СКАЗКА ПРО МАТЬ-И-МАЧЕХУ
Марья и Дарья жили в деревне Брюхово, что неподалёку от Волги, на высоком взгорье. Вокруг деревни леса дремучи. Только в сторону Волги и есть выход – по узенькой дорожке, протоптанной поколениями деревенских.
Были они сёстрами – погодками: сперва Марья появилась на свет, потом – Дарья. Родителей медведь задрал, когда Марье было четырнадцать, и остались девчонки одинёшеньки в своей маленькой, тёплой, привычной избушке.
Дарья любила поплакать, себя пожалеть; по соседям охотно ходила, – там обнову подарят, там за стол посадят, там – хоть пирожком оделят.
Марья была горда: никогда никому ни слова жалобы. Работала за отца и мать: натаскает из леса стволиков сухих – загородку поправит; приглядит за огородом – вовремя посадит, прополет, польёт, урожай соберёт и сготовить успеет, и постирать, и избушку подмести, и по грибы-ягоды сбегать, когда пора.
Вот однажды пошла Марья в лес – набрать бересты для поделок. Вдруг видит – стоит луч яркий под сосной, – словно бы о сосну опирается. До того яркий, хоть смыкай глаза, а всё равно приятно глядеть на него.
– Что ты за диво? – спросила Марья. – К добру ли мне встретился?
Тут луч от сосны отделился, подлетел к Марье, поклонился ей.
– Здравствуй девица-красавица! – молвил голосом приятным. – Ждал я кого-нибудь прохожего – дождался тебя, ненаглядную!
– Кто ты? – спросила Марья. – Не дух ли, коварный да злобный?
– Я – Бог Связующий, Бог–Соединитель! – назвался луч. – Помоги мне, Марьюшка!
– Чем же я помочь тебе в силах, если ты – Бог? – изумилась Марья.
– Помоги мне родиться в этот мир! Впусти меня в себя!
– Да как же тебе не помочь, такому красивому да бессильному! – сказала Марья.
Вошёл в неё луч, и принесла она его в себе из леса. Всяк встречный дивовался: Марья и так хороша, а тут, словно стократ похорошела.
Дарья тогда впервые позавидовала: её жалеют больше, чем старшую сестру, и одаривают чаще, но счастья – только глянешь, и ясно – у старшей больше. У старшей!..
В свой срок родила Марья сыночка. И до того хорош был мальчонка, до того пригож да здоров, что вся деревня дивилась и гадала, от кого такой ладный.
Дала ему Марья имя Всеволод. Рос он не по дням, а по часам. За месяц вытягивался, как иное дитятко за год. За двенадцать месяцев стал отроком, сильным да ласковым.
Марью звал «матушкой», Дарью – «тётенькой». Дарью это почему-то злило, а почему – сама не могла сказать.
Приметила Дарья, что как новолуние, так мать с сыночком на ночь в лес уходят. Разобрало её любопытство: за чем это они?.. Еле дождалась очередного раза. Тайком поспешила следом.
Видит: пришли Марья да Севушка на поляну длинную. Остановились. Притаилась и она.
И тут… Батюшки!.. Сказал Севушка чужим голосом какое-то слово и стал расти. Вырос до небес тёмных, до звезд мигучих. Подал оттуда руку Марье, и вдруг она тоже пустилась в рост.
Встали рядом сын да матушка, – звёзды, как пыль, на их волосах да на плечах.
Новое странное слово сказал Всеволод и провёл рукой по небу – слева направо. И там, где прошла его рука, всё стёрлось: и само небо, и звёзды. А что за ними Дарья не успела разглядеть. Потому что сестра да её мальчик (ничего себе мальчик!) взялись за края той раны, той стёртости на небе и растянули их: Всеволод – верх, Марья – вниз.
Затем Всеволод поднырнул под свой край и пропал. Марья осталась одна. Одна – да спиной к Дарье. Держала край небесного разрыва. Головой вертела. Небось, наблюдала за «сыночком».
Дарья не утерпела: любопытно. Из-под деревьев выбегла, на цыпочки поднялась. Увидеть бы из-за сестриного плеча, что там твориться. Подглядеть бы да уколоть своим знанием сестрицу.
Возроптали тут ели мохнатые, лапами замахали. Ветер Дарье щёки обжёг. Месяц новорождённый замутился дымкой.
Глаза от ветра слезились. Уши закоченели. И ничего-то интересного не было там, в запредельности.
Висела объёмная голубовато-молочная пелена. Всеволод носился в ней, как угорелый. Взбегал, будто по ступенькам. Опускался вприпрыжку. Разгребал пелену ладонями. Открывались окошки. А может, дверки. Дарья не знала, как их правильнее назвать.
Что там, в окошках, – не понять. Всеволод мельтешением своим застит. Он словно бы месит тесто: вытягивает клейкие тяжи из одних дыр, из других, переплетает их, сращивает друг с дружкой. Они схватываются хорошо, они жадно срастаются. На них надвигается голубовато-молочная пелена. Как бы впитывает их в себя. Образуется новый слой запредельной реальности. Всеволод, знай себе, в нём мельтешит. Знай себе, разгребает все новые дверки.
Там, за ними, кое-что всё-таки заметить можно. Да не очень-то хочется. Поскольку уж больно неприятно то, что удалось ухватить.
За одной дверкой Дарья приметила вихреватые морды. Они живут с немыслимой быстротой. Живут, кружась. Слипаются в поцелуйной любви. Или огрызаются ненавидяще.
За другой дверкой, вроде бы, реки бегут, плещась. И какой только нечисти в них нет! Бурые существа-блюдца. Бесцветные и бесформенные слизняки. Юркие палочки-стрелочки. Щетинистые шары-моргуны.
Между ними – непрерывная битва, безостановочный бой.
Да ну, противно, хватит! Зачем только нужно из нашего мира выкапываться туда, к этим!..
– Противно! – прошептал кто-то в ухо Дарье, словно поддакнул её мыслям. Она от испуга аж подпрыгнула. Метнулась под деревья.
– Не бойся меня! – сказал голос. – Я тебе в помощь!
Напряглась Дарья, присмотрелась, – тень во тьме. Ни лба, ни носа, ни глаз, ни губ не разглядеть. Да и тулова будто бы нет. Так – одни очертания.
– Ты кто? – спросила Дарья. – Ты зачем тут?
– Твой друг! – терпеливо разъяснил голос. – Вместе будем!
– Ты бог? Или бес лукавый?
– Я – Бог Разрушающий! Бог-Разъединитель! Хочешь, твоим Всеволод будет?
– Севушка? Хочу, родимый! Сделай так!
– Тогда смотри! Да не зевай!
Прыгнула Тень вверх. Оборотилась на лету в змея чёрного. Обвился тот змей вокруг Марьи, оторвал её от краёв небесной раны. Да так больно сдавил, что Марья и крикнуть не может – сына позвать.
А кончиком хвоста, свисающим, змей Дарью подхватил да вверх забросил.
– Держи щёлку! – приказал Дарье. – Не давай захлопнуться!..
Дарья встряхнулась, да впилась в край небесного разрыва. Давит, не пускает – чтоб не сомкнулся.
Тут змей стал тёмной воронкой-круговертью. Марья в ту воронку скатилась, как звёздочка светлая. Скатилась в такие глубины, что ни лучика он неё не осталось, ни искринки.
Марья пропала, и сама круговерть тоже канула, в ночь земную впиталась.
Невдолге после этого вылез Всеволод наружу. Удивился, увидев Дарью.
– Тётенька, ты что здесь? Где матушка?
– Отказалась она от тебя! Я теперь тебе за матушку!..
Дарья сказала и задрожала от радости злой: эк она сестрицу переплюнула.
Всеволод опечалился. Однако делать нечего. Вернулся в деревенскую избушку отроком хмурым, Дарье послушным. Дарья им помыкала, как хотела. Принеси воды! Растопи печь! Помой полы! Приготовь еду! Подай на стол!..
Всё он делал. Все исполнял, что велела. И рос потихоньку, рос.
К следующему новолунию вытянулся, раздался в плечах. Такой-то ладный, такой пригожий молодец!
Дарья поглядела как-то утром – ахнула. Запал он Дарье в сердце. Захотела женить на себе.
Жеманиться стала. Наряжаться в избе, как на гулянке.
Заменила я тебе матушку. Но ведь не на самом деле. Я ведь молодая, красивая. Кто меня полюбит, хорошо будет жить…
Всеволод слушал, хмурился. Вроде бы, не понимал. Может, и в самом деле не понимал?
И так, и этак. И прямо, и обиняком. Глазками – зырк, юбкой – фырк, плечиком – толк, зубками – щёлк.
Не доходит до парня.
Тут как раз новолуние подступило. Забеспокоился Всеволод.
– Пойдёшь со мной, тётенька? Поможешь?
– Какая я тебе тётенька! – шутливо осердилась Дарья. – Я для тебя – красна девица!
Но тут проглянуло в глазах парня что-то нечеловеческое. Что-то, чего Дарья испугалась.
– Пойду-пойду! – поспешила согласиться.
– Сбегал Всеволод к соседям, занял меч да кольчужку. Надел на себя боевую справу.
Вот отправились они. Долго ли – коротко, пришли на ту поляну, где Дарья подглядывала.
– Ну, тётенька, не дивись! Делай, что попрошу! – сказал Всеволод.
Коснулся он Дарьи. Сказал что-то. И стали они оба расти.
Дарья, чтоб не страшно было, на его лицо глядит, об его любви мечтает.
А Всеволод, как давеча, небо раскрыл, верхний край придержал – да и нырнул в запредельность. Нырнул – и вдруг закричал страшным криком.
Дарья очнулась, за свой край небесной дыры ухватилась покрепче, сама дрожмя дрожит. Видит она: кто-то напакостил в голубовато-молочной пелене. Всё там словно бы изрыто и чернотой изляпано. Связки, Севушкой протянутые, перерваны и омертвели. Из некоторых ещё сочатся фиолетовые капли, – словно бы кровь, – но редко-редко.
Всеволод кричит – от горя, от гнева. Кричит и кулаки воздымает. Слёзы на его щеках.
Дарья держит нижний край – шершавый, как бы войлочно-опушённый, упрямо стремящийся захлопнуться. И чувствует: переворачивается нутро. Молчать – невозможно.
– Я – виновница! Я!.. – выкрикнулось у неё сквозь рыдания. – Сговорилась с чёрным Богом-Разрушителем! Погубили Марьюшку! Но тебя, тебя не пущу!..
Посмотрел на неё Всеволод тяжко: не по-людски, – по-божьему.
– Сказала, не утаила – твоё счастье!..
Только успел молвить, вынырнул из голубовато-молочной пелены Бог–Разрушитель. Сказал, кривясь от ненависти:
– Не бывать тебе здесь! Не торжествовать!..
Схватились два бога. Поначалу и тот, и другой оставались в людском обличьи. Но, видимо, неудобным оно было для их борьбы. Долго ли – коротко ли, истаяло.
Встали два вихря, громко ревущих. Ударились друг от друга, словно две плети. Снова и снова. От этих ударов гул такой пошёл, – и гул, и звон, и треск, – что почудилось Дарье: разлетелась её голова на мелкие кусочки, а потом перемешались кусочки по-иному и заново слиплись.
И увидела Дарья – уже не прежним, а иным каким-то зрением – что перевились вихри тесно, как волокна в верёвке. Да и не вихри вовсе, а два языка неземного пламени. Нет, две бурливых водяных струи. Нет, два дерева могучих, каждая ветвь которых густо облеплена мирами, будто каплями росы. Мирами всякими-превсякими, разным-преразными…
Не понять никак Дарье, – даже при новом её зрении, – где тут Бог-Разрушитель, а где Всеволод.
– Севушка, отзовись! – взмолилась Дарья. – Что мне-то делать? Хочу помочь тебе!
Подождала опасливо. Думала, уж не будет ответа. Не до неё бойцам.
И вдруг услышала:
– Найди корень чёрный. Возьми волос белый. Разрежь оковы. Развяжи узлы…
Тут голос прервался, будто не дали ему договорить.
– А тебя-то, тебя-то увижу ли? – робко вопросила Дарья. И не дождалась ответа.
Переплелись деревья в удушающих объятьях. Корчились натужно.
Всплакнула Дарья, да делать нечего. Приблизилась и полезла вниз по напряжённым стволам. Словно букашка малая. Словно птица-свистуница. По коре трещиноватой прыг да прыг, скок да скок.
А вокруг – мгла бездонная. Смотрит кто-то страшный из мглы. Движутся какие-то твари, иные чуть не задевают боками. То жаром на Дарью пахнёт, то холодом. То благовонием, то смрадом.
Не обращает Дарья внимания на то, что вокруг. Боится отвлечься от ствола, по какому ползёт.
Долго ли – коротко ли, растопырились под ней корни. Лохматые да многорукие, как нежить лесная.
Нырнула в них Дарья – каких только нет. Жёлтые, белые, синие.
Вдруг видит: чёрный корень вьётся. До того хитро, до того петлясто – никак его ход не угадать.
Прилепилась к нему Дарья руками и ногами. Совершу, что велено! А там, будь что будет!..
Повёл её корень своим путём. Что ни дальше, то уже прорехи между ним и другими кореньями. Будто другие стараются чёрного не пустить, вытолкнуть. А может, против Дарьи смыкаются, её не пускают.
Дарья и так, и сяк. То вокруг корня елозит, то в него вжимается изо всех сил. Протискивается до поры. Кажется ей, будто меньше и меньше она делается.
Но всё до поры. Пришло время, – встала Дарья совсем. Ни вперёд, ни назад. Уж как она старалась руками раздвинуть оплётки, ногами прошибить. Никак.
Заплакала Дарья. Слезу пролить при любой неурядице – первое бабье дело.
Упали её слёзы на корень и, словно жучки-точильщики, прогрызли его.
Увидела Дарья, что корень изнутри пустой. Втиснулась сквозь дыру от своих слёз. И помчалась вниз, гонимая непонятным – не воздушным и не водяным – течением.
Долго ли – коротко ли.… Незнамо когда и неведомо как.… В общем, вылетела Дарья из корня и словно бы в воздухе повисла. Оглянулась и затрепетала от страха.
Странно было вокруг. Странно и неприятно. Мир не имел красок, был прозрачно-переливчатым. Словно бы стеклянистым. Только сама Дарья да чёрный корень сохраняли в нём свою цветность, свою земную плотность.
Тонкие корешки, что отходили от чёрного корня, окутывали множество скорченных и раскоряченных фигур. Тут были мужчины и женщины, были какие-то чудища. Общим у них было одно: стеклянистая переливчатость.
Ближайшая фигура была прикована цепями к «нечто», заменяющему здесь верх и низ, небо и землю. Длинные волосы скрывали лицо пленницы.
Дарья подошла к ней совсем близко и только тогда узнала… свою сестру. Обрадовалась:
– Марьюшка, прости ты меня! Севушка за тобой прислал!..
Пленница подняла голову. Полупрозрачные губы зашевелились.
– Не слышу! – сказала Дарья. – Ты погоди-ка! Повремени малость!
Как там Всеволод наказывал?… «Возьми волос белый, разрежь оковы, развяжи узлы».
Ну, первое на ней самой, небось, найдётся после всего пережитого.
Дарья притянула с виска прядь своих волос. Поглядела. Ишь, посверкивают сединки!
Нашла самый белый, самый длинный. Выдернула.
Как же резать им?
Взяла один конец волоса в левую руку, другой – в правую. Поднесла к ближайшей цепи. Вверх-вниз.… Будто пилить начала…
И цепь поддалась. Волос сквозь неё проходил медленно, но безостановочно.
Долго ли – коротко ли, все четыре цепи упали. Дарья хотела обнять сестру. Да не тут-то было!
Едва оковы исчезли, со стеклянистым телом Марьюшки стало твориться неладное. И так чуть видное, но хотя бы плотное, – оно вдруг стало истаивать, как бы потекло. Да не прямо потекло, а свёртываясь в завилюшки, завязываясь в узлы.
– Стой, сестра! – испуганно вскрикнула Дарья, не понимая, что происходит, и как ей быть.
Вихрь… Поток… Или как там называть то, во что превратилась Марья?.. В общем, оно послушалось. Остановилось…
– Развяжись! – попросила Дарья. – Стань сестрицей милой!
Ничего.… Никакого отклика…
Вспомнила слова Всеволода ещё раз Дарья, руками попыталась развязать узлы. Но не ухватиться было – упруго, скользко, так и норовит оттолкнуть.
– Марьюшка!.. Всеволод!.. – запричитала беспорядочно. – Помогите!..
Ничего.… Никакого отклика…
– Да что же это! – взвыла как над покойницей. – Не шелохнётся! Не вздрогнет! Да случись же, случись что-нибудь!.. Себя отдам – только бы Марья вернулась!..
Едва сказала, поняла – нужные слова нашлись.
То, что было её сестрой, дёрнулось и затрепетало, как древесный лист под лёгким ветром. А по самой Дарье прошла волна боли, – парализующей, вгоняющей в немоту.
– Отдаю! Отдаю себя! – ещё успела прохрипеть, подтвердить кому-то, а дальше губы совсем очужели.
Уже без её воли с головы посыпались волосы, и каждый превратился в лучик света, и каждый втянулся внутрь сестринского тела. Уже без её воли кто-то безжалостный сорвал кожу с её рук и ног и переметнул на руки – на ноги сестры. Дарья боли не ощутила, ни кровинки не потеряла. Глянула, скосив глаза, на свою стеклянистую руку – отныне стеклянистую. Пошевелила своими отныне стеклянистыми пальцами.
Дальше было вот что. Отелеснилось лицо сестры. На щеках заиграли краски. Губы порозовели.
Узловатость и вихреватость её тела как-то сами собой исчезли. Развязались узлы, тело сбилось в человечьи – привычные – очертания.
Неприятно – пока что – выглядела сестра. Голова как бы висела в воздухе, руки-ноги – тоже. Возвращённые контуры тела еле угадывались.
Вот шевельнулись губы: что-то сестра хотела сказать.
– Остановись, Дарьюшка! – и впрямь раздались слова. – Не так надо! Иди ко мне! Обними покрепче!..
Марья руки распахнула. Ждала.
Дарья попробовала идти: получилось. Через оцепенение, через неприятную слабость перешагивала, покачиваясь, боясь обрушиться.
Вот они встретились. Обнялись. И тут же прянули кверху, – как воздушный пузырёк сквозь воду.
Дарья аж сознание потеряла от такой поспешности. А когда очнулась, не могла понять, кто же она такая: то ли Дарья, то ли Марья…
Очутились они в листве тех деревьев-богов, тех борющихся не на жизнь, а на смерть исполинов…
Стволы гудели под ними от натуги, пытаясь пересилить друг друга. А листья хлопотливо жили своей – особенной – жизнью. Одни были зелёными, как положено.
Другие – красными, будто пропитанными кровью. Красные то и дело выстреливали красным же дымком, и тот устремлялся к зелёным. Зелёные тут же покрывались изумрудной росой, и та впитывала дымок – ядовитый, конечно! – без видимого вреда для себя.
При появлении сестёр на них обратили внимание и те, и те листья. Красные замерли, налились ненавистью. Набухли, будто готовые лопнуть.
Но зелёные предупредили намечаемую атаку. Ласковыми, сильными шлепками сформовали из обнявшихся сестёр большущее зерно. Перекидывая зерно от листа к листу, уменьшили его. Таким маленьким сделали, что, в конце концов, оно в один из зелёных листьев и провалилось – в какую-то незаметную дырочку.
– Только так спасётесь! – услышали сёстры отдаляющийся голос Всеволода. Нет, не Всеволода – Бога-Соединителя. – Прорастёте для пользы, для добра: и матушка и мачеха. А потом мы встретимся.… Потом… Нескоро.… Внутри листа было множество звёзд. Одна из них приблизилась, и оказалось, что это – Солнце.
А потом была Земля. И тёплая почва. И желание жить, расти, ждать…
