал Генюшка и от волнения сглотнул.
Шалый захохотал, повизгивая, покудахтывая, запрокинув голову, открыв пещеру рта и две пещерки ноздрей, поросшие жёсткими волосами. Генюшка сначала робко, полушёпотом, затем смелее, в полный голос, к нему присоединился. Зазвенел, как серебряный колокольчик.
– Шутник, да?.. – спросил Шалый, похохатывая, вытирая глаза тыльной стороной ладони.
Генюшка закивал головой, поспешно соглашаясь. Он в чём угодно готов был сейчас согласиться, лишь бы злой дядька снова не начинал каменеть глазами и тяжело дышать.
– Где они? Сумки где? Говори быстрее!.. – Шалый резко перешёл от смеха к ярости, а на лице у Генюшки, словно приклеенная, всё ещё светилась улыбка.
– В лесу… – пискнул Генюшка, впитывая, втягивая в себя свою невостребованную улыбку.
– Найдёшь?.. – спросил Шалый.
Генюшка кивнул.
– Покажешь?.. – спросил Шалый.
Генюшка снова кивнул, не понимая, зачем два раза подряд спрашивать про одно и то же.
Тут вернулся Клещ. Может, сам выпустил бомжа. Может, попросил «местных» это сделать…
С порога Клещ глянул подозрительно на подельника и на жертву, – прокачал ситуацию…
– Ну?.. – спросил Клещ.
– Сумки в лесу… – сказал Шалый, недовольный тем, что у него получается как бы подчинённое положение. – Этот знает где… Готов показать!..
– Тогда поехали! – сказал Клещ. – Только я в дежурку схожу! Доложусь генералу!..
И снова вышел из камеры.
Генюшка съёжился. Холод и угроза повисли рядом, обвили его…
Шалый смотрел на пацанёнка с вожделением. Ничего сексуального в его вожделении не было. Так смотрит художник на загрунтованный холст, подготовленный к работе. Так смотрит писатель на чистый лист бумаги…
Этот глистёныш, этот сопляк был ошибкой природы. Он и ему подобные посмели вторгнуться в жизнь Шалого. Посмели попытаться его, Шалого, победить…
Нужно было восстановить справедливость. Нужно было убрать эту «опечатку»… И другие тоже… Те, что ещё бегают где-то…
Причём не просто убить нужно было… А вот именно устранить, стереть, проявив изобретательность, фантазию… Чтобы природа восхитилась его сметкой… Чтобы на освобождённом месте создала что-то более сильное… Более достойное жизни…
– Сними рубашку! – приказал Шалый.
– Зачем?.. – спросил Генюшка плаксивым голосом.
Лицо его тоже вмиг сделалось плаксивым: смялось, изморщинилось.
– Сними!.. – рявкнул Шалый.
Генюшка скинул свою зелёно-синюю рубашонку, исчерченную чёрными клетками, похожими на решётку на окне.
В шортах и в маечке он выглядел таким тщедушным, таким беззащитным, что в Шалом шевельнулось нечто, похожее на жалость…
Но мамочка сказала:
– Не будь слюнтяем!..
И клювастик долбанул в затылок, – поддержал мамочку.
– Майку тоже!.. – рявкнул Шалый.
Генюшка содрал с себя майку и держал её, скомканную, в другой руке. Его лопатки сильно выпирали из-под тонкой кожи и были очень похожи на крылья. Или, по крайней мере, на зачатки крыльев…
«Тоже мне, ангел недоделанный!..» – подумал Шалый с раздражением.
Туда, между «крыльями», он и поставил ногти правой руки. Рядком поставил от крыла до крыла, – как созвездие из пяти звёздочек…
Надавил посильнее… Так, что ногти впились…
Генюшка с криком отдёрнулся…
– Стой смирно!.. – приказал Шалый, задыхаясь от жара, прилившего к его горлу, к его языку, к его глазам…
Генюшка заскулил совсем по-щенячьи…
Шалый смотрел на свои ногти, на капли крови, выступившие из-под них на Генюшкиной коже. Смотрел и медлил…Ему было хорошо… Будто играл орган, слышимый только ему…
Тут в коридоре послышались медленные шаги.
Это Клещ возвращался после телефонного доклада своему начальнику…
Шалый резко выдохнул воздух:
– Ха – а!..
И схватив одной рукой Генюшку за плечишко, другой рукой – ногтями – разодрал Генюшкину спину сверху вниз. Будто целину вспахал многолемешным плугом…
Генюшка завизжал и забился под взрослыми руками.
На его спине проявились, напухли, окровенели пять извилистых борозд.
Шалый подивился их неровности. Не может быть, чтобы у него так дрожали руки!.. Это «мелкий» виноват… Как осиновый листик трясся…
Мамочка и клювастик-восьминожка были довольны. Шалый слышал их довольство в их молчании. Они словно смаковали Генюшкин визг…
Тут появился Клещ. С порога поморщился и рукой мазнул по воздуху этак неодобрительно.
– Какого хрена?.. Не терпится, что ли?.. – процедил сквозь зубы.
– Пометил!.. – с вызовом отозвался Шалый. – Чтобы знал, поганец, что он – мой!..
Клещ аккуратно прикрыл за собой тяжёлую дверь камеры. Потом повернулся к Шалому и отчеканил (лицо потемнелое, глазки – буравчики…):
– Я уже доложил!.. Ты понял?.. Нет хода назад!.. А ты мне тут «отказняк» стряпаешь!.. «Несознанку»...
Шалый таким речам изумился, – глаза повыкатил… Шалый лицом тоже потемнел, будто грозовая туча перед ударом молнии (или ударом клюва)…
– Ты что, падла, на тот свет рвёшься?.. – прошептал Шалый.
И этот его шёпот был страшнее любого крика. В нём было что-то нелюдское, что-то запредельное…
Клещ молчал, поражённый. Генюшка поскуливал, прогибая спину назад, чтобы меньше болела…
Шалому понравилось молчание подельника. Молчание означало покорность. Покорность, по понятиям Шалого, означала поражение…
– Ты, козлина ментярская, запомни!.. – сказал Шалый, повышая голос. – Вместе с тобой меня быть попросили! Пахан мой попросил!.. Но под тобой никогда не буду!..
– Ладно, проехали!.. – сказал Клещ примирительно. – Давай возьмём сумки!.. Потом делай, что хочешь!..
– Ой, спасибо, разрешил!.. Да ты милашка!.. – шутовски осклабился Шалый.
Ему хотелось заблажить… Впасть в истерику… Рвать рубашку на груди…
Но, как ни странно, сдерживали его те, кто должен был подначивать: мамочка и клювастик-восьминожка…
– Потерпи! – говорила мамочка. – Твоя уже взяла! Не перегибай палку!..
Клювастик ничего не говорил… Облепил Шалого с головы до ног мягко-мягко… И ни разу не кольнул, не ударил… Словно тоже предлагал потерпеть…
Подождав, не последует ли со стороны Клеща реплика, Шалый легонько шлёпнул Генюшку по макушке.
– Заткнись!.. – приказал вполне добродушно. – Или добавки хочешь?..
Генюшка добавки не хотел, – моментально замолк. Только всхлипывал время от времени да размазывал по лицу слёзы и сопли…
– Ну, не забыл, где сумки с баксами?.. – Совсем уж по-отечески мягко спросил Шалый. Специально для Клеща спросил.
Генюшка помотал головой отрицательно: нет, мол, не забыл…
– Тогда прошу в мою машину, господа!.. – пригласил Шалый.
Он был доволен тем, как идут дела…
Глава 16.
Илья Ильич сидел на заднем диванчике, имея перед собой равномерно подрагивающий затылок Шалого.
Затылок был уплощенно-скошенный. Волосами покрытый не слишком густо. Под волосами виднелась розовая (поросячья?) кожица.
Относительно затылка придумывались две версии.
Первая: в младенчестве часть черепа Шалому стесали ударом топорика. Затем место удара заросло.
Вторая: опять же в младенчестве на Шалого в небесной канцелярии поставили сзади печать. Часть печати (или клейма) видна на затылке в виде плоского полукружия. Другая часть скрыта на шее под рубашкой…
От Шалого мысли незаметно перескочили на себя. Возможно, в этом виноват был «мелкий»: привалился к Илье Ильичу справа и спал себе посапывая…
Что-то в этом уютное было, домашнее… Притомлённый пацанёнок возле тебя, который под твоей опекой…
Так сын родной мог бы рядом спать…
Но, похоже, не будет сына у Ильи Ильича. Не будет никогда…
И вовсе не потому, что Илья Ильич – какой-нибудь там импотент или женоненавистник…
Нет, Илья Ильич совершенно нормален в смысле любви. Или, как теперь говорят, гетеросексуален… («На гетер сексуален!» – по трактовке ментов-приятелей).
Женщины у него были, есть и будут. Но, по складу характера, Илья Ильич не донжуан. Ему хочется, чтобы рядом была не просто женщина, а жена. И сына ему хочется. Чтобы, когда подрастёт, хоть с кем-то можно было поговорить по душам. Не таясь, не лавируя, не подличая. И не сквернословя… Надоел всеобщий мат… От «грязи» до «князей» – лучший способ выражаться…
Он бы, Илья Ильич, не позволил сыну ни одного матерного слова в разговоре…
Но не будет у него сына… Скорее всего не будет…
Потому что прежде, чем завести семью, должен он рассчитаться с матерью…
С матерью рассчитаться он должен…
Прежде чем завести семью…
Мать его была и доброй, и ласковой, как полагается… И ещё она фанатично – до буквочки – верила во всё то, что говорили по радио и телевизору.
То, что слышала, она старалась перенести не семью. «В нашем государстве что главное? – была её самая частая песня. – Главное в нашем государстве: учёт и контроль. И в семье - тоже… В семье тоже учёт и контроль должны главенствовать. Тогда будет порядок…»
Да, уж у неё-то учёт был железным. Ещё до рождения Ильи она завела первую общую тетрадь, куда заносила все расходы на обстановку и приданое для будущего малыша. И пелёнки, и распашонки… И коляска, и кроватка… И пустышки, и погремушки… Всё-всё-всё находило место в тетради…
Даже своё грудное молоко она оценила (за литр – как за пачку импортной смеси «бэбилакт») и сколько скармливала – столько и вносила в перечень… Даже время своё, проводимое возле малыша, она «продавала» (как средний почасовой служебный заработок)…
Продавала для того, чтобы потом, когда вырастет, Илья мог бы возместить ей все её затраты…
Она ни в чём не ущемляла сына… Ни в чём ему не отказывала… Скупердяйкой не была, надо воздать ей должное…
Но всё-всё-всё скрупулёзно записывала. И скрижали её – тетрадь за тетрадью – вставали на отдельную полку, висящую над Ильюшиной кроватью…
Поначалу Илья не понимал, что живёт «в кредит». Беззаботно выпрашивал игрушки, мороженое, конфеты… Но мать при нём записывала его ежедневные долги. При нём подводила еженедельный и ежемесячный балансы и оглашала их вслух…
Суммы были большими… В них таилась какая-то скрытая угроза… С тех самых лет Илья невзлюбил цифры (они казались ему мерзкими жуками-пауками) и невзлюбил арифметику в целом…
Однажды (повзрослел придурок!) до него вдруг дошло: все эти цифры, все эти усатые насекомые( у единицы усы висят, у двойки – завиты и т.д.) означают большие деньги, которых у него, у взрослого, не будет… Всё, что есть у него сейчас, отобрано у него же у взрослого…
Тогда впервые зародилось недоверие к матери… Честно ли так: давать ему всё, но давать – в долг?.. Почему нельзя давать ему блага просто так, без возврата?..
Он спросил об этом у матери в лоб, и мать была терпелива: объяснила ему всё, не спеша, и не раз потом повторяла свои объяснения.
Мать ему сказала: мне тоже никто не даёт просто так те деньги, что трачу на тебя. Чтобы их получить, я их должна прежде заработать. А чтобы их заработать, я должна потратить кусок своей жизни.
Что же получается?.. Я тебя родила, то есть подарила тебе всю твою жизнь бесплатно… Так?.. И ещё к тому же должна тебе отдать бесплатно куски своей жизни?.. справедливо ли это?.. Почему за твою жизнь я должна расплачиваться жизнью своей?.. Не честно ли будет, если свою жизнь нынешнюю ты оплатишь своей же – будущей – жизнью?..
Илья соглашался: да, так будет честнее… Он не видел изъяна в рассуждениях матери… Он и сейчас, будучи взрослым, не находил в её словах никакого изъяна…
Может быть, его не было вовсе?.. Что бы он, к примеру, мог сейчас ей возразить?.. (Хотя сейчас ей – старой, нервной, слабой – он ничего, конечно, возражать не будет).
Не возразить ей, но дополнить, продолжить её он бы мог. Он бы мог ей сказать: построения твои логичны, безупречны. Но ты кое о чём забываешь!.. Ты забываешь о том, что отношения купли-продажи возможны между чужими… А мы – не чужие… Мы с тобой в родстве – наиближайшем, какое возможно… Родство же предполагает, что старший родной отдаёт себя младшему родному… Отдаёт , а не продаёт… Всё дарит: своё время, свои силы, свои чувства…
Но такое понимание остаётся головным, не сердечным, не затрагивающим души… Увы не затрагивает души ничто официальное, ничто служебное из его жизни сегодняшней…
Тогда же, в детстве, он понимал горячо: мать права… Она его любит, и он любит её… И не должна, не должна она своей жизнью оплачивать его жизнь… Он сам за всё заплатит… Он всё вернёт…
Был период, – он, мальчишка, был тогда в классе, наверное, четвёртом, – когда он постарался резко ограничить свои потребности. Он ничего не просил у матери: ни мороженого, ни жвачки, ни сластей. Дома ел мало. Даже чай пил без сахара…
Мать помалкивала. Но помалкивала одобрительно. К этому времени полка над Ильюшиной кроватью была забита общими тетрадями. Они так плотно были упрессованы, что вытащить какую-то было трудновато. Илья и не вытаскивал…
Как-то утром мать самолично повесила над первой полкой вторую – точно такую же… Илья, наблюдая за ней, впервые испытал неприязнь. Ему даже на миг показалось, что он ненавидит мать. Но он испугался этого чувства и прогнал его и мысли о нём…
В день шестнадцатилетия мать, конечно, поздравила его. Но никакого застолья не было. И никаких – материальных, по крайней мере, – подарков…
Мать сказала так:
– Я дарю тебе сегодня свободу! Я довела тебя до совершеннолетия, как и полагается по закону! Дальше иди сам! Сам себя обеспечивай: пои, корми, обувай, одевай! Совершеннолетний может и должен зарабатывать себе на жизнь! И мне потихоньку начинай возвращать!..
Вместе с матерью они – прямо в день рождения – подсчитали общий итог. Сделать это было нетрудно, поскольку ежемесячный и ежегодный баланс мать вычисляла аккуратно.
У Ильи всё внутри заледенело от ужаса, когда прозвучала окончательная цифра. Непонятно было, как собрались, откуда набежали эти грозные сотни тысяч.
Хотя почему непонятно?.. Вот они, тетради, рядами, шеренгами! Как материнская гвардия, как материнская охрана! Кабы не они, толстобрюхие, с их проститутской сущностью, – общие тетради, – разве можно было бы поверить, что сумма его долга так велика!..
Гнилыми они привиделись Илье, потому что в них роились, ползали, извивались, тихо шурша, мерзкие цифры-насекомчики… Похожими на трухлявый пень были тетради… На пень, источенный, изъеденный, изгрызенный жадными крохотульками…
Мать встретила общий итог спокойно. Как если бы она его знала ещё до совместного с Ильёй подсчёта.
– Ты юный сильный человек! – сказала сыну. – Успеешь и мне вернуть, и для себя пожить!..
Илья, действительно, был тогда переполнен собственной силой. Слова матери показались ему разумными. Он согласился с ними.
С шестнадцати лет мать ни куска хлеба не дала ему бесплатно. Он работал на почте разносчиком телеграмм. Работал ночным сторожем на платной автостоянке. Работал санитаром в больнице. Разгружал вагоны на железнодорожной станции. Торговал газетами у входа в метро…
Но заработков его, как ни старался, хватало только на себя. Только на собственное содержание… На возврат главного долга почти ничего не оставалось…
Это бесило… Неприязненные мысли против матери закрадывались в башку…
Мать сама подбавила масла в огонь. В то время он как раз познакомился с хорошей девчонкой. Однажды так загулялись (а пора зимняя, а погода мерзейшая), что девчонка превратилась в сосульку. Он сам предложил тогда напоить её чаем и привел домой. Помнилось ему, что оставалось у него в пачке на добрую заварку.
Но память, к сожалению, подвела. Заваривать чай было нечем. Когда он попросил у матери, та сказала достаточно громко, не стесняясь, что гостья услышит:
– Я не даю чужим в долг ничего! Ты мне не чужой, конечно, но и твои кредиты исчерпались! Извини!..
Денег у него тогда, как назло, не было. Пришлось уйти, не солоно хлебавши. Хорошо, что под зимней шапкой не видны были его раскалённые уши…
Девчонка была решительной. Он её проводил до дома. Промёрз, как цуцик, до костей. До печёнок-селезёнок…
Прощаясь, она сказала, глядя ему прямо в глаза:
– Твоя мать – ведьма, Илья! Может, не надо так говорить, но это правда! И в тебе, наверно, что-то есть от неё! Не может сын ничего не перенять от матери!..
Он тогда промолчал. Уж больно не хотелось ссориться! Уж больно хороша была девчонка! Его тянуло к ней, как магнитом. Почти каждую ночь видел во сне, как он её имеет . (Это сейчас трахают. Военизированный какой-то секс. А в его времена имели . Секс был «имущественным»…).
Зато дома он не смолчал. Вся усталость от ночных работ, вся обида и злость на мать выплеснулась тогда наружу.
– Ты ведьма!.. Тебе никто не нужен!.. Ты не любишь меня!.. Ты никогда меня не любила!.. – Орал он поначалу «всухую», а затем рыдая взахлеб. – Тебе ничего не стоит меня опозорить, унизить!
Тут он запнулся, выпучив глаза. В последних словах ему вдруг увиделась глубинная истина. Прихлынувшая ясность ошарашила, огорошила, ошеломила…
– Тебе ничего не стоит! – повторил он. – Именно потому, что ничего не стоит!.. Именно потому?.. Что ничего не стоит?.. Господи, какой я болван!.. Не любить – ничего не стоит!.. Унижать – ничего не стоит!.. Как просто!.. Одну халяву признаёшь, да? Конечно»! Даже сына вырастила на халяву! Ведь он вернёт всё до копейки! А вот хрен тебе! А вот возьму и не верну!
Тут он побежал в свою комнату, выхватил первую тетрадь с нижней полки (и нисколько не трудно!) и стал её рвать, рвать, рвать… Лист за листом… Сперва выдерем лист! Потом его на клочки! Потом клочки под ноги! Потом выдерем другой лист!..
Он всю тетрадь тогда изничтожил-исказнил. Одни корочки остались. Их тоже кинул под ноги… И топтал… И вытирал подошвы об обрывки… И заливался слезами…
Мать стояла у дверной притолоки. Руки упёрла в бока. Будто плясать собралась. Или делать физкультурное упражнение.
Когда он выдохся, она сухо сказала:
– Не старайся! У меня есть копии!
И ушла к себе в комнату.
Илья остался, как оплёванный. Слёзы высохли. Апатия напала. Превратила воздух в студень. Трудно было дышать, говорить, двигаться.
Он повалился на кровать и почему-то стал думать об отце. Отец был в семье, но был как бы теоретически. Практически же отсутствовал почти постоянно. Капитану дальнего плавания полагалось по профессии всё время куда-то уплывать – далеко и надолго…
Илья отца не знал. Не вникал в его душу. Да и не хотелось ни знать, ни вникать, – до этой ссоры с матерью.
Лежа на кровати, опустошённый, раздавленный, Илья впервые подумал об отце, как о возможном союзнике. Припомнил, как отец пытался о чём-то заговаривать, а он, Илья, малолетний дурак, дичился…
Теперь он дичиться не будет. Более того, он потребует от отца, чтобы тот стал посредником, третейским судьёй. Чтобы рассудил, кто прав: мать с её тетрадками или Илья с его бунтом…
Так он мечтал тогда… Так он ждал отца…
И не дождался, ха-ха-ха…
Нет, отец не погиб. Не утонул в шторм вместе со своим «корытом». Пришёл на берег вовремя…
И отправился к другой женщине. Сбежал от Ильюшиной мамы… И от Ильи тоже… Даже не позвонил, не попрощался, ничего не объяснил…
Илья поначалу очень удивился той пустоте, какая в доме образовалась. Вот ведь, и не видать, и не слыхать было отца… А нет его, и потерялось равновесие, перекосилась житуха…
Не сказав ничего матери, Илья съездил в пароходство, узнал новый адрес отца.
– У матери мертва душа! – сказал отец, когда Илья, наконец-то, задал ему свои вопросы. – А человек без души – только оболочка, кукла! Жалею, что поздно понял!..
– И мне советуешь уйти? – спросил Илья.
– Ты ведь дал ей слово, что заплатишь долги! – сказал отец.
– Дал! – согласился Илья.
– Слово надо сдержать! – сказал отец…
Прощаясь, он дал Илье двести долларов.
Тем же вечером Илья и мать долго подсчитывали, сколько рублей (по тогдашнему курсу) «весят» двести баксов. И сколько строчек в дубликате первой тетради можно за этакую сумму вычеркнуть…
А потом… Потом было многое… Но не дома было многое, а в армии, куда Илью в своё время загребли… Успел он хлебнуть «дедовщинки». Успел понять, что всё в армии построено не на службе честной, а на выслуживании «младших» перед «старшими». Кулак и рубль – вот командиры в армии и в жизни. Такова была мудрость, преподанная молодому солдату…
Когда грянул Афган, ему здорово повезло. В первую же неделю боёв какой-то «дух» аккуратно прострелил ему издалека мякоть левого бедра. Ни одной косточки не задел, снайпер хренов…
В госпитале Илья слюбился с медсестричкой Валей. Ах, как хороши были ночи на диванчике в сестринской! Ночи, когда Валя дежурила на своём посту…
Валя аккуратно бередила его рану тонкими зондами, не давала ей заживать. Валя выпрашивала у подружки из лаборатории «нехорошие» анализы для Ильи…
Почти на год затянулся госпитальный роман. Потом Илью комиссовали. Не без Валиной подмоги, как он подозревал. Указали в выписном листе на «вялотекущую инфекцию неясной этиологии»…
Конечно, он вернулся после армии к матери. Мать была одна. Мать была самым близким в этом гадском мире человеком.
И насчёт рублей она права. Рубли надо считать всегда. Рублям всегда надо поклоняться…
Он ещё раз поклялся матери, что выплатит ей всё, что записано в её тетрадках… Всё до последней строчки…
Мать прослезилась, это услышав. У него самого, надо признаться, тоже глаза повлажнели. Хотя после армии абсолютно не терпел никаких «розовых соплей»…
Валя ему писала. Поначалу регулярно – одно письмо в неделю. Он отвечал письмом на письмо…
Затем она стала писать реже… Затем вовсе замолкла…
Стороной – через знакомых афганцев – он узнал, что Валя окрутила какого-то полковника из Генштаба, приезжавшего инспектировать…
Говорили, она укатила с ним в Москву…
Так закончилась любовь…
И пошёл Илья работать… И по дороге на завод (заработки там – огого!) увидел объявление о наборе демобилизованных солдат в милицию…
И будто что подтолкнуло Илью… Будто судьба ему шепнула: толкнись сюда… На заводе только деньги… А в милиции – власть… Если же у тебя есть власть, деньги у тебя будут обязательно. Так всегда было в России…
Он пошёл в милицию. И честно служил… Тому начальству, что было над ним в данный момент…
Сержанту…
Лейтенанту…
Капитану…
А теперь вот – самому генералу Зверькову…
Самому Семёну Ефимовичу…
Это для всех, кто ниже его по чину и званию, Зверьков – прежде всего генерал. Генерал и только…
Для Ильи же Ильича, капитанишки малозаметного, Семен Ефимович – босс, шеф, хозяин… Вернее Хозяин – с большой буквы…
А начал свой «путь наверх» Илья Ильич с шага и простого, и рискованного. Дежурил он однажды ночью при входе в городское управление внутренних дел. А генерал Зверьков возьми да явись вдруг. Это во втором-то часу, совсем не в генеральское время. Пробыл он наверху недолго. Когда спустился, была у него под мышкой справа чёрная кожаная папка. По виду весьма туго набитая…
– Знаешь, кто я? – спросил генерал.
– Так точно! – отчеканил Илья Ильич.
– Забудь! – сказал генерал. – Меня тут не было! Понял?
– Так точно! – отчеканил Илья Ильич.
Генерал пошёл к выходу. Илья Ильич, кстати, стоял тогда не у центрального входа, а у того, который полуофициально называют «чёрным».
– Товарищ генерал, разрешите обратиться? – твёрдо выговорил в «высокую» спину Илья Ильич.
Генеральская спина после его слов явственно вздрогнула.
– Слушаю! – сказал генерал с некоторой нервозностью, встав вполоборота.
– Хочу доложить об антиобщественных настроениях в наших кругах! – твёрдо – выговорил Илья Ильич. Глядел при этом тоже твёрдо – прямо в начальственные очи.
– В наших? – переспросил генерал с усмешкой барственной, да и с издёвочкой.
– В наших, в милицейских! – уточнил Илья Ильич, не позволив себе шевельнуть ни одним лицевым мускулом.
В глазах генерала появился неподдельный интерес. Похоже, генерал реально увидел постового только сейчас.
– Как фамилия? – спросил генерал, почему-то (непонятно почему) возвеселясь.
– Чья? – внезапно потерялся Илья Ильич.
– Догадайся! – рявкнул генерал. – Раз уж ты парень хватский!
– Зверьков! – рявкнул Илья Ильич в тон генералу. Генерал согнулся от хохота. Чуть папку не выронил из-под правой руки.
Генеральский хохот запрыгал-защёлкал по каменному полу, как большой резиновый красно-синий мяч.
– Ещё одно, последнее сказанье, и летопись окончена твоя! – нараспев что-то там такое процитировал генерал.
Ну, тут уж Илья Ильич не оплошал.
– Кле - щёв! – по слогам выдохнул. Весь преданность, готовность служить и услужать…
– Да что ты! – удивился генерал. – Ну, в этом промысел Божий! Клещи просто обязаны впиваться в зверьков!
Так они познакомились. Так началось их сотрудничество…
Генерал тогда, у «чёрного» выхода, не стал выслушивать Клещёва. Он обещал позвонить и впрямь позвонил через несколько дней.
Он вызвал Илью Ильича на конспиративную квартиру. Эта квартира стала местом их постоянных встреч. Здесь Илья Ильич мог доносить на своих коллег-ментов спокойно, не опасаясь быть подслушанным.
Денег поначалу его «тайная связь» не приносила. Но это лишь до тех пор, пока Илья Ильич ходил у генерала в «послушниках».
Впрочем, срок его «послушания» закончился быстро, поскольку генерал в людях разбирался и быстро понял, что Клещёв – служака верный.
«Посвящение в сан» состоялось в тот день, когда генерал Зверьков познакомил Илью Ильича с паханом Феофаном. Знакомство с Феофаном, собственно говоря, и было «посвящением».
Илья Ильич, помнится, тогда с удивлением и невольным уважением понял, что его система столкнулась с другой – равновеликой – системой.
Феофан свёл его с вором Лёшкой – изящным томным парнем с очень тихим голосом. В общении Лёшка был старомодно, был приторно вежлив. Его «пожалуйста», «будьте добры», «позвольте вас побеспокоить» всерьёз бесили Илью Ильича. Ему хотелось со вкусом – с хрустом костей, с хлюпаньем крови – начистить Лёшке физию. Сдерживался лишь потому, что не был здесь, возле Лёшки, самостоятельным индивидом, а был лишь передаточным звеном, порученцем.
Красивое Лёшкино лицо с постоянными тёмными кругами в подглазьях и постоянным конъюнктивитом (следствием ночного образа жизни, как он понимал) стало для Ильи Ильича символом, воплощением всей той антизаконщины, которая в дурацкой земной жизни имела место быть…
Он принимал от Лёшки добычу, предназначенную для Хозяина: длинные свёртки (возможно, полотна старых мастеров), мешки и мешочки, о содержании которых не стоило думать; атласные и бархатные футлярчики (явно с чем-то ювелирным внутри)…
С Лёшкой, в конце концов, установились отношения вполне доверительные. Илья Ильич, в конце концов, увидел в Лёшке своего ангела-хранителя.
Поскольку он ходил в обносках, и даже сослуживцы отмечали, что он похож на бомжа, Илья Ильич как-то попросил Лёшку достать приличный костюмчик.
Свой костюмчик – за символическую плату – он получил буквально на другой день. И был рад безумно, – действительно, надоело выглядеть пугалом.
Потом Лёшка «достал» ему куртки – зимнюю и осеннюю, сапоги и полуботинки, две вязаные шапки… В общем, одел его с ног до головы…
Стареющая мать, так и оставшаяся одинокой после ухода отца, одобрительно оглядывала Илью Ильича, и он, как ни смешно было самому, гордился этим её безмолвным одобрением…
Лёшка и техникой его снабдил: «достал» импортный двухкассетник, импортную видеодвойку, видеокамеру…
Илья Ильич ничего преступного не чувствовал в том, что за гроши получает приличные вещи. Наоборот, прибарахлившись, он испытывал некий подъём, некую новую в себе уверенность…
Он мужик, он добытчик, он умеет вырвать кусок из подлых лап судьбы, которая хочет его превратить в безвольного неудачника… Он её переборет, ведьму-судьбу… Он устроит с ней хор-рошую разборку…
Его драматичная, с боем достающаяся жизнь… Разве она имеет хоть что-то общее с теми сухими абстрактными статьями, из которых состоит Закон… Нет, Закон – чужой, казённый… Для чужих людей предназначенный… Он там, на службе, действует и там же, на службе, остаётся… ДСП… Для служебного пользования…
Илья Ильич был уверен в своей безгрешности… Более того, в своей «положительности»… Ведь вот же: он возвращает долг своей маме, хотя мог бы и маму, и долг её послать куда подальше, как делает сейчас большинство выросших сыновей…
Не женится он, детей не заводит, – потому что добрый, потому что любит свою мать…
Очень хорошо налаживалась жизнь капитана Клещёва… Не одну общую тетрадку они с мамой исчиркали, вымарывая из перечня долгов строчку за строчкой… «Ни дня без строчки!» – присвоил себе Илья Ильич где-то слышанный призыв…
Так бы тянулось его восхождение, – да и слава бы Богу, – кабы не случилась история с Феофановой коллекцией, с пропажей денег. Полмиллиона баксов – серьёзный куш. Из-за такого куша можно рыть землю копытами…
Жаль только, вместо привычного Лёшки приходится иметь дело с хамоватым Шалым. И самому, подделываясь под него, быть более жестоким, чем на самом деле…
Вот он, Шалый, перед глазами… От него исходит запах пота… Не мылся, что ли, давно? Его плоский затылок наводит на мысли о деградации, о тупости, о маниакальной злобности…
Вот и лес, уже знакомый немного, появился и надвигается, как армия древних пехотинцев с воздетыми копьями…
Шалый остановил машину напротив трубы, которая разлеглась в канаве, как беременная свиноматка…
– Буди урода! – бросил повелительно через плечо.
«Сам ты урод!» – хотелось выкрикнуть Илье Ильичу. Но промолчал, конечно же.
Только один протест себе позволил: разбудил пацана не грубо… Легонько потыкал локтем тому в бок…
