Проза
 

“Не от мира сего”

 

Глава 1.

 

Чердак всю ночь хранит запах солнца. Сухой, прозрачный, чуть горьковатый запах. По-другому Ленка его описать не может. Но она права, ибо никто ее не опроверг до сих пор, и едва ли кто-то опровергнет…

Да и каким еще может быть запах Солнца, если порассуждать?..

Во-первых, где Солнце – там сушь. А у суши, у сухости есть свой аромат. Очень тонкий, очень нежный… Его нельзя путать с запахом пыли. Запах пыли тут не при чем. Пыль это и есть пыль…

Запах сухости похож на запах чайной заварки. Открой коробочку с чаем. Или там пачечку… Втяни воздух над ней. Задержи его в себе…

Затем заберись на самое высокое дерево. На самую его макушку… Сделай это или ранним утром. Или в ясный полдень…. Втяни в себя немного воздуха и посмакуй… Так ты услышишь аромат прозрачности…

Прибавь горьковатый дух к тем двум первым обонятельным впечатлениям, и ты услышишь запах солнца… Ты его ощутишь… Ты в нем искупаешься… Он щекотной дрожью отзовётся внутри…

Открыв глаза, Ленка его и услышала. Запах солнца висел над ней, – родной, непобедимый, пушистый. Протяни и гладь себе, сколько хочешь, его шелковую шерстку…

Ленка открылась изнутри, как учила мама… Такая, открытая, она была беспомощна, не могла двигаться… Зато могла впитывать, впитывать в себя солнечный запах, омываться им, перебивать с его помощью любые другие запахи своего тела… Своего давно не мытого тела… Тела очень грязного… Очень – очень грязного…

Мальчишки – Серёжка и Генюшка – уже много раз удивлялись, почему от Ленки никогда не пахнет потом и грязью. Сами они периодически становились весьма «духовиты», и Ленке приходилось устраивать для них «сеансы очищения». Они были нелюбопытны. Они не пытались вызнать, как Ленка делает свои чудеса. Им было достаточно знать, что этим чудесам Ленку научила мама… Её сильная мама… Её любимая мама Полина…

Ночь была густая, тяжелая. Черный кисель висел за чердачным окном, давил на крышу, на стекло, – и крыша тихонько потрескивала, защищая своим горбом спящих детей, не давая «киселю» хлынуть внутрь, забить рот и глаза, удушить, утопить…

Ночь была беззвездной и безлунной. Завтра тоненький серпик народится, завтра звезды высыплют, словно пузырьки пены…

Сегодня ночь пуста и тиха… Потому и тиха, что пуста… Нечему звучать сегодня… И ветру не сыграть на лунных струнах… И звездам не засмеяться…

Почему же она проснулась?.. Что-то ведь её потревожило… Что-то ей приснилось или послышалось…

Вот снова какой-то звук… Тихое фырчанье мотора, замершее где-то неподалеку…

Ленка знает: это неслучайная машина. Мама ее научила настраиваться на опасность. Это за ними приехали… Но кто?.. Но почему?.. Кому они нужны, три бомжика, три малолетки?..

Ленка толкнула в бок Серёжку, – он спал слева от нее. Толкнула Генюшку, – он спал справа. Мальчишки, как обычно, во сне прижимались к ней боками, – грели её и сами согревались.

Ее тычки ни к чему не привели. Серёжка почмокал губами и затих. Генюшка забросил на нее левую ногу и слегка надавил. Вот ведь тоже: комарик по виду, а нога тяжела. Нога приказывает: не мешай мне дрыхнуть!..

Ленка знает, что ещё минута-другая есть в запасе… Что ещё можно убежать… Спуститься по лестнице… Выскочить в ночь…

Хотя нет… По той лестнице, что ближе у ним, уже не выскочишь.

Шаги на ней слышны… Множество шагов… Топочут, не скрываются… По шагам и дурак узнает сразу: менты!.. Чего, спрашивается, приперлись?.. Не сиделось им там, в ихней ментовке!..

Эх, пацаны вы, пацаны!.. Без вас бы можно было птичкой упорхнуть!.. Да разве ж вас бросишь!..

Вот и на другой лестнице, с другого края чердака, тоже затопотали… Ну, точно, менты! Их повадка: запереть все входы-выходы, а уж потом наброситься…

Теперь всё!.. Теперь даже она одна не ушла бы!..

Будь их поменьше, – человека два-три, – она бы попробовала отвести им глаза… Но по топоту судя, их не меньше десятка… Значит, нечего и пытаться…

Ленка потянулась… С наслаждением ощутила, как, направляемая волей, блаженная судорога прошла по каждой мышце….

Ладно... Поскольку торопиться некуда, будем спать…

Она закрыла глаза… И мгновенно оказалась в ином мире…

Мир сна был разноцветным и разновременным. Все они трое, все трое маленьких бродяжек, там были.

Она сама плыла на большом пароходе по большой реке. Вокруг было много голосов, но она никого не видела, – стояла у борта и смотрела на берег, поросший осенним лесом.

Любые оттенки желтизны… Любые оттенки багрянца… Будто какие-то иероглифы были написаны на деревьях мастерской кистью…

Затем она увидела Серёжку. Он сидел в высокой башне, похожей на шахматную ладью. Перед ним на столе была старинная толстая книга. Серёжка увлеченно её читал, водя пальцем по строчкам и безмолвно шевеля губами.

Вот к нему подошёл мужчина и положил на стол еще две большущие книги, обтянутые почернелой от времени кожей… И Серёжка, и мужчина были поразительно красивы. Серёжкина красота при повседневном общении примелькалась. Но сейчас, рядом с хрупкой, изящной красотой неизвестного мужчины, словно бы обновилась, увиделась впервые…

И сразу сон переметнулся на Генюшку. Генюшка лежал на снегу. Его смешливые глаза были широко открыты. Странное выражение – большой недетской усталости – отпечатано в них. Лицо его было белым-бело, – таким же, как снег, на котором лежал. Редкие снежинки, сеющиеся с неба, не таяли, ложась на его лоб и щеки…

Одежонка Генюшки – его клетчатая рубашонка и хлопчатобумажные брючки – была в клочья изодрана.

Огромный волк стоял над мертвым малышом и рылся окровавленной пастью в развороченном животе…

Это было так страшно, что Ленка во сне обмерла, а потом, придя в себя, залилась такими горючими слезами, какими не плакивала никогда наяву…

Когда в лицо ей ударили лучи электрических фонарей, она испуганно вскинулась и принялась поспешно утирать ладошкой мокрые щеки…

– Не реви! Не обидим! – сказал кто-то равнодушным басом.

– Вставай! Буди своих архаровцев! – сказал кто-то другой. – Пойдете с нами!..

Ленка оглянулась. Огненные зраки её обступили. Огненные зраки слепили. В них было надменное нечеловеческое любопытство.

Генюшка проснулся и непонимающе таращился. Его желтые волосики безжалостно растрепаны, – он их любит драть во сне ногтями. Ленка называет их «соломой».

Вот и сейчас она сказала резко:

– Причеши свою солому! В ментовку пойдем!..

Пусть не расслабляется. Пусть не надувает губы. Уж больно он обидчив в свои семь «бездомных» лет…

Генюшка послушно пригладил волосню ладошкой.

Ленка толкнула Серёжку. Вскочила, показывая пацанам пример.

– Не мешайте спать! – пробурчал Серёжка.

– Ишь, красавец, разлёгся! – пробурчал ему в ответ недовольный мужской голос. – Подъём!..

И чей-то хорошо начищенный сапог ткнул – достаточно деликатно – Серёжку в бок.

Генюшка вскочил вслед за Ленкой. Потом нагнулся, ухватился за Серёжкину ладонь и стал её старательно дергать.

– Вставай!.. Менты!.. – приговаривал монотонно, видимо ещё находясь в полусне…

– Отстань! Слышу!… – Серёжка выдернул свою ладонь из Генюшкиной.

Он лежал на спине, широко раскрыв свои лучистые ярко-зеленущие глаза и, не мигая, смотрел в обступившие их ночлег фонари.

Ленка невольно залюбовалась, после своего сна как бы увидев Серёжку заново. Он был похож на статую древнего бога. Он был чересчур красив для обычного мальчишки двенадцати лет. Каштановые волосы, почти достигающие плеч, слегка загибались на концах, образуя «пажескую» прическу.

– Мент явился в гости, – уносите кости! – сказал Серёжка охрипшим со сна голосом и легко поднялся, своим грациозным движением напомнив Ленке и морскую волну, плеснувшую в берег, и кота, вставшего на задние лапы…

– Ну, давайте, залетные! – поторопил кто-то из ментов и указал лучом в сторону двери.

– А молиться мы что, не будем?.. – спросил Генюшка, требовательно глядя на Ленку.

– Зачем вам молиться? – сказал тот же грубый голос. – Вас никто убивать не собирается!..

– Они что, дураки?.. – спросил Генюшка, все так же требовательно глядя на Ленку.

– Нет! – сказал Ленка серьезно. – Они просто не ведают, что творят!..

– Проповедники, мать вашу за ногу!– рыкнул кто-то, и Ленка с Генюшкой получили чувствительные тычки резиновыми дубинками в ребра.

Их обступили «взросляки» и, подталкивая, заставили двигаться к выходу с чердака…

На улице показалось холодно после родимой шлаковой чердачной засыпки, истолченной их долгими ночевками в пыль. Ах, как она укутывала и согревала их спины!..

Генюшка ёжился и спотыкался. Серёжка выглядел важным и недоступным, словно какой-нибудь фон барон.

Пока шли до ПМГ-шки, – желто-синей с мигалкой на крыше, – успели привыкнуть к ночи, благо июльская ночь может показаться холодной только в первые секунды после пробуждения.

В машине уселись на жесткую скамейку, идущую вдоль одного из бортов. Менты натискались рядом с ними и на ту скамью, что шла вдоль другого борта…

Мотор взревел… В ночной тишине его дробный рокот показался Ленке оглушающе громким. Несколько ментов зевнули по очереди, – словно еле дождались того момента, когда машина тронется…

Отделение располагалось не близко. Оно занимало скромный трехэтажный домик, видимо, специально для него построенный.

Ленку и ребят провели в тесный кабинетик, в который втиснуты были четыре письменных стола. Оставили под присмотром одного толстомордого усача.

– Может, дёрнем отсюда? – спросил Серёжка.

– Я те дерну! – сказал усач и звякнул наручниками, что у него висели на поясе.

– Так что, свалим?.. – переспросил Серёжка, игнорируя «толстомордика».

Тот побагровел и встал со стула, на который присел. Встал, загородив собою дверь…

Генюшка хихикнул, глядя на толстяка.

Ленка показала Серёжке глазами: замолкни!

Сережка пожал плечами, но больше выпендриваться не стал…

Обсели все втроем один стол. Генюшка положил голову на руки и заснул. Серёжка молча шевелил губами. Должно быть, что-то сочинял. Ленка думала о маме… О своей сильной маме Полине…

Ленкина мама была человеком необычным. Ленка об этом догадывалась. А год назад – вернее, чуть больше: в прошлом июле – узнала точно. Тогда мама взяла её с собой на сбор Служителей.

Служители были самой обособленной, самой засекреченной, самой маленькой кастой на Земле. Их было двадцать, они жили в разных странах. Раз в год собирались в России. В маленьком посёлке, который был центральным стойбищем таёжного племени золанов.

Ленкина мать была главной среди Служителей. Служители называли ее «Полиной – Матерью Бога».

Поначалу Ленка взревновала, когда выяснилось, что маму вот так вот называют. Но, пораздумав, Ленка поняла, что «Матерь Бога» – всего лишь чин. Как если бы про маму говорили, что она полковник или генерал…

Служители дожидались возвращения в наш мир Древнего Божества. У этого Божества не было имени. Четырнадцать тысячелетий назад оно присутствовало на Земле. Затем случилась грандиозная катастрофа. Из космоса явился Безжалостный Бог и уничтожил – попросту сжёг – Древнее Божество и ту цивилизацию, которая ему поклонялась.

Горстка мудрецов перед гибелью успела создать энергетический кокон и спрятать его в земных глубинах. В том коконе были все знания о Древнем Божестве, о служении ему, о вызывании…

Через тысячу лет после их гибели кокон пробудился и передал часть информации о Древнем Божестве в ноосферу. Как раз над коконом в то время оказалось маленькое племя. Они-то и стали первыми Служителями…

Теперь, как поведала мама Ленке, завершалось четырнадцатое тысячелетие. Катастрофа могла повториться. Безжалостный Бог мог явиться снова…

Мама взяла Ленку на сбор Служителей, как свою предполагаемую преемницу. Ленка увидела разных людей – мужчин, и женщин. Были черные и белые, толстые и тонкие, опрятные и неопрятные, говорливые и молчаливые, веселые и серьезные… Были всякие одежды: от интернациональных пиджака и брюк до арабского бурнуса и японского кимоно…

Главным событием было Вызывание Бога. Оно происходило на таёжной поляне. В центре поляны – конусом высотой с человеческий рост – были сложены дрова. Конус напоминал вигвамы индейцев или иглу эскимосов. Индейцев Ленка видела в кино. К эскимосам мама как-то ездила, – они жили километрах в двухстах-трехстах севернее, – и брала с собой Ленку…

Все Служители для Вызывания Бога оделись в одинаковые ярко-красные рясы. Другого названия для их свободных струящихся одежд Ленка не могла подобрать.

Сочный звёздный ягодник рассыпался по сине-черному мшанику небес. Вокруг поляны было тихо. Будто бы ночные птицы поняли, что здесь будет совершаться что-то необычное, и облетали поляну стороной.

Мама зажгла костёр. Встала на колени и чиркнула обыкновенной спичкой. Ленка помнит, что больше всего в Вызывании Бога её поразил именно этот момент. Люди собираются со всего света. Они необычные. Не такие, как все. Они одеваются в странные одеяния. Они встают – через равные интервалы – вокруг заготовленного костровища. И вдруг мама, которая всю жизнь была верховной шаманкой племени золанов, и умела делать много чего непонятного, достаёт из своего кожаного – «камлального» – передника, надетого поверх красной рясы, коробок спичек и спокойно чиркает тёмной головкой о борт. От маленького огонька занимается уголок бересты…

Обыденность того большого, к чему готовилась мама, была поразительна…

Хотя, в дальнейшем тоже поначалу не было ничего, неизвестного Ленке. Служители пошли вокруг костра – друг за дружкой, по часовой стрелке. Время от времени – видимо, через определенное число шагов – они всплескивали руками и хлопали в ладоши: то справа, то слева от себя, то над головой… В такт с хлопками они хором произносили непонятные слова…

Костер разгорался. Движение убыстрялось. Хлопки учащались. Выкрикивания слов делались громче…

Когда огонь встал в три человеческих роста и вылизал вокруг себя тьму, и уязвил своим жалом ночь в самое сердце, Служители бежали по кругу так быстро, словно за ними гнались волки и вот-вот могли схватить за пятки… Хлопки они теперь делали почти непрерывно. И почти непрерывно бросали пригоршнями в ночь свои непонятные слова…

Мама одна не участвовала в общем движении. Она легла спиной на траву, раскинув руки так, чтобы тело её стало похожим на стрелу. «Наконечник» стрелы, то есть мамина голова, указывал на звезду Сириус. Мама научила Ленку находить все звёзды, но на Сириус почему-то обращала особое внимание… Возможно, Древнее Божество явилось оттуда…

Башня огня, достигнув небес, вдруг рухнула.

После неё осталось раскалённое пятно, над которым трепетали плазменные кустики….

Мама что-то крикнула, и трое Служителей отделились от общего бега. Через несколько минут они вернулись, ступая осторожно, в ногу, и принесли на своих плечах треногу с подвешенным под ней котлом.

Они поставили треногу в уголья – туда, где «остаточное» пламя было выше всего – и вернулись «в строй»…

Мама запела. У неё был громкий голос. Её голос управлял другими Служителями. По приказу её голоса Служители поочерёдно подбегали к котлу и швыряли туда то, что таилось в их «рясах»: горсть зерен, пучки сухих трав, легкие белые косточки, перепончатые крылья, связку зубов, нанизанных на нитку, экзотические фрукты, желтые грибы, похожие на лисички…

Всё, что попадало в котел, Ленка не успела заметить и запомнить. Ей было дозволено всего лишь смотреть, стоя в сторонке…

Очень быстро над котлом стали появляться завитки пара. Вода заворчала, загудела, словно подпевая маме, и вдруг заклокотала, закипела, пытаясь вырваться на волю, выплескивая на уголья клочья пены…

В тот момент, когда вода в котле закипела, бег Служителей вокруг огня прекратился. Служители попадали на Землю – в строго определенных местах и в строго определенных позах.

Ленка видела, что их тела образуют некий узор, но не могла ухватить его целиком, не могла нарисовать его в своём мозгу…

Как только Служители прекратили круговое движение, мама вскочила на ноги и начала свой танец…

Она поначалу поизгибалась, будто колеблемая ветром. Повсплескивала руками. Попрыгала на пятках и на цыпочках, не сходя с места…

Ленке показалось, что мама разминается. Очень быстро Ленка убедилась, что была права…

Мама глянула в её сторону, и на мамином скуластом коричневом лице, продубленном солнцем и непогодами, промелькнула прекрасная, светлая, ободряющая улыбка…

Затем мама достала из своей «рясы» маленький серебряный ковшик с деревянной рукояткой и пошла босыми ногами прямо по красно светящимся углям.

Ленка хотела завизжать… Ждала, что сейчас зашипит сжимаемая жаром кожа…

Но горло, схваченное судорогой, не могло издать ни звука. И… ничего страшного не происходило…

Мама зачерпнула из котла, отогнав ковшиком пену и те ошметки, что плавали поверху. Затем выплеснула немножко влаги на уголья под котлом… Подула… Мелкими глотками выпила то, что было в ковшике… Сунула ковшик в карман своего кожаного передника… И пошла, пошла вокруг треноги по горячим углям…

Она как бы повторила в одиночестве тот «большой» хоровод, который уже завершился… Сперва двигалась медленно… Постепенно убыстрялась Затем бежала так, будто за ней гнались… И руками всплёскивала… И в ладоши хлопала… И слова какие-то произносила, но, правда, негромко, не в голос…

Затем она остановилась. Наклонилась. Подхватила себе в ладонь крупный, фиолетово светящийся уголь, обмохначенный желтыми язычками, и закричала, торжествуя…

Закричала, торжествуя, потому что начались необычности. Видимо, мама ждала их… Видимо, сомневалась: состоятся ли…

Уголь на её ладони вдруг рассыпался… Превратился в облачко светящейся пыли… Облачко повисело на месте, мерцая то слабее, то ярче… Затем, словно спохватившись, вдруг выросло до той же высоты, до которой достигал костер… Стало призрачным, ярким, огневым столбом…

Мамин крик был сигналом для остальных Служителей. Они поднялись на ноги, подбежали к огневому многоглазию, схватили в ладони каждый по угольку и вернулись на свои места, возобновив ненадолго прерванный узор…

Угольки на ладонях остальных Служителей тоже превратились в светящиеся облачка…

Затем мама запела. Ленка, зачарованная, увидела, что светы на ладонях Служителей отвечают на каждое слово маминой песни. Мамина песня управляла всеми огоньками, которые роились над ладонями…

Огоньки, в свою очередь, выстраивали узоры внутри своих облачков. Эти узоры походили на сложные чертежи, на платы микросхем, на голограммы… (Со всем этим Ленка познакомилась в школе, которую до сих пор прилежно посещала).

Мамина песня отрывала от усложненных, изузоренных облачков вихрь за вихрем, прядку за прядкой – и вплетала их в тот великий столб, что возвышался на её ладони…

Мамина песня звучала долго… Но столб на её ладони не делался выше. Яркости, правда, в нем прибавлялось. И разноцветных искорок становилось все больше…

В какой-то миг послышалось Ленке, что в мамином голосе прозвучало отчаяние. В этот же миг облачка истаяли на ладонях Служителей. Все они перепорхнули к маминому столбу. Закружились метелью вокруг него…

Ленке показалось, что на миг-другой сам столб и световая сумятица вокруг него приняли подобие чьего-то карикатурно искаженного лица. Но это впечатление так быстро промелькнуло, что Ленка ничего не успела понять, ничего не успела разглядеть толком…

Затем столб обвалился… Распался на мириады разноцветных искр… Это было красиво… Но ничего весёлого в этом не было… Ленка наблюдала, как осыпаются искры, как исчезают в дотлевающих углях, и понимала: что-то не получилось у мамы и других Служителей…

 

Дверь приоткрылась, захлопнулась и снова приоткрылась. Заглянул неулыбчивый парень в милицейской форме. Глянул остро и неприязненно. Что-то шепнул толстомордому усачу…Тот расплылся в гаденькой улыбке:

– Идите, детки, идите! – пропел фальшиво. – Сейчас из вас душонки повытрясывают!..

 

 

Глава 2.

 

В коридоре было ещё двое ментов – таких же серьёзных парней, как тот, что заглянул в комнатенку.

– Ты пойдёшь со мной! – сказал один из них Ленке.

– Ты – со мной! – сказал другой Серёжке.

– А ты, детский сад, – со мной! – сказал третий Генюшке…

– И чего вы прицепились к нам! – сказала Ленка неодобрительно. – Мы ни в чём не виноваты!..

– Иди! – спокойно сказал мент.

– Куда? – окрысилась Ленка.

– В тридцать вторую комнату! – рявкнул мент. – И потише тут! Ясно?..

– Лучше бы ты меня на хрен послал! – сказала Ленка.

– Ну, детишки!.. – удивился мент как-то печально и незлобно. Удивился и головой покрутил, будто ему тесен был воротник.

Ленке стало его жалко почему-то…

 

Привели её в такую же тесную комнатенку, как та, в которой они дожидались. Здесь тоже были четыре письменных стола, со скрипом втиснутых. Зачем, спрашивается, было из одной такой перебираться в другую такую же?..

За одним из столов сидел массивный мужик средних лет. Глядя на его «кубатуру» – шкаф шкафом – ни за что бы его не причислил к среднему возрасту. Но лицо его выдавало. В лоб резко были вдавлены три волнистых морщины. Под глазами набрякли синюшные мешки. Медно-красный облупленный нос был исчерчен багровыми прожилками. В углах губ и глаз повисли сеточки морщинок.

Ленке подумалось, что они могли быть сплетены из иероглифов. Из иероглифов накопленной мудрости, которую некогда высказать. Или же которой не с кем поделиться…

– Меня зовут Клещёв Илья Ильич. – Я капитан уголовного розыска. Вы доставлены сюда для дачи показаний по интересующим нас вопросам.

Ленка молча глядела на него. Не знала, надо ли реагировать на его слова и как надо реагировать…

– Свободны! – кивнул Клещев конвоиру.

Тот удалился, тихо прикрыв за собою дверь.

– Садитесь! – сказал Клещёв Ленке.

– Сажать меня не за что! Я невинная! – сказала Ленка одним из нескольких своих голосов: «блатным прокуренным…»

– Ну ладно, хватит Ваньку валять! – построжав, отчеканил Клещёв. – Давно по сусалам не били?.. Садись!..

«Заблажить, что ли?» – подумала Ленка.

И… осталась на ногах.

– Ну!.. – взревел капитан.

– Морковки гну! Съешь хоть одну! Иди ко дну! Не то сомну!.. – издевательски зачастила Ленка. – Еще хочешь?..

«Ай да Серёжка! Ай да поэтик! – подумала с благодарностью. – Научил рифмовать! Пригодилось!»

– Присаживайся! – переломив гнев, выдавил из себя капитан.

Это Ленке понравилось, поскольку она сочла такую уступчивость очком в свою пользу.

– Спасибо! – чинно поблагодарила и, подобрав воображаемый подол, уселась за стол.

Платьев она давно не носила, – ходила в таком же, как у Серёжки, стареньком адидассовском костюмчике. Только у Серёжки костюм был с преобладанием синевы, а у неё – с преобладанием зелени…

Ради этого – ради вручения западных обносок – их, так же, как сегодня, вылавливала милиция, собирала в каком-то ободранном Доме Культуры, а потом со сцены долго распинался какой-то долбаный американский миссионер.

Америкашкам менты сказали, что одаренных и обласканных разведут по детприемникам. Но поскольку детприемники были хронически переполнены, приодетых «бомжат» отвезли подальше (чтобы янкесы не увидели) и выпустили на волю…

– Фамилия?.. – спросил капитан, выдержав строгую паузу.

– Смит-и-Вессон! – сказала Ленка, стрельнув в него глазами.

– Не дури! – устало прикрикнул капитан.

– Ну, тогда пиши: Койкина!

– Серьезно?.. Подходящая у тебя фамилия! – сказал капитан, заполняя первую графу «допросного» листа, лежащего перед ним.

– А ты губень-то не раскатывай! – сказала Ленка «блатным прокуренным». – Небось, не обломится!..

–Имя?.. – спросил капитан.

– Елена прекрасная, всякая разная, утром неясная, в полдень опасная, к ночи – ужасная!.. – затараторила Ленка.

– Возраст? – спросил капитан.

– Пиши четырнадцать, – дала соизволение.

– Родители есть?

– А как же без них? – возмутилась Ленка. – Чай, не из чурбана вышла! И не из пены морской!

– Кто они?..

– Папа-разведчик! Выполняет особое задание! – убежденно сказала Ленка. – Работает любовником американской «первой леди»!

– А мать?.. – зло прищурился – словно прицелился – Клещёв.

– Мама папу ждет! В Ярославле! На городской стене!.. – Ленка сказала это, подпустив хорошую «слезу» в голос.

– Так! Поразвлекались!.. – Клещёв отодвинул от себя лист бумаги и авторучку. – Теперь подумай и очень серьезно скажи. Где ты была вчера и позавчера?..

– На метле летала! – сказала Ленка.

Но тут Клещёв грохнул по столу кулаком с такой силой, что: во-первых, дверца стола выщелкнулась из прорези замка и со взвизгом приоткрылась; во-вторых, из коридора в комнату всунулась голова конвоира. Увидев, что ничего необычного не происходит, голова всосалась обратно в коридор.

– Говори правду! – заорал Клещёв. – Не то к мужикам в камеру суну. Они спасибо скажут!..

– На чердаке была! – сказала Ленка хмуро. – На том же, где сегодня взяли!.. – А на шоссе не ходила?.. – остро глянул Клещёв.

У него так блеснули глаза при этом вопросе, что Ленка поняла: вопрос самый главный. Тот, ради которого и затеяна вся петрушка….

– Зачем на шоссе?.. – удивилась Ленка, чувствуя холодок непонятного страха.

– Мало ли зачем!.. – вкрадчиво сказал Клещев. – Грибы поискать в лесу!.. Подберезовики, например!..

– Я бы лучше сморчков набрала! Они на тебя похожи!..

– Ах, ты, шалашовка сраная! – медленно, с удовольствием сказал Клещёв. Затем он глянул на Ленку жадно. Словно кот на мышь, и начал вываливать на неё такие матерные слова, каких она и в жизни-то никогда не слышала. Говорил всё так же медленно… С аппетитом…

Ленка понимала, что её обругивают очень грязно. Но поскольку незнакомые слова не имели для неё смысла, они не задевали Ленкину гордость…

Чтобы усмирить разошедшегося капитана, Ленка, глядя в торжествующие глаза, высунула язык и промычала, как могла громко:

– Э - э!..

И еще, в качестве «довеска», Ленка сложила «фиги» на обеих руках, и, выставив «офигенные» (или «офигаченные») кулаки над столом, старательно повертела ими туда-сюда.

– Ты! – поперхнулся, осекся капитан. Сбился… Даже покраснел немного… От злости, наверно…

– Ладно!.. – сказал, помолчав и, видимо, остынув. – Ты посиди тут!.. А я схожу к твоим дружкам!.. Кстати, кто из них сумки принёс?.. Тот, что постарше, да?..

– Какие сумки?.. – спросила Ленка. – Вы о чём, дяденька?..

– Ну, ты и стерва! – сказал Клещёв вроде бы даже восхищённо и выскочил в коридор, громко хлопнув дверью…

 

Оставшись одна, Ленка походила по комнате, попинала ногами столы и стулья. Почему-то Генюшка не выходил из головы. Может быть, из-за того дурацкого сна, который успела увидеть, пока ждала ментов?..

Как он там, один, без её поддержки?.. Плачет, может быть?.. Или растерян вконец и наговаривает на себя всё, что нужно этим?..

Генюшка нежный, болезненный. Легко начинает кашлять и сопливиться. Чуть подует ветерок посильнее, готово дело: Генюшка кхекает и шмыгает носом.

Очень обидчивый. Чуть что не по нему, надувает губы и замолкает. Ленка в такие минуты зовет его «губонькой», и ему это нравится.

А вообще, он очень похож на котёнка. Такой же любопытный, такой же независимый. «А что?», « А почему?»…, «А зачем?..» – так и сыплются с его языка.

Ничьих прямых приказов никогда не слушает. На просьбы откликается, но не сразу. Надо повторить просьбу раза три, а то и четыре, а то и пять, чтобы Генюшка её «услышал». Притом он такой добрый, такой беззащитный, такой простодушный, что на него, как на любого котёнка, всерьёз сердиться невозможно.

Смешлив настолько же, насколько любопытен. У него прекрасный смех. Серёжка, с его поэтическим настроем, сказал про Генюшкин смех: «Эльфы так же звенят в колокольчик…»…

Генюшка, при всей своей улыбчивости, очень благодарен тому, кто его рассмешил последним. Кто его насмешил в сей миг, тот – в сей миг – его наилучший друг. Стоит же ему отсмеяться, и он мгновенно чужает, отдаляется, уходит в себя…

Родился Генюшка в тюрьме. Его мать, будучи беременной, попала в тюрьму за то, что убила своего мужа, Генюшкиного отца. Убила топором, когда он лежал в постели. Просто спал… Не был пьяным… Не ругался перед этим… Не был ненавистным, постылым…

И она, Генюшкина мать, не была пьяной, не была взвинченной, не скандалила… Просто нашло на неё что-то, и она взяла топор и зарубила мужа…

Муж её любил, он был столяр-краснодеревщик, хорошо зарабатывал и весь заработок отдавал жене. Она сама работала буфетчицей в школе и тоже, в общем-то, на жизнь не жаловалась, поскольку могла регулярно приносить домой продуктовые «остатки», да, кроме того, директор в той школе был очень деловитый: регулярно подкидывал сотрудникам материальную помощь (деньгами), гуманитарную помощь (посылками из-за бугра), путевки, курсовки, поездки по обмену…

Жутью веяло от этого преступления… нереальностью… Внезапным и безмотивным оно было… Как шквал, налетающий среди ясного дня…

Ленка видела его, поскольку, не пожалев сил, побывала в Сокровенности и прошлась по Генюшкиной «ленте».

«Сокровенностью» мама называла «другое» видение мира, не доступное обычному человеку. Это было видение шаманское. Видение Служителей…

В Сокровенности люди и предметы представлялись прозрачными. Видны были потоки энергии, проходящие сквозь них… Видны были энергетические приливы и отливы… Только в Сокровенности было видно, что жизнь каждого человека протекает внутри индивидуального носителя – фотоэнергетического вихря. Как на кинопленке запечатлены все приключения героев той или иной картины, так внутри «вихря» («Фэва») запечатлена была человеческая жизнь…

Мама научила Ленку входить в Сокровенность после того памятного Сбора Служителей, на котором Ленка впервые присутствовала…

Сбор закончился ритуальным испитием того, что было в котле.

Служители – босиком на остывающие угли – встали вокруг котла, и мама, зачерпывая серебряным ковшичком, передавала его влево до тех пор, пока он не был возвращен справа – тем, кто стоял одесную ближе всех к ней. Каждый выпивал свой ковшик молча и с молчаливым полупоклоном передавал его соседу.

Трижды обошел ковшик полный круг. Затем мама допила из котла остаток, и процедура испития на этом завершилась. Пол-ковшичка тогда и Ленке досталось. Мама сказала, что больше ей – из-за детского возраста – пока что нельзя.

Жидкость по цвету напоминала чай, а по густоте приближалась к киселю. Подслащивать её не надо было, потому что она и так обладала сладковато-терпким вкусом.

Когда Ленка выпила свою порцию, мама жестом показала ей на траву. Там, на траве, в одинаковых позах – лицом вверх, руки и ноги раскинуты – уже лежали все Служители. В их открытых глазах не было Разума. В них было что-то другое . Что-то более древнее, более сильное, чем Разум…

Ленка не ложилась до тех пор, пока не увидела, как мама допила из котла остатки. Затем мама – сильная какая! – подняла котел двумя руками и опрокинула его над угольями, вывалив из него все, что не могло быть растворённым…

Уголья зашипели. Мама окуталась ароматным дымком и зашаталась.

Ленка вскрикнула, решив с перепугу, что мама сейчас упадет.

Мама, в ответ на Ленкин вскрик, сердито дёрнула головой и вдруг…зашипела. Зашипела почти так же сильно, как облитые уголья…

Ленка хотела рвануться к маме. И не смогла…

Оторопела…

Вместо мамы стояла на углях… Огромная черепаха. Стояла на задних лапах, а в передних держала котел. Черный панцирь, разрисованный перекошенными белыми квадратами, висел за её спиной, как уродливый горб. Серая пергаментная шея была выдвинута из панциря до предела. Гармошка шейных морщин отливала перламутром… На шее сидел овальный бутон головы, обложенный розовато-синими роговыми чешуйками. Голова заканчивалась двумя большими черными глазами и маленьким ртом, похожим на клюв…

Черепаха разжала верхние лапы, и котел с гулом, напоминающим обвал в горах, упал на уголья, взметнув в воздух тучи горячего черного праха.

Ленка закрыла глаза, боясь, что ветер их замусорит.

А когда открыла, – снова вскрикнула…

Вместо мамы… Вместо черепахи… В общем, она увидела свернувшуюся пирамидкой – нижние кольца шире, верхние уже – змею. Змея была покрыта такими красивыми узорами, такими сложными переплетениями черных и белых линий, что Ленке захотелось завыть от восторга, глядя на них. Голова змеи была очень похожа на голову черепахи, – только чешуйки на змеиной голове были серовато-жемчужными, да рот был не такой, как у черепахи…

Ленку поразили глаза. Что у черепахи, что у змеи они были одинаковыми – печальными… Печаль этих глаз была старше самой черепахи и старше самой змеи… Печаль этих глаз была вечной… Зеркалами были эти глаза, отразившими печаль бесконечного космоса…

У мамы никогда не было таких глаз. В маминых глазах могли быть забота, гнев, смех. Мама всегда двигалась, всегда о чём-то хлопотала, никогда не сидела без дела…

Да полно!.. Так ли уж ты маму знаешь?.. Не в том ли причина твоей удивлённости, что раньше тебе некогда было взглянуть в мамины глаза внимательно?..

Змея, словно подслушав Ленкины мысли, вдруг рванулась вперед и заскользила к Ленке со скоростью летящей стрелы…

Ленка отскочила, споткнулась… И заорала, опрокидываясь, падая, погибая…

А когда тьма беспамятства рассеялась, рядом с Ленкой сидела мама и держала ее за руку.

– Ты еще мала и не всё можешь понять!.. – сказала мама, увидев, что Ленка пришла в себя.

– Ну почему же! – сказала Ленка. – Я поняла, что у вас не получилось это «Вызывание Бога»!

– Оно и не могло получиться! – сказала мама, и вот тогда – впервые в своей жизни – Ленка услышала грусть в её голосе и обнаружила печаль в её глазах.

– Почему? – спросила Ленка. – Вы что-то неправильно делали?..

– Мы все делали как надо! – сказала мама. – Но Служителей должно быть не двадцать, а двадцать один!..

– Я буду двадцать первой! – сказала Ленка.

– Ты будешь вместо меня! – сказала мама. – Да и то тебе ещё идти да идти до этого!..

– А где же двадцать первый? – спросила Ленка.

– Об этом существует легенда, – сказала мама.

– Расскажешь?..

– Расскажу!..

И мама начала рассказывать…

 

 

© 2009-2015, Сергей Иванов. Все права защищены.