Проза
 

“Не от мира сего”

 

Глава 13.

 

Степана Игнатьича выпустили на ночь глядя. В этом была тонкая милицейская издёвка: не надейся на казенную площадь, бомжина!..

С ментами у Степана Игнатьича постоянно возникали разногласия. У ментов был истинно собачий нюх на таких, как он, «деклассированных». Степан Игнатьевич был одет опрятно. Запахов «немытых» не источал. Тем не менее, его то и дело «вычисляли»…

Диалог мог состоять из двух фраз. Например:

– Документы у тебя есть?.. – спрашивал представитель власти.

– А у тебя?.. – глядя прямо в глаза, отвечал Степан Игнатьич.

«Тыканья» от чиновников он терпеть не мог. А кто есть Мент, если не мелкий чиновник…

Такого ответа уже бывало достаточно для задержания. Хотя, конечно, выяснения отношений могли быть и более длительными.

Завершение же было всегда одним и тем же: мент обзывался как-нибудь – ведь перед ним был не человек – и тут же получал рикошетом свой «обзывательство» обратно. По типу «сам такой»…

Снести подобную наглость было невозможно. Следовало наглеца «поучить».

И учили. Надо же было защитить честь мундира!

«Наглядными пособиями» были кулак, резиновая дубинка или ножка от стула.

Не единожды был бит Степан Игнатьевич. Кабы не Ленка, давно бы сдох от ментовской «науки». Но Ленка всякий раз его выхаживала…

Вот и сейчас, во тьму выпущенный, Степан Игнатьевич первым делом наткнулся на Ленку. Затем увидел остальных: Серёжку, Генюшку и двух незнакомых. То бишь, Петьку и Гришку…

Ленка его заботливо оглядела. Увидела синяк под левым глазом.

– Легко отделался! – сказала ворчливо.

– Что же мне подлизываться к ним, да?.. – пробурчал Степан Игнатьевич.

Больше никаких «сантиментов» не было.

Ленка назвала «новеньких». Степан Игнатьевич пожал им руки.

Затем Ленка извлекла из полиэтиленовой сумки два пирожка с картошкой, и Степан Игнатьевич на них набросился.

Затем отправились к месту ночлега, и на ходу Степан Игнатьевич выслушивал рассказ о том, что случилось, пока его не было…

 

Эти «мелкие»!.. Эти придурки… (Все «мелкие» – придурки, это бесспорно)… Они, похоже, своих врагов не принимают всерьёз…

Надо же, припёрлись на ночлег туда же, где их повязала милиция… На тот же самый чердак…

Шалый всю ночь мотался со своими «быками» по городу. Распугивал малолетнюю шпану.

Под утро отправил «своих» восвояси. И сам было…

Нет, самого словно кто-то в темечко ударил. Ударил и шепнул бредовую идею. Насчёт чердака…

Шалый под утро примчался сюда. Прокрался на цыпочках по лестнице.

Осторожно…

Приподнимая её, заразу, чтобы не скрипела…

Чуть-чуть приоткрыл дверь…

И услышал сонное детское сопение…

Тут они, милашки!.. Голубки хреновы!.. Ангелочки чертовы!..

Шалый неслышно хихикнул… Облегчение было так велико, что даже помочиться захотелось…

Шалый так и сделал… Только предварительно спустился на этаж ниже… Он-то не придурок… Он лишний шум – даже такой, журчащий, – у чердака производить не будет…

Помочился на стену и, улыбаясь расслабленно, замер, соображая, что же делать дальше…

Перерезать их всех?.. Не фиг делать!.. Что два пальца обоссать!..

Но у них информация… Кто-то из них знает про сумки с деньгами…

Устроить шорох?.. Ворваться на чердак и всех перекалечить?.. И допросить, покуда живы?..

Но тьма… Но юркость ребячья… Кто-нибудь наверняка ускользнёт…

Вызвать «своих»?.. Пожалуйста… Всего-то: спуститься к машине да взять с переднего сиденья «трубу»…

Простая мысль, но не прельщает… Шалому она кажется ущербной… Он ни с кем не хочет делиться…

Эти «мелкие» принадлежат ему… Вот в чём истина!.. Начхать на приказы пахана, – Шалый и сам приказать может не хуже!.. Даже на деньги начхать! Что у него «зелени» мало что ли!..

Эти «мелкие» принадлежат ему… Он их должен передушить или сразу, или поодиночке…

Вот-вот поодиночке… Желаемое названо… Так будет слаще… Так будет дольше… Удовольствие надо уметь растягивать…

Шалый задрожал от предчувствия… Его сторож, его «скафандр», его клювастик-восьминожка задрожал тоже…

Шалый взвыл от досады, но тут же прихлопнул рот ладонью… Он ни с кем не хотел делиться…

Он корчился, он дёргался на лестничной площадке, как червяк… Упал и не заметил… Ударился затылком… Ноги всунулись в лужу собственной мочи…

Удары клювов его сотрясали… Его терзали… Причиняли боль…

Он корчился… Страдал… Мычал… Но не сдавался…

Детишки принадлежали ему… Только ему и никому больше…

Он их не отдаст… Не отдаст… Даже «клювастику» не отдаст их…

Спустя какое-то время…

(Больно!.. Перестань!.. Больно же!..).

«Клювастик», похоже, понял это…

Он изменил тактику…

Он оставил Шалого несломленным… И такого – непокорного… Такого – победителя… Такого Шалого целиком всосал в себя…

Совсем как тогда, когда Шалый мать застал со стариком-садовником…

Висел Шалый как размазня-каша… Как туманный кисель внутри восьминожки…

Брезгливо отдёргивался от мокрых штанин, впитавших мочу…

Ждал…

Утром он возьмёт первого…

Первого, кто спустится с чердака…

 

Не только о себе думал Шалый в долгие минуты ожидания. О матери думал тоже…

Как он отдалился от неё?.. Как стал чужим?..

Шалый не мог ответить однозначно.

Единственный ответ, который – время от времени – упорно возвращался в голову: он не был никогда ей близким, он изначально был чужим и чуждым… Случайным навязавшимся приблудышем…

А теперь – после убийства садовника – ему казалось, что лёд между ними сломлен. Что они нашли друг друга…

Мать – как всегда – отдавала приказы. Он – как всегда их исполнял. Правда, содержание приказов теперь было не таким безобидным, как в детстве. Но это не смущало Шалого. Школьное умение «быть плохим» пригождалось ему.

Мать обложила данями все предприятия и все коммерческие точки своего района. Она не слепо это делала. Нет. Если кто-то протестовал, она выслушивала, она вникала. Если, с её точки зрения, протестующий был прав, она снижала ему дань или даже – случаи бывали – отменяла на год-другой. Ну, а если с протестом была не согласна, тут уж у недовольного не оставалось никаких шансов. Тут уж подключался он, Шалый. Не в одиночку подключался, конечно. «Со товарищи»…

Мать указывала, кого нужно запугать, кого – покалечить, кого – убить. Запугивать было интереснее и безобиднее всего. Тут можно было изощряться, кто во что горазд. Порой достаточно было смачно описать клиенту, что с ним предполагают сделать… Порой демонстрировали «пыточный набор», изготовленный по приказу Шалого, райкомовскими слесарями… Порой приволакивали кого-то из членов семьи – женщину или ребёнка и насиловали «на сцене»… Порой надевали красочные маски – черепа, гниющие трупы – и являлись домой: ночью, в запертую квартиру. Тех же райкомовских слесарей вводили в таких случаях в состав бригады…

Калечили – строго дозировано. Скажет мать, к примеру, ногу сломать или палец отхряпать. Пожалуйста!.. Уточнят предварительно, – какую ногу и какой палец… И – точно по заказу… Работа механистичная и скучноватая…

В убийствах снова появлялась импровизация, появлялся творческий элемент. Мать просила всё оформлять как «несчастный случай». Эта просьба побуждала к полёту фантазии.

Можно было, если побыстрее надо, устроить банальную автокатастрофу. Можно было, отравив клиента, через врачей райкомовской поликлиники устроить заключение об «инфаркте». Можно было – но это изредка – изобразить самоубийство с душераздирающим предсмертным письмом. Я, мол, некрофил – перетрахал все трупы на ближайшем кладбище. Хочу быть с ними одной семьёй…

Можно было изобразить «бунт бытового прибора». Например, какой-нибудь электромассажёр закоротило, и он шарахнул двухсотвольтовым залпом по своему владельцу…

Шалому нравилось работать на мать. Его работа была теневым отражением её труда. Мать властвовала на свету, он властвовал в тени. Их дуэт можно было рассматривать как модель любой государственности. Мать олицетворяла Политику, Шалый – Силовые структуры…

Как-то незаметно для себя он влюбился в секретаршу матери – длинноногую синеглазую Галку. Галка появилась в райкоме недавно. Многие на неё заглядывались. Но она была строга и недоступна. По крайней мере, на людях…

Совсем, как её шефиня…

Шалый считал своим открытием мысль о том, что не только собаки, но и секретарши тоже – похожи на своих хозяев.

Такая мысль, казалось бы, должна его оттолкнуть от Галки. На что ему копия матери, отражение, тень?..

Вышло – наоборот. Он почувствовал к длинноногой Галке интерес. Разговаривать с ней начал, заигрывать. Она была сдержанно приветлива. Тоже совсем как мать…

Привлекло его также Галкино отличие от матери: тонкий запах какой-то дорогой косметики. Этот запах ощутим был только тогда, когда губами прикасался к мягким Галкиным губам. Или к любой другой точке её тела…

Мать никогда так изысканно не «благовонилась». Мать употребляла дешёвые – «грубые» – дезодоранты. Даже мужскими пользоваться была не прочь…

Именно Галкин «парфюм» в представлении Шалого, и закрепил его интерес к ней. А в том, что крепкий интерес перерастает в крепкую любовь, ничего удивительного нет…

Шалый «попался» основательно. Вляпался, втрескался, втюрился, подзалетел, офигел, обалдел и так далее (не упоминая совершенно матерных эквивалентов).

Шалый «попался», но против этого ничего не имел. Наоборот, сознательно – первый и, видимо, последний раз в жизни – хотел быть «рабом».

Да, он был рабом, охотно выполнял Галкины капризы, тратил на неё большие деньги. Но длилось его рабство – от ночи до ночи, от постели до постели. Ночью он был господином, властелином, повелителем. Ночью он владел Галкой (и в её лице – матушкой своей тоже).

Возможно, в чередовании «рабства» и «господства» была прелесть этой любви, её ритм, её музыка. Возможно также, что и «замещённое» владение матушкой было немаловажным компонентом…

Как бы там ни было, поначалу Шалый был счастлив. Счастье хмелем бежало по жилочкам, приятным наркотическим туманом висело в голове.

Потом – даже не заметил, когда впервые, – приметил, что Галка периодически отлучается на целый вечер. И, не перестав быть счастливым, сделался подозрительным.

Галка всякий раз придумывала новый повод. То у подруги день рождения, то у подруги – крестины, то подруга ушла от мужа, и надо её успокоить…

Никаких «мужских» ноток в обоснованиях её отсутствия никогда не было. Но после своих «побегов» Галка в постели была холоднее, чем обычно. Она словно бы уставшая возвращалась. Уставшая от чьих-то чужих ласк…

И запах её тонкий менялся. Делался более заметным, более резким, пошленьким каким-то…

Она прекрасно притворялась. Изображала обычную страсть. Но Шалый, однажды заподозрив неладное, больше не мог быть слепым…

Он захотел сам её выследить. Просто-напросто незаметно пройти вместе с ней по её маршруту…

Но быстро обнаружил, что не способен быть «топтуном». Всё время (что ни секунда – сильнее) хотелось догнать её, схватить за руку, дёрнуть, чтобы в память пришла, и потащить, потащить – грубо, пусть даже волоком, – назад в то гнёздышко, которое он свил для неё…

Несколько кварталов он промаялся. Потом плюнул на эту затею и воротился восвояси не солоно хлебавши. Уже когда вернулся, пришло в голову, что ведь она пешком передвигалась, не ехала ни на чём. Значит, путь был не дальний. Или, во всяком случае, не очень дальний…

Плюнул ещё раз Шалый, вылакал бутылку водки и поехал на своём «мерсюке» к матушке. Матушка его быстро протрезвила. Она была удивлена и даже разозлена его визитом в неурочное время. Не дала ему осуществить давнишнюю мечту: поплакаться у неё на груди…

– Ты глупее, чем я думала! – сказала сухо. – Неужели не знал до сих пор, что женщине безоговорочно верить нельзя!

– Даже тебе? – спросил дерзко.

– Даже мне! – подтвердила, не колеблясь. – Мужик живёт словом, баба – настроением. А настроение - как ветер. Сто раз на дню меняется…

Шалый уехал от матушки недовольным. Наорал на мента-«дорожника», который его стопорнул. Мент был, видимо, из новеньких, – ещё не знал, что в «своём» районе Шалый остановкам и досмотрам не подлежит…

Впрочем, сунув менту бумажку в десять баксов, – мог бы и сотню сунуть, но хотелось позлить, – Шалый тем самым от него отделался…

А вот от подозрений отделаться, так быстро не получилось. Шалый послал по Галкиному следу одного из самых смышлёных боевиков. И тот, походив за Галкой неделю, нарыл кучку весьма интересных фактиков.

Выяснилось, что в получасе ходьбы у Галки была собственная роскошная квартира из четырёх комнат. Во всяком случае, документы на квартиру точно были оформлены на Галкино имя…

Уходя от Шалого, Галка является прямиком в эту квартиру. (Никакие «подружки» тут, естественно, не при чём). И конечно, не для того Галка приходит в квартиру, чтобы сделать там уборку…

Через десять-пятнадцать минут после Галки подъезжает к парадной шестисотый «мерсюк» (такой же, как у Шалого), из него выбирается Феофан («вор в законе», большой человек) и поднимается…

Да-да, именно туда и поднимается… К неверной Галке в её роскошную квартиру. Которую, как выяснилось, этот самый Феофан этой самой Галке и подарил. То ли за какие-то услуги, то ли для каких-то услуг…

Чем они там занимаются, подсмотреть и подслушать не удалось. Дверь у квартиры броневая, окна – с нутряными ставнями…

Если взять с собой «технику» – инструментики всякие – можно в квартиру проникнуть и поставить там что-нибудь для подглядки и подслушки…

Шалый дал «добро» на операцию и целую неделю терпел, ожидая результатов.

Его терпение проявлялось своеобразно. Проявлялось в нетерпении, если можно так сказать. В нетерпении и в ненасытности…

Едва Галка появлялась у него, он на неё набрасывался, раздевал её (только сам, без её помощи) и насиловал её (поскольку такую грубость иначе, как насилием не назовёшь).

К его удивлению, Галка не имела ничего против грубости. Возможно, ей даже нравилось, что её насилуют. Даже хотелось этого…

Ведь она, бедняжка, уставала за день. А тут ещё секс по ночам вместо отдыха (отдаваться – тоже работа).

Зато под насильником – благодать. Расслабляйся да кайф лови. И вся недолга…

Через неделю свой особый кайф словил и Шалый. Ему доставили видеокассету, на которой встреча Галки и Феофана была заснята «от» и «до»…

Вот Галка зашла в квартиру… В прихожей разделась… В тапочках и ситцевом платьице, под которым (как ревниво заметил Шалый) ничего не было (ни трусов, ни лифчика), проплыла в комнату… В комнате остановилась перед плоской белой кушеткой, словно бы перенесённой сюда из больницы… Провела по кушетке рукой. Пыль, что ли, проверила?.. Из настенного шкафчика, что висел над кушеткой, достала накрахмаленную простыню. Развернула её. Постелила на кушетку… Достала другую простыню – из «вафельной» ткани. Развернула и встряхнула. Вафельная простыня имела форму большого квадрата…

Галка постелила её наискось – так, что диагональ квадрата легла вдоль середины кушетки… Верхний и нижний углы простыни на кушетке уместились. Боковые углы – свешивались…

Вот появился Феофан… Один, без охраны… Значит, верит, что здесь безопасно…

Он невысокий. Этакий метр с кепкой… Лет ему – что-то в районе полусотни… Лицо русское, но с лёгкой примесью «азиатчины»… Нос – аккуратная бульбочка. Глаза кошачьи: зелёные, хитрые, отстранённые. Азиатчина в удлинённых углах глаз, в их прищуре…Волосы белые, волнистые. Пока не повернётся спиной, кажется, что вся голова ими покрыта. Но вот повернулся. И блеснула круглая плешка на темечке. Похожая на тонзуру монаха – католика…

Хотя какой он, к чертям собачьим, католик!.. Ишь, зыркает из-под чёрных бровищ!.. Хоть и не боится, да опасается… И правильно делает… Ведьмак, лешак, поп-расстрига, – вот под какие типы он подходит лучше всего…

– Здравствуй! – коротко говорит он. – Ну как, всё по плану?..

– Да!.. – отвечает Галка.

И всё… На этом диалог прерывается…

Вот Феофан спокойно снял с себя рубашку… Затем брюки… Затем майку… И плавки…

Ишь хрен!.. Поджар и мускулист, будто бегун–профессионал… Телом он обманывает возраст… Лицом – соответствует, а телом – обманывает…

Надо намотать себе на усы, что Галка, вне всяких сомнений, – его сообщница. И что у них есть какой-то план, соответственно которому действует Галка…

Вот Галка скинула с себя ситцевое платьице и осталась в чём мать родила… Эх, и знакомы ведь её изгибы да впадинки, а всё-таки тянет на них полюбоваться!.. Тем более вот так, на экране, где они приобретают новизну, необычность…

Дальше всё пошло совсем не так, как ожидал Шалый. Феофан не набросился на Галку. Галка не набросилась на Феофана. Никакой случки. Никаких постельных страстей…

Эти двое будто не замечали собственной наготы. Всё у них выходило слаженно, автоматически.

Феофан опустился на кушетку спиной. Вздохнул расслабленно и безмятежно уставился в потолок.

Нагая Галка провела у него между ног нижний вафельный угол, прикрыла им волосатый низ мужского живота. Затем она завернула боковые угла простыни, спрятав под ними грудь и скрещенные на груди руки Феофана…

Пеленает она его, что ли? – подумал Шалый. – Что за чепуха?..

Феофан подогнул ноги. Подтянул их на грудь.

Галка выхватила из шкафчика третью простыню – обычную, белую – и быстро завернула в неё нижнюю часть тела своего… Кого своего?.. Любовника?.. Пациента?..

Кокон, которым окутан был Феофан, выглядел на экране синеватым.

Галка присела на край кушетки. Погладила Феофана по голове. Потом наклонилась и дала Феофану в рот свою правую грудь.

Феофан схватил губами сосок и начал, чавкая и чмокая, то ли сосать его, то ли жевать. Слюна пузырилась в углах его губ.

У Галки в это время было совершенно спокойное лицо. Будто происходящее совершенно её не касалось…

Феофан вдруг захныкал – совсем по-младенчески.

Галка вынула грудь из его рта и вскочила на ноги. Набухший сосок упруго покачнулся, – он был похож на воздетый половой член…

Галка достала из шкафчика… чепчик. Да, большой белый чепчик с кружевной оторочкой и длинными тесёмками…

Она ловко надела чепчик на голову Феофана. Феофан не протестовал.

Затем Галка снова залезла в шкафчик и извлекла… пустышку. Шалый уже не удивился этому. Чего-то подобного ждал…

Галка вставила пустышку Феофану в рот. Феофан принял её, всё так же безмятежно глядя в потолок. На лице его было блаженство. Идиотическое блаженство безмыслия…

Галка приподняла голову Феофана и ловко юркнула под неё, усаживаясь на кушетку. «Дитятку» уложила себе на колени. Прислонилась к стене. Закрыла глаза…

Феофан заснул тоже. Заснул моментально, – стоило его голове очутиться на Галкиных коленях…

Ровно полчаса продолжался этот безгрешный сон. Ровно полчаса Шалый пялился на экран видеодвойки, позёвывая, почёсываясь, напряжённо надеясь на какие-нибудь ещё события…

Через полчаса Галка и Феофан открыли глаза практически одновременно. Такая синхронность говорила о навыках, наработанных долгими тренировками…

Галка распеленала «младенца». Ловко сложила всё в шкафчик, очистив кушетку…

Они оделись, не глядя друг на друга и не разговаривая. Что-то спокойное, что-то «семейное» было в их движениях…

– Привет, дочура! – сказал Феофан.

– Привет, папуля! – отозвалась Галка.

И всё… Феофан ушёл… Галка тоже оделась в прихожей по-уличному и захлопнула за собой дверь…

Изображение на экране сменилось рябью.

Шалый нажал на переносном пультике кнопку «стоп»…

Вот это да! – сказал себе. Вот это называется финальный удар под дых…

Галка не изменщица… Это, пожалуй, главное. Самое важное для него…

Но она – дочь Феофана… И, значит, что?.. Значит, Феофан заслал Галку?.. Заслал к его матушке… Как шпионку… Как разведчицу…

А если один криминальный «крупняк» засылает шпиона к другому (ведь матушка – тот же «вор в законе» по делам своим), то, что это значит?..

Вывод один. Простой совсем вывод. Первый «крупняк» хочет свалить второго. Или вторую… Свалить и захватить чужие угодья… Ведь есть же у него какой-то план…

Для него, для Шалого, это опасно или нет?.. Да, было бы опасно, если бы не знал… Но теперь он предупреждён… А «предупреждённый – спасён, как гласят чьи-то мудрые слова…

Просмотрев запись, Шалый в тот же день устроил объяснение с Галкой.

Когда Галка пришла к нему, пришла «домой», он был предельно лаконичен (может, по примеру Феофана?).

– Садись! – только и сказал, поцеловав её. И включил видак.

Галка отсидела весь «фильм» с каменной неподвижностью.

– Ну и что? – сказала, отсмотрев. Я его дочь, да! Я ему помогаю, да! Мы уберём твою мать, да, непременно! Она жестокая! Она думает только о себе! А Феофан – не такой! Он и другим даёт жить! А ты – хочешь верь, хочешь не верь – тоже родной для меня! Полюбила тебя – хоть на беду, хоть на счастье! Ты слабый, ты ещё не родился, потому что мать тебя задавила! Моя любовь тебя родит! Моя любовь – больше никто и ничто! А ты выбирай: под пятой доживать, слизняком! У мамочки под крылышком!.. Или мужиком настоящим быть – со мною вместе!..

– Я уже выбрал! – сказал тогда Шалый. – С тобой хочу!..

Он сказал это, не думая, не взвешивая. Не разумом это нашёл, – душой.

И тут зазвонил телефон. Злобно, истерично затрезвонил, захлёбываясь, давясь.

– Быстро ко мне! – громыхнул в трубке голос матери. – Ни секунды на сборы! Жду!..

Это было так странно, так страшно, так загадочно, – её звонок, прозвучавший ни раньше, ни позже, – точно в тот момент, когда он захотел оторваться, уйти.

Шалый закричал и, похоже, испугал своим криком Галку. Он закричал потому, что его «врагодруг» (вруг), его «друговраг» (драг), его клювастик-восьминожка, про которого он совсем забыл, пока любил Галку, вдруг ожил… Никуда он не девался, тёмный!.. Вдруг ожил и вонзил в Шалого все свои клювы… Все свои клювы разом!..

Но не только от боли закричал Шалый. От злости на мир – тоже… От злости на мир, не дающий жить спокойно, тихо… Заставляющий жить в судорогах, в конвульсиях… От злости на неправильный, больной, вывернутый наизнанку мир… Мир, в котором тебе плохо, если ты сам не болен, если ты сам не вывернут наизнанку…

– Это мать! – сказал Галке, когда смог овладеть собой (когда восьминожка выдернул из него часть своих клювов).

Сказал и увидел с облегчением, что Галкины глаза прояснились, испуг из них исчез.

– Я поеду! Я всё ей скажу! – пообещал отчаянно. – Ты уйдёшь со мной вместе?..

– Останься! – попросила Галка. – Я знаю: она сильнее меня! Ты не вернёшься!..

– Ты не знаешь! – выкрикнул Шалый. – Я буду с тобой!..

И убежал, гонимый уколами не унимающихся клювов, гонимый слепой яростью, гонимый страхом перед матушкой…

Мать встретила его сурово.

– Я знаю всё про секретаршу! – заявила с порога. – Её надо убрать сегодня же! Займись этим!..

– Откуда ты знаешь? – спросил Шалый, пытаясь потянуть время. Потянуть время, чтобы найти какую-нибудь щель, слабину, лазейку…

– Откуда?.. – мать усмехнулась как-то нехорошо, как-то очень презрительно. – Да неужели ты думал, что я оставлю тебя без присмотра! Тебя, большого младенца! Которого любая тварь может обвести вокруг пальца!.. У меня есть копия с той кассеты, которую ты сегодня просматривал!..

– А–а, так ты подглядывать! – протянул Шалый, и невольно лицо его сложилось, подражая матери, в такую же презрительную гримасу. – Ты меня под пятой держать!.. Задавила!.. Слизняком сделала!.. Не хочу!..

«Не хочу!» он прокричал так громко, что сам оглох. Поэтому не слышал: ответила мать что-то или нет…

Да и некогда было слышать, потому что тут повторилось то, что было… То, что было в спальной… В спальной, где пыхтел садовник… Пыхтел и отвратительно дёргал задом…

А под ним была… Жёлтая-жёлтая… Мерзкая-мерзкая… Распластанная груда жира…

Как она очутилась тут, у мамочки на квартире?.. Как она посмела тут очутиться?..

Шалый, наверно, сам попросил у клювастика… Шалый, наверно, сам захотел… И клювастик радостно помог…

Он втянул в себя Шалого, оставил его на месте… И растянулся чёрной лентой… И хлестнул с размаха… И вонзил свои клювы… И долбил, долбил ими (о драг! О врадр!), пока та мерзкая… Та жёлтая груда… Которая посмела… Пока та тварь не перестала дёргаться…

Потом клювастик освободил Шалого… Выпустил его из себя…

Шалый хотел похвалиться перед мамочкой… Вот какие мы с клювастиком (драг мой!) молодцы!..

Но мамочки нигде не было…

Был только большой беспорядок у неё на полу…

Но на беспорядок смотреть не хотелось… Да и незачем было…

Шалый помчался порадовать Галку… Порадовать известием, что он пришёл… Что он пришёл насовсем…

Но и Галки тоже не было… Галка исчезла навсегда… Ушла… Не дождалась…

Вместо Галки в их квартире… В их гнёздышке семейном… Вместо Галки лежала кукла… Она была на Галку похожа… Но это была не Галка… У куклы был разворочен затылок… Разворочен выстрелом… Словно кто-то наигрался куклой, а потом захотел посмотреть, что же у неё там в голове… Опилки или не опилки?..

А там, в голове, оказались кровяные сгустки… Кисель какой-то… Студень недоваренный… Он подрагивал от шагов Шалого… Он никак не хотел застывать…

Шалый лёг возле куклы лицом в пол… И заплакал…

И вдруг лицо его отделилось от головы… И поплыло вниз… Сквозь пол… Сквозь полы и потолки… Сквозь землю. Сквозь миллионы планет…

Отплывая в свой долгий путь, Шалый поклялся, что всегда будет ненавидеть детей… Будет ненавидеть «мелких», потому что они ломают игрушки… Отрывают им головы, руки и ноги… Стреляют в затылки своим куклам…

 

В день выписки из психиатрической клиники Шалого встретил Феофан. Шалый, увидев его, дёрнулся. Решил, что Феофан пришёл убивать.

Но Феофан обнял его. Прилюдно – при сопровождающей братве – назвал зятем. Определил в свой дом на жительство. Дал Шалому в подчинение бригаду личной охраны…

Позднее – от самого Феофана – Шалый узнал, что Галкино убийство раскрыли Феофановы «ищейки». Виновата в нём была матушка Шалого…

Кстати, предателей не любят нигде. Того боевика Шалого, что передал матушке копию кассеты, прикончил Феофан.

Судя по рассказам, дошедшим до Шалого, умирал тот боевик страшно…

 

 

Глава 14.

 

Степан Игнатьевич – осторожно, чтобы замок не звякнул, – открыл чердачную дверь и вышел на площадку. Внизу этажом ниже – кто-то шевельнулся, переступил с ноги на ногу, шумно выдохнул.

Эти звуки не насторожили и уж тем более не испугали. Подумаешь, кто-то на работу собирается. Может, покурить остановился. Или проверить по карманам, всё ли на месте…

Степан Игнатьевич тоже не торопился вниз. Потянулся блаженно и сильно, до хруста в костях. Зевнул с подвывом.

Как всегда по утрам грудь слегка зудела. Может, там, в седой волосне, завелись насекомчики?.. Прибавление семейства, так сказать?..

Степан Игнатьевич пошкрябал грудь ногтями. Чесаться было приятно. Но и противность какая-то была в этой приятности…

Нет, вошки тут быть не должны. Ленка для них для всех раз в месяц готовит варево из трав. И заставляет каждого этим варевом обмыться. После него, по словам Ленки, до следующей «баньки» никакая живность не пристанет. Кстати, после этого варева пот на теле долгое время – недели полторы-две выступает не вонючий. Ребятне-то это до лампочки, – они и так не пахнут. А вот ему-то, старперу, это ох как хорошо…

Вдруг вспомнился Пашка, старший сын. У него в двадцать лет на груди тоже курчавилась «туманность». Зато у Гошки, у младшего, тело было гладким, как мрамор. И таким же отрешённым от всего, как статуя из мрамора, был Гошка. Целиком погружённым в своё искусство, в свою живопись…

Надо же, как может подводить простое движение – грудь почесать. Степан Игнатьевич краеугольным камнем жизни нынешней положил – не помнить о прошлой жизни, забыть её, посчитать за сон. Мало ли что присниться, в самом деле!..

Но иногда – вот как сейчас – прорывало запруду, и прошлое наплывало, наваливалось. Бороться с ним было нельзя, поскольку прошлое непобедимо. Выход был только один при таких «прорывах»: смириться, пропустить прошлое через себя, дать его потоку протечь-прошуметь…

Или ещё иногда помогал «обманный манёвр»: оттеснить прошлое «старое» (семью), вызывая в память «новое» прошлое (психушку).

В психушке все издевались над всеми. Больные более разумные над больными менее разумными. Санитары – друг над другом и над пациентами. Медсёстры – заглазно - друг над дружкой и над врачами. Врачи же – как боги – были недосягаемы. Если и занимались перемыванием костей, то в сферах недоступных: за дверьми ординаторской…

Добрых не было – ни врачей, ни медсестёр, ни санитаров. Каждая и каждый норовили что-то урвать для себя. Каждая и каждый – и те, что в пижамах, и те, что в белых халатах, – были за чертой, за гранью нормальной жизни…

Придя в себя, вынырнув из психоза, как из омута, Сергей Иванович быстро понял: надо притворяться, чтобы выжить. И надо подкупать, подкупать… Притворялся он хорошо. У каждого, кто с ним общался в больнице, оставалось впечатление, что именно он благодетельствует этому седому психу, и псих, конечно же, должен быть благодарен…

И псих был благодарен: все передачи, приносимые верной женой Алевтиной (почему не бросила? до сих пор не понятно!), раздаваемы были до крошки персоналу… Поскольку передачи были регулярными и довольно щедрыми, Степан Игнатьевич выторговал вполне приемлемое к себе отношение…

В день выписки, когда жена пришла его забирать, Степан Игнатьевич понял, что всё кончилось. Он увидел совершенно чужую, постаревшую женщину. Седые пряди в некогда любимых им длинных её волосах тронули его, но ненадолго…

Она заговорила и сразу разрушила обаяние своей «осени».Загудела что-то ничтожное на тему – какой он небритый и помятый… Затем переключилась на погоду… Затем – на высокие цены… О сыновьях – ни слова… Пока не спросил…

Только тогда соизволила сообщить, что старший с богатеньким приятелем уехал на машине этого приятеля присматривать дом в деревне – для этого же приятеля, естественно. А младший тоже уехал: на пленэр. Этюды ему, видите ли, надо срочно писать…

Степан Игнатьевич, озарённый, смотрел и видел: боже, с какой дурочкой он прожил жизнь. Она его не бросила ни тогда, когда болела мать; ни тогда, когда он сам загремел в дурдом. Честь ей и хвала за это… Поклон земной… Но боже, как она глупа!..

Неужели не видит, что жизнь кончилась?.. Что никакой у них семьи уже нет… И не будет, как ему видится… Дети повзрослели, и каждый смотрит в свою сторону… Они же – муж и жена – из-за частых разлук совершенно отвыкли друг от друга. Их нынешнее местоположение – у разбитого корыта…

Неужели каждый в конце жизни настолько ничего не понимает, насколько не понимает она? И насколько он сам не понимает?.. А ведь он никогда не был безумным. Во всяком случае, не считал себя таковым… Когда-то давно он даже книги издавал… Получал за них лауреатские звания на всяких там конкурсах…

Впрочем, что такое сейчас его книги!.. Кому они сейчас нужны!..

В своё время он пытался понять мир с помощью науки. Наука на его вопросы отвечала. Она говорила, что её ответы можно проверить, поставив такие-то и такие-то опыты. Он сам поставить эти опыты не мог, – слишком сложны они были почти всегда. Приходилось верить науке на слово…

Затем долгие годы, ухаживая за больной матерью, попробовал всё объяснить с помощью Бога… И опять остался недоволен..

Если его сотворил Бог, то почему сделал это, не спросясь?.. О какой свободе воли можно говорить, если он не свободен был отказаться от собственного рождения на Земле! Бог тоталитарен, если там – в занебесье – созидает души, не спрашивая их на то позволения… Бог несправедлив, заставляя мучиться весь род людской за первородный грех одной пары – Адама и Евы… Ну хорошо, они нарушили запрет, и ты их выгнал из рая… Но дети-то их при чём?.. Они-то пока малы, сродни твоим ангелам. Они не познали Добро и Зло… Так возьми их назад в рай! Они будут послушными. Дурной пример родителей, своевременно им преподнесённый, навсегда отучит их нарушать запрет… Нет, тебе зачем-то понадобилось на детей перекладывать грехи двух взрослых… Если бы ты вернул детей Адама и Евы в рай, то на земле было бы всего два грешника – те же Адам и Ева, которые в поте лица отмучались бы да и померли бы когда-то…

Нет, такой вариант тебя не устраивал… Тебе понадобилось, чтобы от двух грешников произошли неисчислимые мириады грешников, в совокупности именуемые человечеством.

Если грех – это зло, то ты, Боже, – главный источник зла на Земле. Ты развёл столько грешников, и они совершили столько новых грехов, что благодарности к тебе за это, по-моему, ни один дурак не испытает. Правда, однажды ты спохватился: послал в мир Сына.

Но что такое сын – для Бога?.. Создал ты его?.. Или отпочковал от себя?.. Если создал, то он не есть ты, ибо творение не может быть идентичным творцу. Если отслоил от себя, то он тоже не есть ты, поскольку часть не может быть идентичной целому. Как бы там ни было, посчитаем, что ты назвал его сыном. Божье слово – сила. Названный сыном, он отныне таковым и считался. Тогда ты отправил его в человеческий зародыш, которому предстояло стать Иисусом Христом. Он тридцать три года прожил на Земле в мужском обличьи, был распят на кресте, умер, а затем воскрес и вознёсся к тебе.

Спрашивается, что делать Богу, который самодостаточен, с какой-то новой сущностью, с каким-то довеском, пусть даже и обозначенным как сын. Поглотить, растворить в себе, и делу конец?..

Но не тут-то было. Вспомним цель, с какой был послан сын божий. Страданием своим на кресте он искупил все грехи людские (и первородный в том числе), совершённые до его прихода.

Значит, люди очистились? И что же?

Да ничего!.. С новой силой принялись грешить дальше…

Нет, что-то тут не стыкуется. Возможно, дело было не так…

Возможно, не для искупления грехов, а для их учёта был послан Христос.

Телесно погибая на кресте, то есть, «отключая» свою плоть, чтобы не мешала, он принял в себя информацию обо всех грехах людских – поимённых и конкретных.

И когда вернулся к Отцу, доложил, что промежуточная ревизия – как ступень подготовки Страшного Суда, проведена…

Так что следующий его визит, может быть, тоже будет промежуточной ревизией…

Хотя скорее всего, правда не в этом… Знаю только, что официальная версия неубедительна. Если к ней подходить критично, она доверия не вызывает.

Подозрение, когда пытаешься «связать концы», возникает. Подозрение в том, что Иисус Христос потерпел неудачу… С треском провалился… Дьявол оказался умнее и проворнее…

Если так, то не о чём было докладывать, когда сын вернулся к Отцу…

И не за что нам благодарить Иисуса…

Потому что нынешний земной мир похож то на издёвку, то на бред сумасшедшего. Причём, возникают эти мотивы – издёвки или бреда – лишь там, где есть человек. Там же, где нет человека, всё на Земле хорошо и, на свой лад, гармонично…

Надо будет об этом с Петькой перебазарить, с «новичком». Ленка вчера успела сообщить, что он – большой святоша…

Сергей Иванович ещё раз с хрустом потянулся и неторопливо пошлёпал вниз со ступеньки на ступеньку. Хотел подождать «своих» во дворе на скамеечке, греясь на солнце…

 

По лестнице спускался… мужик. Плотный. Большеголовый. Короткие седые волосы то ли приглажены, то ли причёсаны. На носу косо сидят разболтанные металлические очёчки. Сам нос велик, но аккуратен – пирамида Гизе со всеми её загадками…

Шалый скрипнул зубами. Что этот себе думает, разгуливая тут?.. Что ему всё позволено?.. Откуда вообще взялся?..

Был шум наверху. Но там же не квартиры – чердак. Или там всё же есть и жилая дверь?..

– Разрешите!.. – сказал мужик. (Шалый загораживал ему дорогу).

– Ты откуда? С чердака?.. – спросил Шалый, отодвигаясь.

– А ты откуда? – гонористо переспросил мужик и глянул Шалому прямо в глаза.

Знал бы он, в каком напряжении сейчас Шалый! С каким трудом сдерживает и себя, и клювастика! Приходится метаться как тарзанчику: перепрыгивать из себя в клювастика и наоборот… Хорошему настроению такая акробатика не способствует…

Шалый уже спустил пружину. Уже начал прыжок, нацеленный на мужика. Все нервные импульсы вылились–высверкнули из головы, помчались по проводам, потрескивая и поискривая в синапсах…

И тут – взгляды встретились.

Шалый резко расслабился. Это нелегко ему удалось. Было так, будто мозги взбултыхнулись и прокисли. И завоняли чем-то палёным… Может, запах от того, что хоть один из клювов сгорел?..

В глазах мужика Шалый увидел «своё»: Тьму-владычицу… Потому и затормозил так резко… Зачем себя убивать! Вернее, свою копию. Своё отражение…

И вот ведь удивительно: Тьма есть в глазах мужика, но она тихая…То ли её усмирили… То ли ещё не дозрела…

Мужик, похоже, в свою очередь «признал» Шалого.

Рыбак рыбака видит издалека…

– Был в психушке? – то ли спросил, то ли утвердил мужик.

– Нет! – сказал Шалый, и получилось так, словно сожалеет…

– Будешь!.. – пообещал мужик мягко. – Я там был…

– Мёд-пиво пил?.. – съёрничал Шалый.

– Да уж, хлебнул… – вроде бы согласился мужик.

– Ну, и как там? – прорвалось у Шалого жадное любопытство.

– Хреново… – Сообщил мужик и плотно замолк.

– Может, выпить хочешь? – предложил Шалый.

– Я бы не прочь! – мягко поддался мужик. – А ты хочешь?..

– За рулём я!.. – сказал Шалый. – Но кружку пива приму за компанию…

 

В пивнушку не пошли, – уж больно хорошо было на улице по утрецу. Шалый взял в ларьке (только выйди на улицу, и вот они) бутылку водки, бутылку пива и два пластмассовых стаканчика.

Присели на деревянный бортик детской песочницы. Шалый пил пиво. Степан Игнатьевич – водку. Быстро познакомились. Быстро нашли общий язык.

– Вот я пятнадцать лет ухаживал за матерью! – говорил Степан Игнатьевич. – Она была больна и беспомощна… Скажешь «подвиг»?.. И будешь прав!.. Но на хрена это было нужно?.. Нет, ты ответь!.. На хрена?.. Свою жизнь я перечеркнул!.. Кто я сейчас?.. Никто и ничто!.. Жизнь жены и сыновей – поломал! В результате ни матери, ни семьи!.. И сам – развалина, полутруп!.. Запомни мой вывод: жизнь – подлая штука!.. Предательство – её закон!.. Я должен был предать мать!.. Бросить её подыхать, когда её паралич хватил!.. Но я её не предал и теперь несу наказание!..

– А моя мать строга была!..– задушевно делился воспоминаниями Шалый. – Держала меня в ежовых рукавицах… Ни разу не приласкала… Я привык её слушаться… А потом её убили… Непонятно мне теперь, что же в ней было такого грозного, если так легко её убить!.. Матерей не предавать надо!.. Их надо убивать, когда становятся обузой!.. И ты свою должен был убить!.. Тогда бы жил нормально!..

– Я пытался!.. – признался Степан Игнатьевич. – Дал ей однажды две таблетки димедрола сразу!..

– Дурак ты! – сказал Шалый проникновенно. – Убивая, убивай!.. Уходя, уходи!..

– Я не дурак, – я грешник! – сказал Степан Игнатьевич обидчиво.

– А что такое грех? – тут же вцепился Шалый. – Ты мать не предал, но зато жену и детей предал. И себя предал, своё призвание… Так что цена твоего «подвига», твоего одного непредательства – четыре других предательства… Простая арифметика: совершить одно предательство – менее грешно, чем совершить четыре!..

– Иногда мне думается, – сказал Степан Игнатьевич, – что Бог – грешнее меня!.. Что бог вообще – главный грешник Вселенной!..

– Ну-ну, изложи! – поощрил Шалый. – Это интересно!..

– Создание человека – большой Божий грех! – сказал Степан Игнатьевич. – Земля без человека – прекрасна! Человек для Земли – чрезмерен, избыточен, неестественен!.. Сюда его пихнули отбывать срок! Причём осудили несправедливо!..

– Это ты о чём? – не понял Шалый.

– О грехопадении. – пояснил Степан Игнатьевич. – Об изгнании из рая. Бог поступил нечестно, сотворив разумное существо и запретив ему познание. Разум прежде всего – инструмент познания. Разумный и непознающий – неразумен. Я думаю, Бог просто развлекался. Или ставил эксперимент. Он – всезнающий – задался вопросом: возможна ли жизнь, в основе которой – полнейшее, тупейшее незнание…

– Поначалу было не так! – перебил Шалый, он «загорелся», он хотел дополнить собеседника. – Первым Бог создал не Адама!

– А кого же тогда? – удивился Степан Игнатьевич.

– Поскольку Бог – всемогущий, всеведущий, всесильный, то, создавая кого-то по своему образу и подобию, он создаёт его тоже всесильным, всемогущим, всеведущим… Согласен?..

– Допустим! – согласился Степан Игнатьевич.

– А поскольку Бог – есть Свет и Любовь, тот, кого он сотворил разумным и не знающим запретов, тут же создаёт «своё» в Божьем: Тьму создаёт и Ненависть… Возможно, Бог спохватывается. Но уже поздно. Одному всемогущему уничтожить другого всемогущего никак нельзя. В принципе невозможно…

– Так значит, первым, кого Бог создал, – по-твоему, был Сатана?.. – догадался Степан Игнатьевич.

– Именно так и было! – сказал Шалый уверенно. – И Сатана, не будь дурак, тут же настряпал себе демонов в подмогу. А Богу, естественно, пришлось выстругивать своё воинство: серафимов, херувимов, ангелов… Где есть два предводителя, там должны быть и два войска…

– И пошла потеха, да? – хихикнул быстро хмелеющий Степан Игнатьевич.

– И пошла потеха! – согласился Шалый. – Но бессмертным биться с бессмертными – безнадёга! Наскучит рано или поздно! Конца у такой войнушки быть не может! И победителя тоже!..

– Как же быть? – озадачился Степан Игнатьевич.

– Вот и они так себя спросили. Я имею в виду Бога и Сатану. И порешили устроить «шахматную партию». Фигуры в этой партии должны быть смертными, короткоживущими, ничего не знающими… Бог и Сатана создали эти фигуры сообща: Бог создал мужчину, Сатана создал женщину…

– Затем их клоны – клоны перволюдей – поместили на Землю – на «шахматную доску»! – подхватил Степан Игнатьевич, он взбудоражился, вдохновился, руками замахал. – Затем в человечество – не сразу, постепенно – внедрили информацию о Боге, который есть Любовь и Свет, и о Сатане, который есть Ненависть и Тьма…

 

Тут из парадной вышел Генюшка и завертел головой.

Шалый осёкся, увидев его…

Облизал губы кончиком языка…

Генюшка, найдя глазами Степана Игнатьевича, подбежал.

– Пойдём скорее! – затараторил. – Без тебя Ленка очищение не начинает!..

- Правильно! – подхватил Шалый последнюю реплику собеседника. – И теперь они, бессмертные, ждут, чем кончится «партия». Кто одолеет в конечном итоге?.. Возможно, они даже статистику ведут. А что: канцелярия ангелов учитывает, сколько людей прожило «для Бога»; канцелярия демонов ведёт такой же учёт «для Сатаны». Простенько, миленько и развлекательно…

Генюшка глянул на Шалого мельком и тут же отвернулся: плохим был этот дядька. Неприветливым…

– Твой, что ли? – спросил Шалый небрежно.

– Мой! – с гордостью ответствовал Степан Игнатьевич и, опираясь на Генюшкино плечо, поднялся. – Ну, пойдём очищаться!..

– А хотите, за тортом сгоняем? – спросил Шалый в спины уходящим. – На моей машине! Тут кондитерская недалеко…

– За тортом?.. – Генюшка остановился и облизнулся.

– Опоздаем!.. – пробормотал Степан Игнатьевич.

– Подумаешь, на десять минут опоздаете! – сказал Шалый. – Зато с тортом вернётесь! Пока я добрый, а?..

– Давай? – обернулся Генюшка к Степану Игнатьичу.

– Давай!.. – сказал тот и ответил на Генюшкину улыбку своей…

– Пошли в машину! – скомандовал Шалый. – Не отставайте!..

Степан Игнатьевич, приутопив себя в мягкое автомобильное сиденье, сразу почувствовал, что бутылка водки для одного – да ещё с утра, натощак – это многовато.

«Жадность фраера погубит», – укоряя себя, подумал он.

Это была его последняя связная мысль. Дальше были обрывки видений, осколки дурного бреда…

Он увидел, как мимо промелькнули розовые буквы, складываясь в слово «кондитерская»… Вяло удивился, почему машина убыстряется, а не замедляется… Но, с другой стороны, почему она должна замедляться?..

Он услышал, как тонко и визгливо (от испуга, наверно, – хотя чего тут пугаться!) Генюшка выкрикнул дважды:

– Ты куда едешь?.. Ты куда едешь?..

Затем Генюшка метнулся к двери и стукнулся в неё.

Затем тоненько заскулил, как побитая собачонка…

Оборвалось всё…

Потом явился какой-то перекрёсток… Красный светофор злобно пялился в небеса. Должно быть, выискивал Марс, кровавую планету… Пучеглазые пешеходы медленно плыли мимо радиатора и неодобрительно косились на Степана Игнатьича. Неодобрительно и завистливо…

Снова всё оборвалось… Может, взмыло вверх… Может, ухнуло в тартарары…

Потом был рынок… Черноусые красавцы, скучая, стояли вдоль стены… Спьяну Степан Игнатьевич примечал то, чего не видел втрезве: презрение ко всему миру на сытых усатых лицах…

Снова обрыв… Недолгий, как выяснилось…

Машина свернула… И вдруг затормозила… Резко, даже со взвизгом…

Степан Игнатьевич дёрнулся телом, мотнулся головой. Лязгнул зубами… С неохотой открыл глаза… Веки были тяжёлыми, удерживать их было трудно…

Всё виделось, как сквозь толстый слой воды… Ещё слава Богу, что вода, сквозь которую всё виделось, была прозрачной, не взбаламученной…

Водитель их одних оставил: Степана Игнатьича и Генюшку…

Сам же торопливо взбегал по ступенькам к трёхэтажному каменному зданию «сталинского» стиля. Вдоль фасада здания паслось целое стадо фургонов и легковушек с мигалками на крышах…

– Это чё?.. – еле ворочая языком, спросил Степан Игнатьич.

– Ментовка… – тоскливо ответил Генюшка. – Та, в которой мы были… Откуда дёрнули через окно…

«Ишь ты… Генюшка-то… Как серьёзен!..» – толчками продёрнул Степан Игнатьич своё удивление сквозь свой вязкий мозг…

Потом был последний основательный обрыв…

Последний – потому что вслед за ним настало насильственное пробуждение. Оно было неприятным и окончательным…

Хочешь - не хочешь, а в вытрезвителе тебя пробудят окончательно… Пробудят и никаких гвоздей…

Пусто было в том вытрезвителе, когда очнулся Степан Игнатьевич…

Ни Шалого, нового доброго знакомца… Ни Генюшки, знакомца старого и дорогого…

 

 

© 2009-2015, Сергей Иванов. Все права защищены.