Глава 4.
Илья Ильич Клещёв вернулся недовольный. Постоял на пороге комнатенки, пожевал губами.
– Что, капитан, не раскололись пацаны?.. – спросила Ленка насмешливо. – Мы не те, кто тебе нужен!.. Честное «стервозное» слово!..
– Ладно, остынь!.. – рассеянно сказал капитан.
Он подошел к столу, вынул какие-то бумаги, перелистал, снова засунул на место.
– Ты, правда, не видела сумок?.. – спросил угрюмо.
– Век свободы не видать! – поклялась Ленка.
– Верю… – с непонятной грустью произнес капитан. – Ладно!..
Он нажал кнопку под столешницей.
Явился конвоир.
– В камеру! – коротко приказал Клещёв.
– Зачем в камеру, если веришь?.. – возмутилась Ленка.
– На всякий случай! – усмехнулся Клещев. – Не боись, подруга! Завтра отпущу!..
Конвоир привел её в камеру с четырьмя нарами. В камере было одно окно, забранное решеткой снаружи. Была одна параша, прикрытая картонкой, обляпанной синими печатными словами. «Сгущенное молоко… Сгущенное молоко… Сгущенное молоко…» – с удивление прочла Ленка три словосочетания, пока до неё не дошел их смысл…
В углу возле входа был кран. С холодной, конечно же, водой. И под ним ржавая раковина…
Под потолком горела слабенькая лампочка, мутная от осевшей на неё пыли…
Кроме этого «имущества» в камере было двенадцать детей разных возрастов: девять мальчишек и три девчонки. Девчонки были большие: ровесницы Ленки или на год помладше…
Тут же были «свои»: Серёжка с Генюшкой.
– Здорово, братва! – громко сказала Ленка, адресуясь ко всем.
На неё посмотрели внимательно. Видимо, осмотром остались довольны.
– Наше вам!.. – отозвалась одна из девчонок.
– С кисточкой! – добавила вторая. Пацаны промолчали. Равнодушно глядели на Ленку, озабоченные своими судьбами.
Только Серёжка и Генюшка разулыбались. Рассиялись как медные пятаки…
Они тут успели освоиться. Отхватили себе нижнюю нару на двоих. На ней и валялись, ожидая, пока подойдет Ленка…
Покончив с общим приветствием, Ленка к ним подошла.
– О чем спрашивали?.. – осведомилась.
– О сумках! – сказал Генюшка тоненько и фыркнул, сам себя развеселив.
– О сумках, о клади
Сердитые дяди
Пытались зачем-то
Хоть что-то узнать! – продекламировал Серёжка с пафосом, и остальные мальчишки поглядели на него с интересом: сумасшедших в камерах любили, с ними было не так скучно…
– Ерунда все это! – сказала Ленка. – По ошибке замели!.. Сказали, завтра отпустят!..
– Чего делать-то будем?.. – спросил Генюшка деловито.
– Ночь досыпать! – сказала Ленка.
– Тогда вот что! – сказал Серёжка, спрыгивая с нары, благо валялся на краю. – Ложись вот сюда!.. А я под вами на полу!..
– Годится! – сказала Ленка, забираясь на нару!..
Она улеглась свободно: Генюшка был настолько тонким, что места почти не занимал…
Камера затихла, – поспать все её обитатели явно любили…
Серёжки под нарой тоже слышно не было…
А вот Ленке что-то не спалось. Лежала и вспоминала маму. Свою сильную… Свою любимую… Полину – Матерь Бога…
Воспоминания нахлынули неодолимо. Бесполезно было бороться с ними, отгонять их от себя. Единственная возможность от них избавиться: оживить их, пропустить через себя…
– … Ты не заметила, что легенда не вся!.. – упрекнула мама.
– Разве не вся? – удивилась Ленка.
– Ты думаешь, Служители смирились, когда исчез «двадцать первый»?.. И сын его – будущий двадцать первый» – тоже исчез…
Нет, они немедленно отправились в имение барона. Там, в имении, нашли Полуночную башню. Нашли сундук с книгами. Наняли лошадей. И переправили все сундуки в лесную хижинку. Туда, где жила тогдашняя Матерь Бога… С той поры каждая Матерь передавала их своей наследнице, когда приходил срок…
– Ты что?.. – сказала Ленка. – Ты хочешь сказать: они сейчас у тебя?..
– Да! – сказала мама. – Я не открою тебе, где книги, – твоя пора хранить их еще не пришла! Ты уйдешь в мир, ты многое переживёшь и перечувствуешь. Ты рано или поздно вернешься ко мне. Вот тогда ты и узнаешь все до конца!..
Ленка выслушала внимательно. Накрепко врезала мамины слова в свою память. Потом спросила:
– А зачем они вообще нужны сегодня эти книги?… Может, их в музей сдать?..
– В них страшные знания! – сказала мама. – Страшные! Ты понимаешь?..
– Как дьявола вызывать?.. – усмехнулась Ленка.
– Не дьявола, а Девола! – поправила мама. – Мы, Служители, верим, что с Деволом можно будет сразиться! Можно его победить и открыть дорогу Древнему Божеству!..
Каждый Служитель, подрастая, уходит в мир… Чтобы искать дорогу: дорогу Девола или дорогу Древнего Божества…
– А что с женой барона было?.. – спросила Ленка. – И с его дочерью, – с Люсиль?..
– После того, как исчез барон, в его владениях начались неурожаи. Крестьяне решили, что в их бедах виновата жена барона. Что жена барона – ведьма… Они захотели убить и жену барона, и его дочь…
– Убили?.. – спросила Ленка. – Вот дураки!..
– Нет, – сказала мама. – Нашёлся кто-то добрый: предупредил. Женщины ушли из своего гнезда. Ушли второпях, ничего с собой не взяв…. Люсиль к тому времени была беременна: ждала ребенка от Альберта…
– Это же новый «двадцать первый»! – вскричала Ленка.
– Ты слушаешь, о чем я?.. – спросила мама с укоризной. – Они ушли, и след их потерялся… Служители не смогли их отыскать…
Генюшка задышал часто. Что-то прошептал во сне. Повернулся на бок. Стал уютно посапывать в левое Ленкино ухо…
Ленкины мысли сбились. Немного повитали беспредметно. Затем переключились на того, кто был рядом: на Генюшку…
Он родился от матери-преступницы. Родился в тюрьме. Как бы впитал в себя атмосферу преступления с первым своим глотком воздуха…
Как случилось с его матерью?.. Почему она убила мужа?.. Почему оставила Генюшку без отца?..
Ленке очень хотелось понять… Ленка когда-то нарочно нырнула в Сокровенность, чтобы увидеть Генюшкину семью «до этого»… Чтобы своими глазами увидеть «тот день»…
Но Ленка тогда не смогла… Не смогла только потому, что застыдилась. Не позволила совесть… Разве годится без спросу подглядывать за человечком, который стал, можно сказать, родным…
ФЭВы – фотоэнергетические вихри – не нравились Ленке. Поэтому она не любила бывать в Сокровенности. Кишение вихрей, их «слизистый» вид, их сложнейшая переплетённость, которая к тому же, постоянно меняется… Их постоянные вибрации, содрогания…
Что в этом приятного?..
Словно студенистая корка, ФЭВы обрастили Землю.
Появляются ли новые, всё утолщая «соплевой» слой вокруг планеты?.. Или «вихри» всегда одни и те же, а человек, отжив, освобождает свой «вихрь» для нового постояльца?..
В этом Ленка ещё не разобралась… И не хочет разбираться, честно говоря…
Уж больно некрасиво выглядит Жизнь при «шамаханском», при магическом взгляде на неё…
Может ли человек уважать себя?.. Может ли собой гордиться?..
Ленка сегодня не уверена, что ответы положительны.
Сегодня она сказала бы, что собой гордится, себя уважать может только очень близорукий человек…
Хотя для того она и ступила на пут ь, чтобы во всём разобраться…
Чтобы решить, за кем она пойдет в конечном итоге…
За Древними Божеством?..
Или за Деволом?..
Глава 5.
Серёжку толкнули в бок. Осторожно, но ощутительно.
Серёжка спросонья моргал, как заведённый. Никак не мог понять, почему над ним такая низкая деревянная крыша.
Потом вспомнил: нары… ментовка…
Сразу стало полегче…
Тут его ткнули еще раз…
– Ты!.. – начал Сережка, свирепея. Дальше он собирался перечислить целую кучу эпитетов.
Но ему не дали.
Сухая твердая ладошка зажала ему рот…
Тут только Сережка соизволил обратить внимание на соседа, спавшего также на полу под нарами.
Ему было лет тринадцать-четырнадцать. Крепкий, ладный, мускулистый, – вот какие впечатления производил.
Черные густые волосы слегка курчавились, придавая облику что-то «нерусское». Или «греком», или «эфиопом» хотелось обозвать.
Широкий нос и толстые губы, вроде бы, подталкивали к «эфиопскому» варианту. Небольшие, но очень подвижные черные глаза говорили в пользу «грека»…
Золотистый пушок над верхней губой был интернациональным и никаких ассоциаций не вызывал…
– Тихо! – шепнул сосед и отнял ладошку от Серёжкиного рта. – Бежать надо, понял?.. Давай вместе!..
– Ты кто?.. – спросил Сережка.
– Петька я!.. Бежать надо!..
– Зачем?.. Сказали: завтра отпустят!..
– Врут! Сегодня они не узнают ни хрена! Значит, завтра будут бить!..
– Ты что, сбрендил?..
– Я знаю: не раз уж тут сидел! Всегда бьют, если ничего выведать не смогли!..
– Еще двоих можно взять?.. Этих вот! – Серёжка легонько стукнул в доску над собой.
– Свистни своих! – прошептал Петька. – Уходим прямо сейчас!.. У ментов сейчас как раз пересменок!
– Что делать-то надо?.. – недоверчиво спросил Серёжка.
– Делай как я!.. – сказал Петька.
Он вылез из-под нары… Огляделся… Подошел к окну…
Серёжка вылез вслед за ним. Растолкал «своих». Генюшка состроил плаксивую физиономию, но Сережка улыбнулся ему, показал язык, и Генюшка не выдержал, – прыснул, залился колокольчиком…
Камера зашевелилась, заворочалась, неохотно отгоняя от себя остатки сна…
– Эй, голытьба! – сказал Петька вполголоса, обращаясь ко всем. – Мы уходим на волю! Кто хочет с нами – айда! Кто остается, – рот на замок! Вы ничего не видели – вы спали!..
Закончив свою речь, он повернулся к сокамерникам спиной и влез в оконный проём…
Поскольку здание было еще дореволюционной постройки, стены оно имело очень толстые. Оконный проем был похож на этакий туннельчик, завершающийся частой решеткой…
Петька ввинтился в оконный проём целиком. В камеру торчали только пожелтелые от времени кроссовки, да голые ноги виднелись между кроссовками и синими физкультурными брюками.
Серёжка подошел к окну. Ленка и Генюшка подтянулись тоже.
Поверх очертаний Петькиного зада и Петькиной головы, черная, как солнечное затмение, и зловещая как усы милиционера, виднелась решетка.
Петька дополз до неё. Вытянул руки вперед… И тихо – сантиметр за сантиметром – вынул из стены… Затем, придерживая решетку левой рукой и помогая себе правой, Петька выполз наружу.
Благо этаж был первый, и выходило окно на бурливую околорыночную улицу…
Серёжка последовал за ним. Для Серёжки это было парой пустяков…
Затем вылезла Ленка…
Затем она подхватила Генюшку…
Затем вылезли еще два пацана…
– Все, что ли?.. – спросил Петька у последнего…
– Все! – сказал тот. – Остальные – козлы!..
Примкнувшие к побегу пацаны растворились в уличной толчее. Только их и видели!..
Петька, возбужденно сопя, поставил решётку на место. Длинные металлические штыри аккуратно вошли в маленькие дырки, почти незаметные на пыльно-серой стене.
– Хорошая тут ментовка! – сказал Серёжка.
– Побежали! – поторопил Петька озабоченно. – Пересменок у ментов уже кончился!..
«Прибежали» они на окраину лесопарка. Здесь вдоль дороги строем стояли серо-зеленые ели. Они были похожи на солдат, которых по ошибке выстроили летом в зимних тяжелых шинелишках… Кое-где «солдатский» строй перебивался легкомысленными березками в коротких юбчонках.
Рядом с деревьями, как нескладные подростки, вразброд топтались длиннопрутные кусты подлеска.
К подлеску прижималась глубокая канава, вырытая, наверно, для дренажа. Дно ее поросло жесткой травой, похожей на осоку.
Канава тянулась далеко, – вдоль всей границы лесопарка, видимой глазу.
Возле канавы пролегла дорога. Она тоже, по сути, была канавой, только не такой глубокой. Канавой, до краев засыпанной легчайшей шелковистейшей пылью. Ступать в эту пыль было боязно. Казалось, шагнешь в неё – и провалишься, утонешь.
Петька вел компанию по траве, сбоку от дороги.
Они шествовали вдоль канавы довольно долго…
Остановились возле огромной цементной трубы, валявшейся в канаве.
Длина трубы была не меньше десяти метров. Диаметр – метра два.
Ближний, всем видимый, конец трубы была заплетен ветками кустов и деревьев, замазан густой глинистой грязью, которая на горячем солнце просохла и прокалилась до такой белизны и твердости, что могла соперничать со стенкой самой трубы.
– Вот мой дом! – сказал Петька, делая рукой приглашающий жест радушного хозяина.
– И давно ты тут?.. – деловито осведомилась Ленка.
– Почти два месяца! – сказал Петька.
– А молиться мы будем?.. – вдруг спросил нахохленный Генюшка, который до этого шагал, не проронив ни звука.
– Ну, если ты проснулся, значит, пора молиться! – сказала Ленка.
Она оглянулась.
Поле слева было засажено рядами чего-то зеленого, метельчатого, чему Ленка названия не знала.
Далеко за полем виднелись городские дома. Девятиэтажки…
Справа были канава с трубой в ней и лесопарк.
– У тебя пожрать что-то есть?.. – спросила Ленка.
– Есть! – сказал Петька и ухмыльнулся непонятно чему. – Я вам такое расскажу!.. Сдохнете!..
– Мы молиться будем!.. – капризно сказал Генюшка и надул губы.
– Ну, давайте, что ли! – пригласила Ленка и первая опустилась на колени, – там, где трава была позеленей, почище… Рядом с ней встал на колени Серёжка. Рядом с Серёжкой – Генюшка…
Петька помедлил, вздохнул и плюхнулся на колени слева от Ленки.
– Господи Боже, царь небесный, прими нашу молитву! – просто сказала Ленка и перекрестилась. Мальчишки молча перекрестились вместе с ней. Все мальчишки: Серёжка, Генюшка и Петька…
Затем Ленка запела, и ребята тут же подхватили простой мотив. Голоса у всех были чистые, звонкие. Но Генюшкин голос был словно бы старше своего хозяина. В троице поющих Генюшка был главным, Генюшка лидировал…
Петька с удовольствием слушал бесхитростные слова. Они ему нравились. Он даже пытался подтягивать.
Он знал, что запомнит эту молитву навсегда, потому что запоминать молитвы было для него привычно. Эту он назвал про себя «Молитвой бомжонка»…
Ребята пели, Петька подтягивал, поскольку две последние строки каждого куплета повторялись как припев:
– Молю тебя с утра я:
О Господи, услышь!
Хочу я жить, играя, -
Ведь я еще малыш!
Даруй мне папу-маму!
А если они есть,
Не сталкивай их в яму
И не мешай процвесть!
Даруй мне пищу, Боже,
Которая вкусна!
Я сытым и пригожим
Хочу быть дотемна!
Пусть доброта людская
Встречается порой! –
Пускай, меня лаская,
Побудет мне сестрой!
Пусть светит солнце ярко
И шлет своё тепло! –
Желаннее подарка
И быть бы не могло!..
Хочу я быть, как люди:
Обут, одет, здоров!
А если дождик будет,
Хочу иметь свой кров!
Пускай меня не тронут
Чужие кулаки!
Не нужно мне ни трона,
Ни гробовой доски!..
Хочу я быть как птицы:
Хочу порхать, шурша!
Пускай мне пригодится
Крылатая душа!..
Пусть проплыву я где-то
Над гноем и дерьмом,
Как чуждая планета
С таинственным умом!
Пусть буду непонятен, –
Зля и сведя с ума, –
Для грязных клякс и пятен,
Пузатеньких весьма!
Услышь меня, о Боже!
Молю тебя, услышь!
Люби меня! Я тоже
Люблю тебя, малыш!
Закончив петь, молчали. Что-то такое между ними было сейчас… Что-то очень хорошее…
– Теперь ко мне?.. – первым подал голос Петька.
– Ты все сбиваешь! – сказал Генюшка. – Теперь – обряд!
– Какой обряд? – спросил Петька.
– Увидишь!.. – строго сказал Генюшка. – Ленка, ну давай!
– Давай! – сказала Ленка. – Встали!..
Серёжка, Ленка и Генюшка встали рядом друг с другом, – на расстоянии руки, – образовав круг… Хотя нет, не круг… Их было слишком мало для круга…
Они встали «треугольником».
Опустив руки вдоль тела…
Опустив голову на грудь…
Закрыв глаза…
Затем Ленка заговорила особенным – «шаманским» – голосом. Петька никогда прежде такого голоса не слышал. От непонятного восторга у Петьки мороз пробежал по коже. Невольная сладкая судорога перебрала все мышцы груди и живота. Подержала их напряжёнными. Затем осторожно отпустила…
– Что правит Вселенной?.. – спросила Ленка, не открывая глаз.
– Любовь!.. – ответили Серёжка и Генюшка в один голос.
– Что правит на Земле? – спросила Ленка.
– Секс! – ответили ребята.
– Нам нужен секс? – спросила Ленка.
– Не нужен! – ответили ребята.
– Нам нужна любовь?.. – спросила Ленка.
– Нужна! – был дружный ответ.
– Готовы ли вы омыться любовью Вселенной? – спросила Ленка.
После этого они – все трое – мгновенно скинули свои одежонки и остались нагими и босыми.
Не открывая глаз, они взяли друг друга за руки и замерли.
Это было так необычно, так красиво, что Петьке захотелось заплакать. Захотелось попроситься туда, к ним.
Но он понимал, что врываться сейчас не имеет права. Это могло бы помешать обряду. Это могло бы все испортить…
Шоколадно-загорелые детские тела на фоне зелени кустов и деревьев и синевы неба казались невесомыми духами полудня. Они словно бы висели в воздухе, едва касаясь самых высоких травинок пальцами ног.
– Готовы ли вы очиститься любовью космоса? – немного по-другому, чем прежде, спросила Ленка.
– Да! – ответили ребята.
– Тогда примите эту любовь! – сказала Ленка.
Она пропела прежним своим – странным – голосом какую-то короткую фразу на непонятном языке.
Петька почувствовал, что у него потемнело в глазах. Он крепко зажмурился, но даже под опущенными веками видел ту грандиозную картину, частичку той грандиозной картины, которую успел подсмотреть…
Он видел, как между солнцем и тремя нагими детьми выстроился, соткался невообразимо-длинный трепетно-нежный туннель. Причем соткан был он не из солнечного – из какого-то другого, более могучего, более яркого света.
По туннелю сыплются, сыплются щедрейшим дождем семицветные радуги, свёрнутые в кольца. Радуги, словно короны, замирают на детских головах…Радуги впитываются в Серёжку, в Ленку, в Генюшку…
Сколько это длилось, Петька сказать не мог. Но, видимо, недолго. Секунду-другую, должно быть…
Потому что долго не смог бы такое выдержать ни один человек…
– Вы приняли Любовь?.. Вы слышите ее в себе?.. – вдруг вопросила Ленка.
– Да! – ответили ребята.
– Тогда в танец!.. В хоровод!.. – позвала Ленка.
И счастливая троица закружилась легко, бесшумно и быстро.
Петька – сквозь закрытые веки – каким-то чудом видел их. Возможно, потому, что они, действительно, впитали в себя толику нездешнего – не солнечного – света и теперь его излучали…
Все быстрее кружили дети… Все быстрее…
Затем кто-то из них – кажется, Серёжка, – запнулся и повалился в траву, хохоча в полный голос и увлекая за собой остальных.
Хохот сразу вернул троих волшебствующих в обыденность, превратил их из полуреальных существ в обычных потных людских детёнышей.
Они поднялись с земли и некоторое время постояли, замерев, – отдыхая, остывая, просыхая… Глаза у них по-прежнему были закрыты…
Что касается Петьки, он вдруг обнаружил, что стоит неподалеку от своих новых знакомцев без единого клочка одежды на теле. Стоит, прижав обе ладони к глазам. И щёки его мокры от слез…
А под ладонями, под сомкнутыми веками у него творится такая цветовая мельтешня, как будто сумасшедшей художник швыряет со своей кисти на его глаза красные, зеленые, синие краски…
Петька поскорее оделся, вытер лицо и щеки…
Стоял, закрыв глаза, возвращая зрение к норме…
– Всё!.. – скомандовала Ленка. – Живём дальше!..
Трое, прошедших обряд очищения, молча оделись. В их глазах Петька увидел что-то такое, что его заставило ещё раз им позавидовать…
Глава 6.
Илья Ильич Клещёв, задерживая ребят, выступил не сам по себе, то есть, не просто как ментовский капитан, который, скажем, борется с детской безнадзорностью. Нет, он действовал как член определенной «согласительной комиссии», облечённой доверием и наделённой полномочиями договаривающихся сторон. Или, выражаясь менее высоким языком, – как член «межведомственной бригады».
Договаривающихся сторон – или ведомств – было три: менты, бандиты, бизнесмены.
Ментовскую сторону возглавлял генерал Зверьков Семен Ефимыч. Он-то и задействовал капитана Клещёва.
Уголовной стороной руководил пахан Феофан. Под ним было несколько группировок. Значит, фигурой он был достаточно крупной.
Бизнесменскую сторону представлял сын Феофана, депутат Государственной Думы, руководитель фирмы «РББ» Иван Феофаныч Громадо-Гребельский…
В 1950 году, когда Зверькову, тогда еще не генералу, и Феофану, тогда еще не пахану, было по двадцать, они встретились, познакомились и подружились. У них было много общего. Во-первых, родом оба были из одной деревни, – из той Белебёлки, что в пределах своей Новгородской области никогда и ничем особенным не славилась…
Во-вторых, оба они по одинаковой причине – по причине плоскостопия – были от армии освобождены и могли направить свои молодые силушки куда угодно…
В-третьих, энергии в них, обоих, было так много, что она буквально кипела, и парни от её кипения были очень охочими до драк и до девок.
Оба они из деревни уехали навсегда. Слишком тиха была деревня, по их меркам. Оба устроились на строительство алюминиевого комбината – очередную стройку века, гремевшую тогда на всю страну.
Оба, не проработав и года, были выдвинуты освобождёнными секретарями в комитет комсомола стройки, имевший права райкома. Сенька Зверьков стал первым секретарем, Феофан – вторым…
Годик-другой они прокрутились на своем секретарстве. Затем случился комсомольский призыв в Высшую школу милиции, и Сенька Зверьков показал пример молодежи – ушел на учебу. Истина здесь была, конечно, не в его высокой сознательности. Истина была в том, что слишком много девок, им обрюхаченных, накопилось на стройке. Сенька мог бы детский сад пробить и построить для тех детишек, чьим отцом он был…
Феофан передвинулся на место первого секретаря, на его – освободившееся – «второе» кресло прислали девушку из местного обкома. Она – эта девушка – сыграла большую роль в жизни Сеньки и Феофана. Её и звали-то, как нарочно, Муза. Или, если полностью, Муза Соломоновна…
Она была чертовски красива. Тонкая, гибкая, по-кошачьи грациозная. Длинные вьющиеся волосы то распущены и висят ниже плеч, то обернуты вокруг головы и тогда похожи на черную с синеватым отливом корону. Корону восточной царевны…
А груди ее!.. О, они так вызывающе полны, – на её-то изящной фигурке! Самое удивительное: груди никакой тяжести в её облик не вносят. Они торчат вверх сосками, упираясь чуть ли не в небеса, и упруго подрагивают под платьем при каждом шаге, – лифчиков Муза отродясь не носила.
А глаза её!.. «Её глаза – как два тумана…» Такие видишь только на портретах старых мастеров…
Кстати, именно «портреты» были её слабостью. То есть, не только портреты…
Муза обожала живопись. В её семье – весьма многолюдной – было несколько художников. Правда, все каких-то мелких, неименитых.
Она часами могла рассуждать о Брейгеле-старшем, о Босхе, о Чюрленисе, превозносила Ботичелли, ругала Шагала и Дали…
Феофан пожаловался Сеньке, заглянувшему на огонек, что Музу невозможно влюбить в себя, если не разбираешься во всей этой «мазне».
И Сенька доказал Феофану, что он, Сенька, – умница, что ему, Сеньке, палец в рот не клади.
В другой раз, когда Сенька заглянул, как раз Муза была у Феофана в кабинете.
И Сенька с ней такой разговор завел о Гансе Мемлинге, что Феофан только рот разинул…
Затем, конечно, Феофан ринулся в библиотеку, – закопался в труды по искусствоведению.
Но было уже поздно. Муза попалась на крючок Сеньке. Именно Сеньке, вечному везунчику…
Феофан высыпал из себя имена Кандинского и Филонова, Гогена и Ван Гога. Муза в ответ дарила своё дружелюбие. И не более того…
Эта осечка – с Музой – была у Феофана первой на «женском» фронте. Феофан к победам привык, и неудачу свою пережил очень болезненно…
Муза стала женой Сеньки Зверькова. То, что Сенька женился, а не просто «потешился», как не раз бывало, снова – как под увеличительным стеклом – показало Феофану величину и тяжесть его потери, его неудачи…
Феофан, конечно, отгулял на Сенькиной свадьбе… Но после этой свадьбы покатилось у друзей житиё–бытиё у каждого по своей дорожке.
Сенька закончил Высшую школу милиции и пошёл себе разгрызать звание за званием, как орешки. Ему ли было не знать, как потрафлять начальству. Комсомольская работа очень даже научает…
А у Феофана не сложилось его секретарство. Стал попивать Феофан. Затем задумал, – чтоб забыть неудачу с Музой, – соблазнить дочку крупного директора. Но та не захотела… Да и папаша её выразил явственное презрение к «зятьку»…
Тогда Феофан накатал «телегу» на директора в самые верха. Оттуда быстренько посыпались комиссии. И что-то такое, видимо, наковыряли. Потому что директора сняли и даже отдали под суд…
А Феофан нанял двух приблатнённых – прямо у вокзала, никаких тебе особых поисков, – и втроём они изнасиловали дочку этого директора…
Наверное, тогда, повелевая нанятыми парнями, Феофан впервые почувствовал, что теневая, тёмная власть над людьми гораздо слаще, чем власть «официальная»…
Эти двое приблатнённых стали костяком первой банды, которая как-то незаметно сколотилась вокруг Феофана…
До секретарства ли тут было…
Теперь, спустя полвека, им было по семьдесят: милицейскому генералу Зверькову и пахану Феофану. Муза умерла три года назад. Феофан так и не женился. Он был не простой пахан: он был «вор в законе», – таким, как он, по старым понятиям, семьи заводить нельзя…
Самой сильной страстью в жизни каждого теперь, на склоне лет, было коллекционерство, собирательство картин. Эта страсть оттуда тянулась, из их молодости. Незабвенной Музой была в них заронена – и в того, и в другого…
Коллекции у каждого были отменные. В аукционных ценах тянули – не на один миллион долларов. У Семёна было побольше западных имён. А Феофан был патриотом: в основном, налегал на русских…
Когда из небытия, из тумана лет вдруг вынырнул взрослый сын и сумел доказать Феофану, что он, действительно, его сын, а не самозванец, Феофан был страшно рад. Он и впрямь вспомнил ту тёлку, которая, как выяснилось, родила ему сына. Вспомнил, что она сама его прогнала, когда случайно узнала, что он – бандит…
Сын рядом с Феофаном быстро «поднялся»: стал крупным предпринимателем, руководителем фирмы, а семь месяцев назад – депутатом Государственной Думы…
Удар прихватил Феофана внезапно. Феофан отправился в «секретную командировку». Всего-то и надо было проехать две остановки на метро. Феофан нарочно решил на метро добираться. Никакой наблюдатель не заподозрил бы, что – при его положении – он куда-то отправится не на машине. Феофан даже загримировался немного, парик надел, усы приклеил, чтобы стать совсем уж неузнаваемым.
Суть поездки состояла в том, что нужно было оценить крупную коллекцию. Коллекция поступила то ли из Чечни, то ли из Абхазии, то ли из Приднестровья. Бывшего хозяина картин, видимо, гробанули. Видимо, тот, кто гробанул, пытался теперь продать картины…
Но доехать до места Феофану суждено не было.
В вагоне было тесно. Свободных сидячих мест, естественно, не было.
Феофан стоял, стиснутый потными телами. Было душно. Было тошнотно.
Он только и успел пожалеть, что не поехал на машине…
Только и успел…
Как вдруг электрический вагонный свет окрасился в бледно-зелёные цвета…
Феофан почувствовал, что падает…
Вернее, проваливается во тьму…
«Вот так и умирают, что ли?» – мелькнула удивлённая мысль.
Затем всё исчезло…
Когда депутат Государственной Думы Иван Феофанович Громадо-Гребельский узнал, что его отец в больнице, куда доставлен «Скорой помощью», и что состояние его тяжёлое, – когда депутат узнал всё это, он, грешно сказать, обрадовался. Всякому нормальному человеку отец нужен для старта, для взлёта. Так считал депутат.
Ныне, когда взлёт Ивана Феофаныча состоялся, отец превратился в тормоз, в обузу. Ему пришло время уйти со сцены, и случившееся в метро кровоизлияние в мозг только подтверждало правоту Ивана Феофаныча. Бог явно был за депутата Громадо-Гребельского…
Тем более, что отцом-то Феофан был никудышным. Не найди его Иван, уже будучи взрослым, и не навяжись в сыновья, «папочка» и не подумал бы почесаться…
Слюнтяйство старого бандита, помнится, с самого начала смешило Ивана. Когда старик узнал, что перед ним его сын, и расклеился, рассиропился, Ивану хотелось расхохотаться, хотелось врезать кулаком в эту обвисло-щекастую морду. Где ты был раньше со своими «чувствами», зараза, подонок, тварь?..
Правда, в дальнейшем сердце Ивана смягчилось, – когда он увидел, как много удаётся высосать из папаши. Увидел, как безропотно тратится пахан на сыночка «по-крупному»…
Но теперь пахан явно был лишним. «Мавр сделал своё дело»…
Природа мудра и всегда всё совершает вовремя…
Природа избавляет Ивана Феофаныча от лишних трат…
Потому что киллеры нынче уж больно дороги…
Покупателя на отцовы картины Иван Феофаныч нашёл быстро.
Покупатель сам позвонил. Сказал, что приехал из Чечни. Что предлагал отцу картины. Но раз такая случилась оказия со стариком, готов не продать картины, а наоборот – прикупить. За отцову коллекцию, не глядя, даёт пятьсот тысяч баксов наличными…
Отцова коллекция давно была предметом ненависти Ивана Феофаныча. Картины грозили выжить из особняка людей. Он сам, депутат Госдумы, терялся серди старых размалёванных холстов, никогда не чувствовал себя среди них таким значимым, каким себя чувствовал в думском зале заседаний, когда туда забредал…
Конечно, Иван Феофаныч согласился. Конечно, велел охранникам побыстрей упаковать картины и отвезти туда, куда скажет покупатель…
Охранники ему позвонили. Сообщили, что сделка состоялась. Картины переданы, деньги получены.
Затем охранники исчезли… Ни слуху, ни духу… Никаких следов…
Затем прошло несколько томительных дней… Иван Феофаныч бесился. Жалел о пропавших деньгах…
Как вдруг милиция сообщила, что в лесопарковой зоне найден «вольво», ему принадлежащий…
В машине находится один охранник. Мёртвый, как бревно.
Денег, естественно, не было. Рядом с «вольво», нашли полиэтиленовый пакет с двумя подберёзовиками.
Милиция прочесала окрестности.
Кто-то из опрошенных сообщил, что неподалёку от шоссе видел детей-беспризорников…
Неприятность обычно не приходит одна.
Мало того, что кто-то расстрелял охрану и забрал деньги…
Тут ещё старик вздумал не умереть, а, наоборот, оклематься…
Пришёл в себя, вызвал в больницу своих адвокатов.
И те ему первым делом донесли, что сын продал его коллекцию…
Иван Феофаныч думал, что эта весть убьёт старика.
Да где там!..
Наоборот, горестная весть Феофана взбодрила… Говорят, он захохотал, когда её услышал.
«Он точно мой сын!» – только и сказал, отсмеявшись…
Ивану Феофанычу пришлось поехать на свидание в больницу.
Старик его не ругал. Это почему-то рассердило Ивана Феофаныча.
– Каждая картина помечена радиокраской! – сообщил старик. – Все картины излучают одну и ту же волну! Запеленговать их будет нетрудно! Хотелось бы не только вернуть картины, но и найти похищенные деньги!.. Найди их, Ваня!.. Они тебе пригодятся на расходы в твоём Гадюшнике Дерьмовом!..
Вот так пришли заинтересованные лица к идее «согласительной комиссии». Или вернее, «межведомственной бригады»…
Бригада должна была найти деньги. И поделить их между тремя сторонами.
От ментов, как уже говорилось, в бригаду вошёл Илья Ильич Клещёв, капитан уголовного розыска.
От бандитов вошёл в бригаду Шалый, – личность, о которой ничего, кроме «кликухи», знать не полагалось…
От себя – то есть, от бизнеса и власти, – Иван Феофаныч направил в бригаду Чифиря – самого старого своего охранника. Толку в охране от него всё равно маловато. А так хоть проприсутствует. Побудет «оком» и ухом» Ивана Феофаныча…
